Константин Паустовский
Книга скитаний
Был у меня Павел Загорский. Сегодня вечером он едет в Рязань. Я просил его передать тебе конфеты… Напиши, – может быть прислать хлеба (калачей). Как ты себя чувствуешь в Рязани? Была ли на Оке? Там очень хорошо. Завтра иду в «Мол. Гвардию». Звонил Гехт и передавал, что с книгой какое-то недоразумение, – боюсь, что они испугались. 29-го выяснится и судьба «Коллекционера». Пишешь ли очерк? Пришли его…
Вообще, – очень много телефонных звонков. Звонил Самойленко, очень звал в Пушкино. 29-го я к нему съезжу. А, в общем, в Москве тоскливо. После Рязани очень раздражает шум и теснота.
‹…› Как там Дим-Передим? Уехала ли Саша?
Целую. Кот
Е. С. Загорской-Паустовской в Москву (Камышин [т/х «1917 год»], 15 мая 1931 года)
17 утром буду в Астрахани. На пароходе мне дали одноместную каюту. Пассажиров почти нет – навигация еще не началась. Холодно, но Волга изумительна – все время тянутся серые, покрытые мхом мысы, пароход идет иногда среди затопленных лесов, из воды торчат только зеленые верхушки. Прошли мимо республики немцев Поволжья. Простые бабы в паневах говорят на чистейшем немецком языке. На пристани выносят яйца, молоко и очень вкусные соленые помидоры (красные). Но выносят далеко не везде. Здесь прекрасный типаж для зарисовок, особенно грузчики – старики в широких и коротких (до колен) разноцветных штанах. За исключением немецкого профессора пассажиры внешне очень серы и рыласты. Вечером напишу очерк о комбайнерше и пришлю спешной почтой.
Целую.
Привет. Кот
М. Г. Паустовской в Киев (Москва, 26 октября 1931 года)
Дорогая мама. Завтра -27 октября – я уезжаю на два месяца в Соликамск и Березники (Северный Урал) и в связи с отъездом столько возни, что нет даже времени написать подробное письмо. Напишу с дороги – ехать придется трое суток. Еду я от газет.
‹…› Теперь о себе, – я с весны с большим трудом освободился от службы в РОСТа и теперь стал «чистым писателем», т. е. нигде не служу. Первое время было трудно, но сейчас жизнь входит в норму, и к Новому году мы совсем окрепнем материально. До сих пор этого не было, т. к. РОСТа брала очень много сил, но почти ничего не давала. Сейчас я много пишу, езжу, ушел целиком в свою писательскую работу. Имя у меня уже есть, и как будто бы достаточно широкое, – пишу это не из хвастовства, но совершенно беспристрастно.
Этой весной я ездил на восточное побережье Каспийского моря (в Кара-Бугаз, Эмбу и Калмыкию), потом три месяца мы жили в Ливнах (быв. Орловская губ.). Там я писал книгу о своей поездке.
‹…› Твой Котик
Е. С. Загорской-Паустовской в Москву (Березники, 28 ноября 1931 года)
Только что получил твое первое письмо. Глупый родной мой, единственный Крол – неужели ты думаешь, что в «здравом уме и твердой памяти» я мог сказать ту ужасающую нелепость и ложь, которую я сказал перед отъездом. Первый раз в жизни я читал твое письмо и плакал – не от слабости, а от страшного волнения, от сознания исключительной любви к тебе и Димушке, от сознания огромной ответственности за то, чтобы будущим творчеством и всей будущей жизнью оправдать твои тревоги и действительно прийти к величайшему счастью.
Я знаю, что это будет, – как писатель я рос очень медленно и только теперь, сбросив с себя шелуху всяческих РОСТ и галиматьи, я чувствую, как я созрел. Перелом дался мне нелегко – после весенней поездки я чувствовал себя, как писатель, мертвецом – новое пугало меня, давило, и я не знал никаких путей, чтобы вложить в него весь тот блеск, который я чувствую и знаю в себе. Мне казалось, что как писатель современности, как писатель новых поколений – я ничто, я кончен, мой удел – более или менее удачное эпигонство. Так было в Москве после поездки – в Ливнах я старался ни о чем не думать – так я чувствовал себя то недолгое время в Москве, между приездом из Ливен и Березниками.
Я не бежал из Москвы, но оставаться в Москве было немыслимо, бесплодно, нужен был толчок, чтобы наконец произошла кристаллизация. Нужно было то, что здесь химики зовут «катализом», – это вещество, состав которого держится в величайшем секрете. Смешивают несколько мутных газов, давят их в насосах, мнут паром, гоняют по трубам – газ остается все таким же мутным. Потом его пропускают через трубы, где лежит «катализ», и из труб льется чистая, необыкновенно прозрачная, пахнущая снегом и морем жидкость. «Катализ» превращает грязные газы в голубоватую сверкающую жидкость. Так было и со мной…
‹…› До сих пор я чувствовал таких людей, как Роскин, тот же милый Югов, Асеев, даже Гехт, несравненно выше себя – именно потому, что они глубже знали и брали жизнь, чем я, потому что они – цельные люди. Превосходство моего стиля – и только стиля – не давало мне полной уверенности в своих силах. В этом и был разрыв между творчеством жизни и творчеством художественным, и это портило и мою жизнь, и мое творчество. Теперь пришло время говорить «во весь голос».
Маленькая моя… ты должна знать, что вне тебя, Димушки и творчества у меня нет и не может быть жизни. Большие города и заводы строятся на крови и на нервах – большая жизнь и большое творчество строятся на том же, как и большое счастье.
И, как нарочно, сейчас, в момент перелома, я получил и твое письмо, и письма «читателей», и письма Фраермана, и Лабутина. Письмо Фра-ермана – восторженное. Он пишет о моем «великом мастерстве», письмо Лабутина полно настоящей крепкой любви ко мне – за что все это – не знаю, я теряюсь.
Письмо «талантливой» женщины действительно чудесно – оно очень искренне написано, и очень хорошо, что оно анонимное. Оказывается, над моими книгами плачут, смеются и любят меня как писателя – я до сих пор не могу в это поверить.
‹…› Сейчас трудно писать о делах. Выеду отсюда 25 декабря… я рад поездке, она дала мне во сто крат больше, чем Карабугаз.
Третий день стоят морозы в 40 градусов – и ничего – шуба замечательная. На днях на два дня поеду в Соликамск.
Целую. Твой Кот
Р. И. Фраерману в Москву (Петрозаводск, май 1932 года)
Дорогой Рувим Исаевич! Что слышно? До Петрозаводска дошли слухи, что Роскин перестал бывать на Дмитровке, 20.
Видел много любопытного и не очень голодаю. В Мурманске за 2 рубля давали обед из 4 блюд и стакан кофе. Такие обеды в Москве дают в Савое. В Петрозаводске значительно хуже. Город очень славный, а озеро все в шхерах и отражениях облаков. Вся Карелия пахнет мокрой сосновой корой. В Мурманске потерял сон из-за незаходящего солнца. Здесь отсыпаюсь.
3-го или 4-го июня думаю быть в Москве. Как Валентина Сергеевна в Солотче? Покупаете ли Вы рыболовные принадлежности?
22-го уезжаю отсюда в Ленинград, к Толе и Роскину. 28-го выеду из Л-да в Рыбинск. На пароходе буду отдыхать.
Привет всем. К. Паустовский
Е. С. Загорской-Паустовской в Москву (из Вознесенья [на Онежском озере], 29 мая 1932 года)
Я думаю, что эта открытка придет в Москву после моего приезда, но все же пишу. В Ленинграде перед отъездом написал тебе открытку, не успел бросить и вот только здесь, на протяжении 400 километров нашелся, наконец, первый почтовый ящик. Здесь глухо, очень красиво, но холодно. В Вознесении – пересадка с озерного парохода на «канавный», который пойдет по Мариинской системе. Вторая пересадка на Шексну будет на пристани Чайка.
Вчера проходили Ладожское озеро – серое, тусклое и очень величественное, сегодня при помощи двух буксиров прошли Свирские пороги – пароход валило с борта на борт и захлестывало пеной.
Начались голодные места. Нет хлеба, нет ничего кроме соленых грибов.
Целую. Кот
Сегодня у меня окончился насморк и грипп – в Л-де все дни я болел.
Е. С. Загорской-Паустовской в Москву (Вотум, 17 мая 1933 года)
Сегодня получил твою телеграмму. Напиши в Поти чем болен мальчик. Завтра утром уезжаю в Поти, – материал для очерка собрал, а оставаться здесь совершенно невозможно – дороговизна потрясающая. В Поти мне дадут комнату и недорогие обеды – иначе я здесь не продержусь и десяти дней. По-прежнему холодно. Батум почистился, стал наряднее, но как-то скучен. Вообще, все побережье за те годы, что мы его не видели, очень нивелировалось.
Целую. Кот Поцелуй мальчишку.
Р. И. Фраерману в Солотчу (Малеевка, 6 августа 1933 года)
Впервые взял в руки перо и пишу очень неуверенно. Я возвращаюсь к жизни страшно медленно, – до сих пор живу как сквозь сон, постоянные головокружения, рана еще не совсем зажила. Но все-таки окреп.
Если сентябрь не будет сплошь дождливым, то очень возможно, что я приеду ненадолго в Солотчу. Ехать раньше нельзя, – со мной еще много возни (перевязки и проч.).
…Не в Солотче ли Роскин? Я ничего не знаю. Связи с Москвой почти нет.
Здесь немного шумно и безалаберно, как и приличествует писательскому дому отдыха. Места красивые, но дожди держат взаперти. Играю на биллиарде, читаю и скучаю (три месяца мне запретили работать).
‹…› Живите весело. Привет Вале, Мальвине, Тубе и Штормам.
Ваш К. Паустовский
Е. С. Загорской-Паустовской в Коктебель (Москва, 24 июня 1934 года)
Кролик, маленький. Получила ли ты две мои телеграммы о Димушке? 21-го я был у него, но мне его не показали, не хотели его волновать. Он здоров и весел и, по рассказам Марии Тиграновны, – страшный фантазер и пользуется среди ребят репутацией сказочника. Сначала врач предложила мне его взять сейчас же в Москву, но потом сама же передумала и предложила оставить в санатории. Она – путанная и паническая женщина. Весь персонал очень спокоен, кроме нее. Последнее заболевание было 14-го июня, и карантин кончается 27-го, пока новых заболеваний нет.
Детей домой (до окончания карантина) не отпускают без справки из Москвы от санитарного врача о том, что в квартире нет детей и без подписки, что до окончания карантина ни мальчик, ни я не будем выходить из квартиры. Справку эту санитарный врач дать отказался, т. к. у нас в квартире[24]… двое детей.
Мария Тиграновна тоже очень против того, чтобы брать мальчика до окончания карантина в Москву, и я его оставил. 27-го, если все будет благополучно, я его возьму и тотчас же выеду с ним в Коктебель. 26-го мне обещали выдать путевки.
Вещи мальчика при мне собрали и пересчитали. Все в целости, только порвано несколько пар чулок.
Валерия редкий человек. Пожалуй, о Димушке она волновалась сильнее, чем о Сереже. До моего приезда она приходила три раза к нам справляться, когда я приеду. Я ей звонил 21-го, и она предложила, если мальчик заболеет, перевезти его сейчас же к ней, т. к. она с большим трудом получила разрешение держать Сережу дома. Ее уже оштрафовали на 100 рублей за то, что она вышла во двор, поэтому гулять она выходит тайком ночью. Мих. Серг. живет в лаборатории. Соседи взволнованы, следят за ней, и каждый день приходит по три-четыре раза санитарный врач. Вчера я был у них, мы встретились в час ночи на Пятницкой и сидели втроем у них на задворках, среди досок, чтобы никто не заметил.
Сережа поправляется. Напиши Валерии обязательно.
Оставить Димушку в санатории до осени нельзя. Есть постановление… что до сентября в санатории могут быть только дети, переболевшие скарлатиной. После карантина всех не болевших возьмут по домам. М. Тигр, говорит, что с сентября Дим опять будет у них и устроить это будет очень легко.
В квартире чисто, Нюша готовит и все делает, даже поливает цветы.
В Москве опять тысячи дел. Разумный не уехал и снова пристает ко мне с переделками. Я не могу его видеть. Сейчас он, Марьямов и еще какие-то кинолюди придут ко мне для переговоров об этом: я зол и, конечно, откажусь. Марьямов хочет весь июль провести со мной, чтобы писать сценарий Колхиды. Это меня совсем не устраивает, я хотел бы отдохнуть. У меня были – Гехт, Буданцев, Роскин, Марьямов, Руднев. Алеша куда-то исчез. Виделся со Шкловским, он написал статью о пяти лучших очеркистах в русской литературе: Пушкине, Гончарове, Достоевском, Пришвине и мне. Вобщем, я попал в хорошую компанию.
В Москве – скверно. Шум, пыль, сознание зря потерянного времени и множество пустяковых дел.
В Солотчу уехала одна Мальвина с Бубой. Едет Роскин. Фраерман без Валентины воспрял духом, веселится и жуирует. Валентина в Кисловодске, будет там до конца лета.
Все говорят, что я очень загорел, окреп и помолодел. Вышел «Озерный фронт». Видел пробные экземпляры «Колхиды» (без рисунков). Очень хорошо. Лансере согласился работать над иллюстрациями для второго издания. Говорят, на съезде очеркистов обо мне очень много говорили.
Как бы я хотел развязаться с кино и писать, только писать. Жить сейчас стало легко.
‹…› Прости, Киц-Перекиц, за это сумбурное письмо, – я с минуты на минуту жду кино-людей и спешу. Не волнуйся, загорай и жди. Как живопись? Когда будут норд-осты – старайся чем-нибудь отвлекаться.
Камни произвели фурор.
Целую. