Павел Анненков
Жизнь и труды Пушкина. Лучшая биография поэта

Глава XXXIV
Характер жизни в 1834 и 1835 годах и некоторые жизненные обстоятельства

В декабре 1833 года «История Пугачевского бунта» представлена начальству. – Пушкин – камер-юнкер. – 20 000 руб. ас. на напечатание «Истории». – Слова Пушкина из письма к Нащокину о ней по выходе в свет осенью 1834 года. – Весной 1834 г. Пушкин отправляет семейство в Калужскую губернию, а сам остается в Петербурге. – Лето в Петербурге. – Новое издание «Повестей Белкина». – Пушкин в Калужской губернии, потом в Болдине и в Петербурге. – Три отрывка из писем к Нащокину. – Семейные дела, затруднительные обстоятельства, мысль поселиться в деревне. – Ссуда в 50 000 руб. ас. от милостей государя. – В мае 1835 г. Пушкин в Москве проездом в Михайловское. – Деревня эта только по смерти поэта делается исключительною собственностию его семейства. – Письма к Нащокину с известием о намерении издавать журнал. – Обширное участие Пушкина в тогдашней «Библиотеке для чтения». – Перечень его стихотворений, там помещенных. – «Кирджали» и «Пиковая дама», отданные в «Библиотеку».

По прибытии в Петербург Пушкин представил (декабрь 1833 г.) на рассмотрение начальства свою «Историю Пугачевского бунта» и получил дозволение на напечатание ее вместе с двумя наградами: 31 декабря 1833 года всемилостивейше пожалован он в камер-юнкеры двора его императорского величества и на печатание книги дано ему заимообразно 20 тысяч руб. асс. с правом избрать для сего одну из казенных типографий. Осенью 1834 г. «История» отпечаталась и поступила в продажу. Через три месяца Пушкин шутливо писал к П. В. Нащокину: «Пугачев сделался добрым, исправным плательщиком оброка… Денег принес он мне довольно, но как около двух лет жил я в долг, то ничего не остается у меня за пазухой и все идет на расплату».

Весной 1834 года Александр Сергеевич отправил семейство свое к родным, в Калужскую губернию, проводив его до Ижоры. Здесь попадается нам листок из семейной переписки его. Благоухание тихой домашней жизни, которым он проникнут, вероятно, оправдает сообщение этой тайны. «Вторник. Благодарю тебя, мой ангел, за письмо из-под Торжка. Ты умна, ты здорова, ты детей кашей кормишь; ты под Москвою. Все это меня очень порадовало и успокоило, а то я был сам не свой. У нас святая неделя, шумная, бурная. Вчера был у К[арамзин]ой. Сегодня поеду к тетке с твоим письмом. Завтра напишу тебе много. Покамест целую тебя и всех вас благословляю». Все лето пробыл Пушкин в Петербурге, сделав только новое издание «Повестей Белкина» и написав 10 августа стихотворение «М[ицкевичу] («Он между нами жил…»). В половине этого месяца он поехал сам за своим семейством. В Москве пробыл он тогда всего-навсего несколько часов. «Потом отправился в Калугу, – говорит он в одной записке, – на перекладных, без человека. В Тарутине пьяные ямщики чуть меня не убили, но… я поставил на своем. В Зав[оде]^[243] прожил я две недели, потом привез Нат[алью] Ник[олаевну] в Москву, а сам съездил в нижегородскую деревню, где управители меня морочили, а я перед ними шарлатанил и, кажется, неудачно»^[244]. 14 ноября Пушкин уже возвратился к месту служения, а по письму к А. А. Фуке видно, что в город прибыл он еще ранее, именно 18 октября. Посещение Болдина в 1834 г. напоминает нам, что в это время Пушкин принял уже на себя распоряжение всем достоянием своей фамилии, которая видела в нем теперь главу свою и человека, способного поправить дела, довольно запутанные долгим небрежением. Все это присоединяло еще новые обязанности к тем, которые уже лично до него касались и так много озабочивали его. Вот почему неудивительно, что в том же 1834 году он помышлял о необходимости поселиться на некоторое время в деревне. Одно только неизбежное следствие этого плана – выход в отставку и с тем вместе потеря права на посещение архивов, что так дорого было ему, – мешало исполнению предприятия и уничтожало всю решимость Пушкина.

