Павел Анненков
Жизнь и труды Пушкина. Лучшая биография поэта

Глава XXIX
Общее обозрение всех оставшихся стихотворных отрывков Пушкина

Стихотворные заметки Пушкина, разбросанные в его бумагах. – Их значение. – Первый отдел: обломки впечатлений, данных природою, три образчика. – Пример фантастического представления явлений: «Колокольчики звенят…». – Программка стихотворения, второй отдел – чисто лирические звуки и выражение одного душевного порыва, семь отрывков. – Стихотворные фразы, записанные на лету. – Переводы иностранных поэтов и подражания им в отрывках. – Перевод из «Орландо», отнесенный в приложения; подражание Буало, романс трубадура, отрывок из трагедии Альфиери, подражания тону французской комедии, подражания древним и другие как результат чтений Пушкина. – Разные отрывки: «Послание к М.»; стихотворение «Циклоп». – Стихотворения, обозначенные единственно рифмами. – Очерк пьесы «Везувий зев открыл…». – Начало стихов к Мордвинову: «Под хладом старости…», отношение их к оде Петрова. – Окончание стихов к Мордвинову.

Вероятно, Пушкин считал себя не вправе бросать без внимания эти невольные проявления зиждущей способности даже в минуты ее наружного покоя. Звуки, по собственному его выражению, беспрестанно переливались и жили в нем; но следует прибавить, что он внимательно прислушивался к ним, что он наслаждался ими почти без перерыва. Это было важное дело его жизни, несмотря на все усилия его скрыть тайну свою от света и уверить других в равнодушии к поэтической своей способности. Отдельные листки и страницы его тетрадей поражают этими стихотворными нотами разных метров и разных ключей, возникшими мгновенно и сбереженными самим художником в минуту их рождения. Постараемся разобрать их.

Прежде всего останавливают здесь внимание обломки, так сказать, впечатлений, данных природой, краски и черты, подобранные наскоро, чтоб сохранить явления, быстро и мгновенно скользнувшие по фантазии поэта:

 
I
Надо мной в лазури ясной
Светит звездочка одна;
Справа – запад темно-красный.
Слева – бледная луна.
 
 
II
Стою печально на кладбище,
Гляжу – кругом обнажено
Святое смерти пепелище,
И степью лишь окружено.
И мимо вечного ночлега
Дорога сельская лежит:
. . . телега
. . . стучит,
 
 
III
Стрекотунья белобока,
Под калиткою моей
Скачет пестрая сорока
И пророчит мне гостей.
Колокольчик небывалый
У меня звенит в ушах…
Луч зари сияет алой…
Серебрится снежный прах!
 

Фантастический, едва уловимый образ этого стихотворения особенно мог бы поддаться переложению на музыку. Оно имеет некоторое сходство по духу с тем, которое следует ниже, но в последнем уже капризно и свободно замешано явление действительного быта, как это не раз делал Пушкин:

 
IV
Колокольчики звенят,
Барабанчики гремят,
А люди-то, люди —
Ай, люшеньки-люли! —
А люди-то, люди
На цыганочку глядят.
А цыганочка-то пляшет.
В барабанчики-то бьет,
И шириночкой-то машет,
Заливается-поет:
«Я певунья, я певица,
Ворожить я мастерица!»
 

Мы могли бы увеличить еще выписки, если бы не останавливала нас совершенная невозможность уловить иногда мысль и стих во многих из них. Заметки эти автор только писал для самого себя и один знал настоящий смысл и форму.

Вот один пример этих гиероглифов, остающихся еще в значительном количестве между рукописями его:

 
Только что на проталинах весенних
Показались ранние цветочки,
Как из царства восковова,
Из душистой келейки медовой
Вылетает первая пчелка.
Полетела по ранним цветочкам
О красной весне разведать:
Скоро ль будет гостья дорогая?
Скоро ли луга зазеленеют…
Распустятся клейкие листочки…
Зацветет черемуха душиста?..
 

Ко второму отделу заметок должно уже отнести все чисто лирические звуки, в которых заключен один порыв души, одна мысль, тревожно мелькнувшая в голове поэта. Они писаны в разное время, и в цепи стихотворений настоящее место их известно было только самому автору. Теперь уже нет возможности определять их порядок и сообщать какую-либо классификацию.

 
VI
Там на берегу, где дремлет лес священный,
Твое я имя повторял,
Там часто я бродил уединенный
И в даль глядел… и милой встречи ждал.
 
 
VII
И чувствую, душа
Твоей любви, тебя достойна;
Зачем же не всегда
Чиста, печальна и покойна?..
 
 
VIII
Все в жертву памяти твоей:
И голос лиры вдохновенной,
И слезы девы воспаленной,
И трепет ревности моей.
 
 
IX
Счастлив тот, кто близ тебя, любовник упоенный,
Без томной робости твой ловит светлый взор,
Движенья милые, игривый разговор
И след улыбки незабвенной.
X
Два чувства дивно близки к нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
 
 
XI
Забыв и рощу, и свободу,
Невольник – чижик надо мной
Зерно клюет, и брызжет воду,
И песнью тешится живой.
 
 
XII
«Все кончено; меж нами связи нет».
В последний раз обняв твои колени,
Произносил я горестные пени:
«Все кончено» – я слышу твой ответ.
 

Читатель, вероятно, заметил, что некоторые из приведенных нами стихотворных фраз принадлежат уже к известной поэтической деятельности автора; так, обозначенная цифрой IX – к ряду антологических его произведений, писанных в Крыму, а XII, может быть, – к тем лирическим песням, в числе которых считается «Заклинание». Но есть между ними и такие, которые не тронуты с минуты их изложения. Пушкин, вероятно, забыл об них, вместе, может быть, с чувствами, возбудившими поэтическую мысль. Поблеклые от времени и пренебреженные самим автором, они сохранились в бумагах его, как сохраняется у знаменитого художника старый рисунок его, на который, при случае, он бросит взгляд с участием…

К третьему отделу заметок мы относим все стихотворные фразы, записанные Пушкиным на лету, для печати. Они уже не относятся к какому-либо впечатлению извне или к душевной его повести, а представляют только подробности, орнаменты, части созданий, замышленных в тиши кабинета. Работающая фантазия поэта тотчас помечала оборот или идею, мелькнувшие в голове, для употребления их в дело, когда наступит час творчества. К некоторым он сам приложил указания, куда следует отнести их, а другие очертил кругом, отделявшим их от всего написанного рядом. Значительное количество таких заметок рассеяно по разным местам всей его кипы бумаг. (По расчислению философических таблиц. «Евгений Онегин». Песнь VII)

 
Как нянька бедная,
За вами я слежу.
 
 
Порой воспоминанье
Как тень опять бежит ко мне…
. . . .
Грызет мне сердце в тишине.
 
 
В пещере тайной, в день гоненья,
Читал я сладостный Коран;
Внезапно ангел утешенья,
Влетев, принес мне талисман —
 

Без труда можно было бы увеличить объем этого отдела, в котором записаны первые проблески поэтических идей или оборотов, развитых впоследствии автором их, но цель, какую имели в виду, достигается и этими немногими приложениями.

Весьма значительную часть в отрывках составляют все те переводы иностранных поэтов, все те подражания им, посредством которых Пушкин любил испытывать свою способность усваивать чуждые приемы и принимать, по произволу, различные формы и оттенки стихотворства. Это была, так сказать, его поэтическая забава. К этому отделу должно отнести и перевод из «Орландо», о котором уже говорено. Так точно он в шуточном виде перенимал александрийский важный стих Буало, после него старался подделаться под ребяческую сентиментальность трубадура, затем переходил к риторической торжественности Альфиери и, наконец, даже пробовал передать бесцветную текучесть светского разговора во французской комедии. По всему этому остались образцы в тетрадях его. Вот подражание Буало:

 
XIII
Французских рифмачей суровый судия,
О классик Депрео, к тебе взываю я!
Хотя, постигнутый неумолимым роком,
В своем отечестве престал ты быть пророком,
Хоть дерзких умников простерлася рука
На лавры твоего густого парика,
Хотя, растрепанный новейшей вольной школой,
К ней в гневе обратил ты свой затылок голый, —
Но я молю тебя, поклонник верный твой,
Будь мне вожатаем! Дерзаю за тобой
Занять кафедру ту, с которой в прежни лета
Ты слишком превознес достоинство сонета,
Но где торжествовал твой здравый приговор
Минувших лет глупцам, вранью тогдашних пор!
Новейшие врали вралей старинных стоят,
И слишком уж меня их бредни беспокоят!
Ужели все молчать да слушать?.. О беда!
Нет, все им выскажу однажды навсегда.
О вы, которые, восчувствовав отвагу,
Хватаете перо, мараете бумагу,
Тисненью предавать труды свои спеша,
Постойте! Наперед узнайте, чем душа
У вас исполнена…
 

Надо прибавить, что отрывок этот, как и отрывок из комедии, едва набросан карандашом.

Вот романс трубадура:

 
XIV
«С португальского: Gonzago»
Там звезда зари взошла,
Пышно роза процвела:
Это время нас, бывало,
Друг ко другу призывало.
На постеле пуховой
Дева сонною рукой
Протирала темны очи,
Удаляя грезы ночи.
 
 
И являлася она
У дверей иль у окна
Ранней звездочки светлее,
Розы утренней свежее.
 
 
Лишь ее завижу я,
Мнилось, легче вкруг меня
Воздух утренний струился;
Я вольнее становился.
 
 
Я красавицы моей,
Меж овец деревни всей,
Знал любимую овечку
И водил ее на речку.
 
 
На тенистые брега,
На зеленые луга;
Я поил ее, лелеял,
Перед ней цветочки сеял.
 
 
И певал, бывало, ей
Пред красавицей моей;
Она песне улыбалась,
Но блаженство миновалось!
 
 
Где красавица моя?
Одинокий плачу я.
Заменили песни нежны
Стон и слезы безнадежны.
 

От этих детских томных излияний переходим к отрывку из Альфиери. Это перевод монолога Изабеллы из лучшей его трагедии «Филипп II», но здесь останавливает нас весьма любопытная подробность. Мы можем определить время изложения отрывка. В 1827 году Пушкин перечитывал трагедию Альфиери в переводе адмирала Шишкова и остановился на первом явлении ее, содержащем, как известно, монолог Изабеллы. А. С. Шишков передал белые стихи итальянского драматурга так:

ДЕЙСТВИЕ I. ЯВЛЕНИЕ 1

Изабелла

«Желание, страх, сомнительная и преступная надежда, ступайте из груди моей! – Филиппова сына, неверная Филиппу жена, дерзаю я любить? я! – Но кто может видеть его и не любить? Смелое, исполненное человеколюбия сердце, благородная гордость, высокий ум и в прекрасном теле прекраснейшая душа – ах! для чего природа и небо сотворили тебя таковым?.. Увы! что я говорю? Так ли сладкий образ его вырываю из глубины моего сердца? О! ежели бы о сем пламени кто-нибудь из живущих на земли был известен! О! ежели бы мог он сам подозревать его! Он всегда печальну меня видит… печальну, правда, но в то же время и убегающу от лица его; и знает, что всякое веселие изгнано из Гишпании – а в сердце у меня кто может прочитать? Ах! когда бы сама я, что происходит в нем, столько же, как и другие, не знала! о! если бы могла обманывать себя, убегать от себя самой так же, как от других!.. Несчастная! слезы одна мне отрада; но и слезы преступление. – Сокроем далее внутрь храмин моих печаль мою; там свободнее… Что я вижу? Карл? Ах, уйдем: каждое слово мое, каждый взгляд могут мне изменить: о небо! уйдем».

В параллель с этим переводом и почти следуя за всеми его выражениями, с некоторыми изменениями в конце, Пушкин передал в пятистопных белых стихах монолог Альфиери. Это столько же прямой перевод с итальянского, сколько и обращение прозы А. С. Шишкова в метр и стопы.

 

XV
(Из Alfieri)

Сомненье, страх, порочную надежду
Уже в груди не в силах я хранить;
Неверная супруга [я] Филиппу —
И сына я его любить дерзаю!
Но как же зреть его и не любить?
Нрав пылкий, добрый, гордый, благородный,
Высокий ум с наружностью прелестной…
Прекрасная душа!.. Зачем природа
И небеса таким тебя создали?
Что говорю? Ах, так ли я успею
Из глубины сердечной милый образ
Искоренить? О, если пламень мой
Подозревать он станет! Перед ним
Всегда печальна я; но избегаю
Я встречи с ним. Он знает, что веселье
В Испании запрещено. Кто может
В душе моей читать? Ах, и самой
Не должно мне!.. И он, как и другие,
Обманется – и станет, как другие,
Он убегать меня… Увы мне, бедной!..
Другого нет мне в горе утешенья,
Окроме слез, и слезы – преступленье!
Иду к себе; там буду на свободе…
Что вижу? Карл! Уйдем. Мне изменить
И речь и взор – все может. Ах, уйдем.
 

Подражание тону французской комедии, и притом еще в приложении ее к русскому быту, также принадлежит, по нашему мнению, к капризу художника и к мысли посмотреть, как составляются подобные произведения у нас. Может быть, этот любопытный отрывок порожден какой-нибудь ближайшей причиной, которая уже для нас потеряна.

 
Все жалобы, упреки, слезы – мочи нет;
Откланяюсь пока, она мне надоела;
К тому ж и без нее мне слишком много дела:
Я отыскал за Каменным мостом
Вдову с племянницей; пойду туда пешком
Под видом будто бы невинного гулянья.
Ах, матушка! Предвижу увещанья!
А, здравствуйте, maman. – «Куда же ты, постой.
Я шла к тебе, мой друг. Мне надобно с тобой
О деле говорить». – Я знал. – «Имей терпенье,
Мой друг. Не нравится твое мне поведенье…» —
А в чем же? – «Да во всем; во-первых, ты жены
Не видишь никогда – точь-в-точь разведены:
Адель всегда одна, все дома; ты в карете,
На скачке, в опере, на балах, вечно в свете;
Или нельзя никак с женою посидеть?..»
 

Так забавлялся про себя поэт наш всеми видами стихотворства и бросал некоторые черты, наиболее остановившие его внимание, на бумагу, как скиццы (наброски – прим. ред.) или очерки. Между прочим, к этому отделу принадлежат почти все его позднейшие подражания древним. Собранные посмертным изданием его сочинений без порядка и без всякой оговорки, они давно уже поражали читателей слабостию стиха и отделки, не имевших ничего общего с обыкновенными признаками его произведений: силой содержания и оконченностью внешней формы. Дело в том, что антологические пьесы Пушкина есть точно такие же отрывки, записанные наскоро и без особенного внимания, как и те, которые приведены здесь. Это опять программы произведений, но не произведения; результат первого впечатления от чтения древних поэтов и артистической потребности воспроизвести содержание и манеру их. Таковы «LVII ода Анакреона», «Отрывок из Анакреона», «Бог веселый винограда…», «Юноша, скромно пируй…», «Мальчик», «Юношу, горько рыдая…», «От меня вечор Лейла…», «Не розу Пафосскую…», «Подражание арабскому». Все эти пьесы найдены нами в особенном пакете, куда вложены были, вероятно, самим Пушкиным. Можно бы присоединить к отрывочным стихотворениям и такие, как «Паж, или Пятнадцатый год», романс «Пред испанкой благородной…» и несколько других. Они стоят теперь рядом со всеми изящнейшими произведениями его и по качествам своим сильно отличаются от этих полных и обдуманных созданий^[219].

Последний отдел отрывков составляют, наконец, стихотворения, обозначенные единственно рифмами, которые, таким образом, походят как будто на раму, заготовленную для принятия поэтической мысли. Нужно ли говорить, что стихотворение у Пушкина не цеплялось за рифмы, изготовленные прежде, чтоб выйти на свет, как это делается у тружеников стихотворства, а что рифмы были у него такие же пометки для сбережения мысли в целости, какие представляют нам все его программы? Из многих примеров этого способа создания, находящихся у нас под руками, приведем один. Под живым впечатлением знаменитого произведения К. П. Брюллова «Последний день Помпеи» Пушкин начал поэтическую картину извержения Везувия и гибели древнего города с ясным намерением идти не только параллельно с живописным рассказом художника, но и передать его одушевление, его энергию и краски. И вот как записал Пушкин свою собственную картину, которая должна была соперничать, в другом роде изящного, с созданием художника:

 
Везувий зев открыл – дым хлынул клубом, пламя
Широко развилось, как боевое знамя.
Земля волнуется. с. колонн
Кумиры падают!.. стон
.... народ, гонимый страхом,
(Под каменным дождем) …
И воспаленным прахом
Бежит. пожар блеща…
 

С опасением докучных повторений скажем, что из таких бессвязных намеков, где только слышатся окончания стихов, создавал Пушкин картины высокого пластического совершенства, и сейчас же приводим замечательный пример этому.

Перебирая бумаги поэта, мы встретили одно стихотворение его, принадлежащее к тому же отделу черновых отрывков, которыми теперь занимаемся, но уже в нем заключен образ столь яркий и смелый, что, кажется, недостает только самой легкой отделки для превращения его в полную и превосходную поэтическую картину в классическом роде. Можно подивиться, как пьеса эта затерялась в бумагах Пушкина и не заслужила его внимания. Представляем здесь первые три ее строфы:

 
Под хладом старости угрюмо угасал
Единый из седых орлов Екатерины.
В крылах отяжелев, он небо забывал
              И Пинда острые вершины.
 
 
В то время ты вставал; твой луч его согрел:
Он поднял к небесам и крылья и зеницы —
И с шумной радостью взыграл и полетел
              Во сретенье твоей денницы.
 
 
М[ордвинов]! Не вотще Петров тебя любил:
Тобой гордится он и на брегах Коцита.
Ты лиру оправдал: ты ввек не изменил
              Надеждам вещего пиита!..
 

Отрывок этот, писанный, вероятно, в 1825 году, кроме своего достоинства и интереса, связанного с историей его происхождения, имеет еще интерес по отношению к старой литературе нашей. Угасавший орел Екатерины, поэт Петров, на 60-м году своей жизни написал известную свою оду «Его высокопревосходительству адмиралу Николаю Семеновичу Мордвинову» 1796 г. (см. сочинения Петрова, часть 2, стр. 182, изд. 1811 года), которая блестит если не изяществом внешней отделки, то глубоким чувством дружбы и расположения. Они делают ее трогательной, несмотря на отсутствие поэтических красок… Теплота и одушевление оды Петрова становятся тем заметнее, чем труднее уже старцу-поэту справиться с непокорным материалом, с версификацией строфы. Вся пьеса есть образец истинного чувства, не обретающего поэтической формы для выражения своего. Стихотворение Пушкина указывает не только на послание Петрова, но еще как будто особенно связано с одной строфой его, которую здесь выписываем:

 
Твоя, о друг, еще во цвете раннем младость,
       Обильный обещая плод,
Лила во мысли мне живу, предвестну радость:
Ты будешь отчества оплот!
           Свершение надежды,
           Моими зря днесь вежды
           И славу сбытия,
           Не возыграю ль я!
 

Пушкин, подхватив мысль поэта-старца, развивает ее в духе стремления к пластической передаче явлений, что составляет отличительное качество так называемой классической поэзии. Строфа, изображающая пробуждение старого орла, есть как будто дополнение строфы Петрова, сделанное спустя 30 лет и поэтом, в котором идеи предшественников обнаруживают только новую сторону творческой силы. Следующие за ней уже пять – не более как стихотворные заметки, и характер этот обнаруживается даже в самом механизме их:

 
Как славно ты сдержал пророчество его,
Сияя доблестью, и славой, и наукой,
В советах недвижим у места своего
      Стоишь ты, новый Долгорукий!
 
 
Так, . с вершины горы скатясь,
Стоит седой утес. Вотще брега трепещут,
Вотще грохочет гром и волны, вкруг мутясь,
      И увиваются и плещут!
Один, на рамена подъявши мощный труд,
Ты зорко бодрствуешь над царскою казною!
Вдовицы бедный лепт и дань сибирских руд
      Равно священны пред тобою…
 

На этом замечательном произведении кончаем пересмотр отрывков. Мы видели прежде кабинетную деятельность поэта; теперь покидаем вместе с читателем обширную мастерскую художника, где навалены груды разнородных материалов с неясными пометками его и где со всех сторон бросаются в глаза рисунки, модели, частности и обломки произведений, вполне возбуждающие внимание, но иногда не вполне удовлетворяющие его.

Глава XXX
Продолжение 1832 года. Весна и лето 1833 года. Плодовитость обоих в литературном отношении

Возвращение к 1832 г. – Пушкин продает Смирдину право полного издания «Онегина». – Третья часть собрания стихотворений Пушкина. – Проект основать политико-литературную газету. – Мысли Пушкина по поводу этого проекта. – В какой мере издание газеты соглашалось с характером Пушкина. – Дозволение на газету и ответ Пушкина друзьям на вопросы их по этому предмету. – Статейки, заготовленные в виде образчика для газеты. – Работа в архивах с зимы 1832 г. – 7 января 1833 г. Пушкин – член Российской Академии; статьи его «Российская Академия», «О мнении М. А. Лобанова». – Весною 1833 г. Пушкин живет на Черной речке. – Труды и купание его. – К осени 1833 г. у Пушкина готовы «Материалы для истории Пугачевского бунта», черновые оригиналы «Капитанской дочки», «Русалки», «Дубровского».

Возвращаемся назад к 1832 году. Существование Пушкина в это время расширялось все более и более, и жизнь начинала принимать размеры, для поддержания которых требовалась постоянная деятельность и усиленная работа. Продав полное издание «Онегина» книгопродавцу Смирдину, он вместе с тем выдал третью часть собрания стихотворений своих (первые две явились в 1829 г., а четвертая, последняя, в 1835-м). В поисках своих для обеспечения новых потребностей жизни и покрытия старых недочетов он остановился на мысли основать политико-литературную газету наподобие тех, какие уже существовали у нас. На все это дело он смотрел преимущественно с коммерческой стороны и в поводах, изложенных им для осуществления своей мысли, она же стоит на первом плане. Мы имеем вчерне весьма любопытный документ, прилагаемый здесь:

«10 лет тому назад литературою занималось у нас весьма малое число любителей. Они видели в ней приятное, благородное упражнение, но еще не отрасль промышленности: читателей было еще мало. Книжная торговля ограничивалась переводами кой-каких романов и перепечатыванием сонников и песенников.

Человек, имевший важное влияние на русское просвещение, посвятивший жизнь единственно на ученые труды, Карамзин первый показал опыт торговых оборотов в литературе. Он и тут (как и во всем) был исключением из всего, что мы привыкли видеть у себя.

Литература оживилась и приняла обыкновенное свое направление, т. е. торговое. Ныне составляет она часть частной промышленности, покровительствуемой законами.

Из всех родов литературы периодические издания более приносят выгод, и чем разнообразнее по содержанию, тем более расходятся.

Одна «Газета», издаваемая двумя известными литераторами, имея около 3000 подписчиков, естественно, должна иметь большое влияние на читающую публику, следственно, и на книжную торговлю.

Всякий журнал имеет право говорить мнение свое о нововышедшей книге столь строго, как угодно ему. «Газета» пользуется сим правом, и хорошо делает.

Автору осужденной книги остается ожидать решения читающей публики или искать управы и защиты в другом журнале, но журналы чисто литературные вместо 3000 подписчиков имеют едва ли и 500 – следственно, голос их в его пользу был бы вовсе не действителен.

Для восстановления равновесия в литературе необходим журнал, коего средства могли бы равняться средствам «Газеты».

Неопытность Пушкина в собственном деле обнаружилась здесь сильнее, чем когда-либо, хотя мы имеем и кроме того множество других доказательств, что результаты его финансовых предприятий почти всегда были в обратном отношении с надеждами и первой пылкой мыслию, их порождавшей. Практический смысл Пушкина, о котором мы часто упоминали, проявлялся в мире умственных требований весьма ясно, но часто изменял ему, когда дело шло о требованиях другого рода. Никогда не мог быть поэт наш издателем журнального листка. Необходимость ежедневного выхода перед публикой, отдачи своей мысли по мелким частям – все это было уже противно его природе. Не говорим о том, что Пушкин не мог бы приобресть, даже с помощию долгого времени, той сноровки издателя газеты, которая заменяет ему часто знание и размышление и так необходима в его спешной работе. Однако же просьба и домогательства его увенчались успехом. Он получил дозволение на издание газеты, но почти на другой же день писал с досадой к друзьям, отвечая на их любопытные расспросы: «Какую программу хотите вы видеть? Известие о курсе, о приезжающих и отъезжающих – вот вам и вся программа. Я хотел уничтожить монополию… Остальное мало меня интересует» и проч. Вместе с тем, откладывая день за день исполнение своего предприятия, Пушкин наконец совсем потерял его из виду и забыл об нем, как и следовало ожидать. Некоторое время еще оставались в руках его друзей статейки, приготовленные им для газеты в виде образчика. Эти последние свидетели намерения его теперь сохраняются в бумагах его, как примеры мастерского изложения событий.

Другого рода занятия, более строгие и более плодотворные, ожидали поэта в ту же эпоху. С зимы 1832 года он стал посвящать все свое время работе в архивах, куда доступ был ему открыт еще в прошлом году. Из квартиры своей в Морской (дом Жадимеровского) отправлялся он каждый день в разные ведомства, предоставленные ему для исследований. Он предался новой работе своей с жаром, почти со страстью. Так протекла зима 1832 года. 7 января следующего, 1833, года он был принят в число членов императорской Российской Академии, и диплом, выданный ему на звание это 13 числа того же месяца, скреплен подписью тогдашнего президента ее, адмирала Александра Семеновича Шишкова. В остальную часть зимы Пушкин прилежно посещал заседания Академии по субботам: он вообще весьма серьезно смотрел на труды и обязанности ученого сословия, что доказывается и некоторыми статьями его, каковы «Российская Академия» и «О мнении М. А. Лобанова»^[220]. Весной 1833 года он переехал на дачу, на Черную речку, и отправлялся пешком оттуда каждый день в архивы, возвращаясь таким же образом назад. Как только истощались его силы от усиленного физического и умственного труда, он шел купаться, и этого средства уже достаточно было, чтоб снова возвратить ему бодрость и способности. При такой непрерывной и страстной деятельности немудрено, что к осени 1833 года были у него готовы материалы для «Истории Пугачевского бунта», написана вчерне «Капитанская дочка», и в портфелях лежали почти совсем отделанные «Русалка» и «Дубровский».