Но здесь, как и всегда в затруднительных случаях жизни, вызванных или им самим, или порожденных обстоятельствами, высочайшая милость снова обращена была на Пушкина, уже столько раз испытавшего ее действие. Августа 16 дня 1835 г. пожаловано было ему в ссуду 30 тысяч руб. асс. без процентов, с обращением в уплату этой суммы получаемого им по 5000 руб. жалованья в год. Вместе с прежним долгом вновь пожалованная сумма представляет цифру в 50 000 руб. асс. Чрез год, в ноябре 1836 г., за вычетом в первый раз годового жалованья Пушкина, она уменьшилась до 45 000 руб. асс. В это время он просил частным письмом бывшего министра финансов, его сиятельство графа Егора Францевича Канкрина, содействия его на принятие в окончательную уплату этого долга 220 душ, принадлежащих лично ему, Пушкину, в Нижегородской губернии, из коих 200 были уже заложены в московском Опекунском совете. Вскоре за тем последовавшая смерть Пушкина остановила дальнейший ход этого дела, но при кончине его весь долг был снят с имений наследников, да сверх того всемилостивейше пожаловано было 50 000 руб. асс. на напечатание его сочинений, сбор с которых уже определен на составление отдельного капитала для детей покойного. Тогда же и два сына его зачислены были в Пажеский корпус и как им, так и вдове поэта назначены пенсии. Отеческое покровительство, начавшееся с 1826 года, не оставлявшее Пушкина во всю его жизнь, продолжается и по смерти его до настоящей минуты, перенесенное на лица, которые так дороги были его сердцу.

В 1835 году Пушкин еще раз уезжал в отпуск в Москву на 28 дней, по своим делам (с мая 3 по 24), а осенью отправился, по обыкновению, в Михайловское для довершения планов и трудов предшествующих месяцев, взяв увольнение с 27 августа по 23 декабря, но из этой поездки возвратился он ранее предположенного срока в город, по болезни матери своей, Надежды Осиповны. Он написал только в деревне (26 сентября) последнюю, чудную песнь свою, обращенную к Михайловскому и известную под заглавием «Опять на родине», которое, между прочим, вряд ли принадлежит Пушкину. Надежда Осиповна скончалась в следующем, 1836 году. Александр Сергеевич положил тело ее в Святогорском Успенском монастыре и тут же сделал вклад обители на собственную свою могилу, которая недолго и ожидала его. Михайловское, как собственность Надежды Осиповны, доставалось всем законным наследникам ее. Александр Сергеевич хотел оставить любимую деревню свою за собою, но условия исключительного приобретения тяжело было согласить и тяжело было вынести. По смерти поэта опека, высочайше утвержденная над имуществом покойного, скупила все части Михайловского и таким образом отдала потомству Александра Сергеевича деревню, им любимую и прославленную.

В письме к П. В. Н[ащокин]у, уже из Петербурга, А. С. Пушкин, радуясь, что тот не собрался к нему в деревню, где б не застал его, опять уведомляет о стеснительном положении своих дел и о намерении издавать в будущем году журнал. Он прибавляет еще, что Смирдин уже дает ему 15 000 руб. асс. для возвращения его снова к сотрудничеству в журнале «Библиотека для чтения». Последние строки письма особенно замечательны: «Желал бы я взглянуть на твою семейную жизнь и ею порадоваться: ведь и я тут участвовал, и я имел влияние на решительный переворот твоей жизни. Мое семейство умножается, растет, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку на свете скучно: ему досадно видеть новые молодые поколения; один отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую. Из этого следует, что мы хорошо сделали, что женились…»

До основания журнала «Современник» Пушкин два года печатал почти беспрерывно произведения свои в журнале «Библиотека для чтения», появившемся, как известно, в 1834 году. За первое произведение его, «Гусар», помещенное там вместе с стихотворениями Жуковского и Козлова, издатель журнала А. Ф. Смирдин, говорят, заплатил ему 2000 р. ас. После того в «Библиотеке для чтения» явились «Песни западных славян», три сказки («О мертвой царевне», «О золотом петушке», «О рыбаке и рыбке»), два подражания древним, написанные 1 и 12 января 1833 г., две баллады из Мицкевича, написанные в Болдине 28 октября 1833 г., пьесы «Красавица» и «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье…»), из которых последняя написана в Болдине же, но 8 сентября 1830 года. Все эти стихотворения вошли в состав четвертой части стихотворений А. Пушкина, выданной им в 1835 году в апреле месяце. Кроме поэтических своих произведений, Пушкин поместил в журнале г-на Смирдина и два рассказа в прозе: «Пиковая дама» и «Кирджали». Наконец, в 1835 же году написал он и «Египетские ночи», явившиеся уже после смерти его в «Современнике» 1837 года.

Глава XXXV
1835 г. История создания «Египетских ночей»

«Египетские ночи». – Связь с ними: а) «Одной главы из романа», напечатанной в альманахе «Сто русских литераторов»; b) начала повести в форме светской беседы; с) отрывка о писателе – светском человеке; d) повествования о Петронии, из древней римской жизни. – Текст самого повествования. – Программа его, стихотворения, в него вошедшие, стихи «Поредели, побелели…». – Заключение о «Египетских ночах».

«Пиковая дама» произвела при появлении своем в 1834 г. всеобщий говор и перечитывалась, от пышных чертогов до скромных жилищ, с одинаковым наслаждением. Общий успех этого легкого и фантастического рассказа особенно объясняется тем, что в повести Пушкина есть черты современных нравов, которые обозначены, по его обыкновению, чрезвычайно тонко и ясно. То же самое видим и в «Египетских ночах», но они уже здесь подчинены глубокой поэтической мысли. Впечатление, производимое «Египетскими ночами», так полно и сильно, что должно возбудить само собой исследование читателя, отдающего отчет в своих чувствах. Всякий, кто внимательно рассматривал это небольшое образцовое произведение, вероятно, заметил, что все его краски и все его очертания необычайно глубоко продуманы, строжайше взвешены и оценены предварительно и потом уже воспроизведены в минуту вдохновения, сообщившую всем им свежесть, блеск первого впечатления. Действительно, такова история создания «Египетских ночей».

Для того чтобы ввести стихотворение свое «Чертог сиял: гремели хором…» – или, лучше, поэтическое изображение древнего предания в современную эпоху, столь противоположную нравам языческого мира, Пушкин начинал много повестей. Из противоположности понятий, какая должна была оказаться между взглядом древних на известный предмет и нынешними требованиями вкуса и приличий, хотел он извлечь сильный романический эффект. Он начал повесть из светской жизни, которая напечатана была в альманахе «Сто русских литераторов 1839 г.» под заглавием «Одна глава из неоконченного романа» и в посмертное издание его сочинений не попала. Не докончив своей повести, Пушкин перешел к разговору, который сохраняется в бумагах его и не может быть приведен здесь по сбивчивости и запутанности рукописи. – Вот его начало:

«Мы проводили вечер на даче у княгини Д.

Разговор коснулся как-то до m-me de Stael^[245]. Барон на дурном французском языке очень дурно рассказал известный анекдот – вопрос ее Бонапарту: кого почитает он первою женщиною в свете, и забавный его ответ: «Ту, которая народила более детей» («Celle qui a fait le plus d’enfants»).

– Какая славная эпиграмма! – заметил один из гостей.

– И поделом ей! – сказала одна дама. – Как можно так неловко напрашиваться на комплименты?

– А мне так кажется, – сказал Сорохтин, дремавший в гамбсовских креслах, – мне так кажется, что ни m-me de Stael не думала о мадригале, ни Наполеон об эпиграмме. Одна сделала вопрос из единого любопытства, очень понятного, а Наполеон буквально выразил настоящее свое мнение. Но вы не верите простодушию гениев.

Гости начали спорить, а Сорохтин задремал опять.

– Однако в самом деле, – сказала хозяйка, – кого почитаете вы первою женщиною на свете?

– Берегитесь, вы напрашиваетесь на комплименты.

– Нет, шутки в сторону.

Тут пошли толки. Иные называли m-me de Stael, другие Орлеанскую деву, третьи – Елисавету, английскую королеву, m-me de Maintenon, m-me Roland^[246] и проч.

Молодой человек, стоявший у камина (потому что в Петербурге камин никогда не лишний), в первый раз вмешался в разговор:

– Для меня, – сказал он, – женщина самая удивительная – Клеопатра.

– Клеопатра! – сказали гости, – да, конечно… однако почему ж?..»

Можно прибавить к этому, сколько позволяет состояние рукописи, что из толков о Клеопатре Пушкин хотел извлечь именно тот контраст, о котором задумал, но он бросил разговор свой неконченным, как и отрывок, напечатанный в альманахе «Сто русских литераторов», да вскоре бросил он и самую мысль, подавшую повод к сочинению их. Он перешел к другому и более художественному роду противопоставления картин, именно к огненной импровизации бедного заезжего итальянца в виду блестящего общества его спокойных и взыскательных слушателей. Самый переход этот был сделан, однако ж, не без одного посредствующего звена. «Египетским ночам» предшествовал еще один опыт, именно мастерское изображение писателя – светского человека, некоторые черты которого приняты были потом и в повесть. Опыт этот под именем «Отрывка» и с объяснительным примечанием П. А. П[летнева] напечатан был в посмертном издании. Так наконец образовались «Египетские ночи» в их изумительной оконченности и отделке.

Замечания наши, однако же, относятся к мысли Пушкина о современной повести и о превращениях, какие она получала у него до полного своего выражения, но кроме того у поэта было еще и другое намерение по поводу «Египетских ночей». Оно, может, еще и предшествовало всем описанным здесь. Мы видим, что Пушкин начал повествование из быта Древнего мира с намерением выразить его ложное, языческое понятие о смерти. Отрывки этого повествования, бессвязные и набросанные по разным листкам, весьма любопытны. Одна подробность, являющаяся в программе повести, объясняет много самую сущность ее. Пушкин хотел ввести в рассказ свой лицо раба – христианина, который должен был, вероятно, служить живым осуждением равнодушия или упоения, с каким языческий мир встречал смерть, оскорбляя тем величество и значение ее, и живым опровержением потех язычества и лжемудрствований его философов. К сожалению, Пушкин набросал только первую половину, да и та представляется нам в таком неотделанном и отрывочном виде, что едва сохранена в ней необходимая связь рассказа. Приводим эти клочки, так сказать, его мысли по порядку. Одно объяснение: главное действующее лицо в рассказе Пушкина есть тот знаменитый Петроний, который был и поэтом, и блестящим человеком века Нерона и кончил жизнь тем же родом смерти, как и Сенека. Он открыл себе жилы, избегая зависти и подозрений Нерона.

I

«Цезарь путешествовал; мы с Титом Петронием следовали за ним издали… По захождении солнца нам разбивали шатер, расставляли постели – мы ложились пировать и весело беседовали. На заре снова пускались в дорогу и сладко засыпали каждый в лектике своей, утомленные жаром и ночными наслаждениями.

Мы достигли Кум и уже думали пуститься далее, как явился к нам посланный от Нерона. Он принес Петронию повеление Цезаря возвратиться в Рим и там ожидать решения своей участи вследствие обвинения.

Мы были поражены ужасом: один Петроний выслушал равнодушно свой приговор; отпустил гонца с подарком и объявил свое намерение остановиться в Кумах. Он послал своего любимого раба выбрать ему дом и стал ожидать его возвращения в кипарисной роще, посвященной эвменидам.

Мы окружали его с беспокойством. Флавий Аврелий спросил его: долго ли думает он оставаться в Кумах и не страшится ли раздражать цезаря ослушанием?

– Я не только не думаю ослушаться его, – отвечал Петроний с улыбкою, – но даже намерен предупредить его желания. Но вам, друзья мои, советую возвратиться: путник в ясный день отдыхает под тению дуба, но во время грозы от него благоразумно удаляется, страшась ударов молнии.

Мы все изъявили желание с ним остаться, и Петроний ласково нас благодарил. Слуга возвратился и повел нас в дом, уже выбранный. Он находился в предместье города…»

Второй отрывок начинается у Пушкина программой, которая важнее всего, что им сделано было для своей повести, потому что она только и сообщает настоящее значение ее чертам, неясным и пропадающим из глаз. Программа изложена так:

«Описание дома. Мы находим Петрония с своим лекарем, он продолжает рассуждение о роде смерти – избирает теплые ванны. Греч[еский] философ исчез. Петроний улыбается и сказывает оду. Описание приготовлений, он перевязывает рану, и начинаются рассказы. Первый вечер: о Клеопатре – наши рассуждения о том. Второй вечер: Петроний приказывает разбить драгоценную чашу – диктует Satirycon – рассуждение о падении человека – о падении богов, об общем безверии – о превращениях Нерона. Раб – христианин…» Затем набросан у Пушкина второй отрывок:

II

«Им управлял старый отпущенник в отсутствие хозяина, уже давно покинувшего Италию. Несколько рабов под его надзором заботились о чистоте комнат и садов. В широких сенях нашли мы кумиры девяти муз; у дверей стояли два кентавра.

Петроний остановился у мраморного порога и прочел начертанное на нем приветствие: здравствуй! Печальная улыбка изобразилась на лице его. Старый управитель повел его в библиотеку, где осмотрели мы несколько свитков и вошли потом в спальню хозяина. Она убрана была просто. В ней находились только две семейные статуи: одна изображала матрону, сидящую в креслах, другая девочку, играющую мячом. На столике подле постели стояла маленькая лампада. Здесь Петроний остался и отпустил нас, пригласив вечером к нему собраться.

Я не мог уснуть. Печаль наполняла мою душу. Я видел в Петронии не только благодетеля, но и друга, искренно ко мне привязанного. Я уважал его обширный ум, любил его прекрасную душу. В разговорах его почерпал я знание света и людей, известных мне более по умозрениям божественного Платона, нежели по собственному опыту. Его суждения обыкновенно были быстры и верны: равнодушие избавляло его от пристрастия. Искренность в отношении к самому себе делала его проницательным. Жизнь не могла представить ему ничего нового: чувства его дремали, притупленные привычкою, но ум его хранил удивительную свежесть. Он любил игру мыслей, как и гармонию слов, охотно слушал философические рассуждения и сам писал стихи не хуже Катулла.

Я сошел в сад и долго ходил по излучистым его тропинкам, осененным старыми деревьями. Я сел на скамейку под тень широкого тополя, у которого стояла статуя молодого сатира, прорезывающего тростник. Желая развлечь как-нибудь печальные мысли, я вынул записные дощечки и перевел одну из од Анакреона, которую и сберег в память этого печального дня.

 
Поредели, побелели
Кудри, честь главы моей,
Зубы в деснах ослабели,
И потух огонь очей,
Сладкой жизни мне не много
Провожать осталось дней:
Парка счет ведет им строго,
Тартар тени ждет моей.
Страшен хлад подземна свода:
Вход в него для всех открыт,
Из него же нет исхода:
Всяк на веки там забыт».
 

Это неизданное стихотворение Пушкина написано им 6 января 1835 г. отдельно, с заглавием «Ода LVI (из Анакреона)». В повествовательном отрывке находится только ссылка на него; так точно и все стихотворения, введенные Пушкиным в отрывок, теперь следующий, обозначены в нем только ссылками.

III

«… Солнце клонилось к западу: я пошел к Петронию. Он расхаживал в библиотеке, с ним был его домашний лекарь Септимий. Петроний, увидя меня, остановился и произнес шутливо:

 
Узнаем коней ретивых
Мы по выжженным таврам,
Узнаем парфян кичливых
По высоким клобукам.
Я любовников счастливых
Узнаю по их глазам.
 

– Не скромничай, – продолжал Петроний, – вынимай из-под тоги свои дощечки и прочти.

– Ты угадал, – отвечал я Петронию и подал дощечки. Он прочитал мои стихи. Облако задумчивости прошло по его лицу и тотчас рассеялось.

– Когда читаю подобные стихотворения, – сказал он, – мне всегда любопытно знать, как умерли те, которые так сильно были поражены мыслию о смерти. Анакреон уверяет, что Тартар его ужасает, но не верю ему, так же как не верю трусости Горация. Вы знаете оду его:

 
. . . .
Ты помнишь час ужасной битвы,
Когда я, трепетный квирит,
Бежал, нечестно брося щит,
Творя обеты и молитвы?
Как я боялся! Как бежал!
Но Эрмий сам незапной тучей
Меня покрыл и вдаль умчал
И спас от смерти неминучей…
 

Хитрый стихотворец хотел рассмешить Августа и Мецената своею трусостию, чтоб не напомнить им о другом…»

Здесь кончаются начальные отрывки повести или, лучше, начальный план ее. Читатель, вероятно, уже заметил, что из стихотворений, там помещенных, только одно пропущено посмертным изданием («Поредели, побелели…»), но вместе с тем из напечатанных последнее, известное под заглавием «Гораций», отнесено им к числу «Лицейских стихотворений» Пушкина. Пьеса есть перевод или, лучше, превосходное подражание оде Горация «К Помпею» («Pompeium», ода VII, кн[ига] II] и написана, как видим, в последних годах жизни поэта нашего. Что касается до самих отрывков, то пусть вспомнят читатели, что мысль о «Египетских ночах» родилась у Пушкина еще в 1825 году. Она обрела себе настоящую форму только спустя 10 лет. В числе проб и очерков, ей предшествовавших, мы видим, находился и такой, который, судя по намерению автора, должен был поднять предмет до философско-поэтического значения. Теперь, когда мы имеем произведение в художественной полноте и оконченности, трудно и представить себе вид, который могло бы оно иметь с другой идеей в основании и в другой форме. Нам остается только заметить, что черновая подготовка материалов длилась у Пушкина иногда чрезвычайно долго. Затем уже вдохновение скоро обращало их в светлые и мощные произведения искусства. Так оправдывается глубокая истина любимой поговорки самого Пушкина: «Вдохновение нужно в поэзии так же точно, как и в геометрии».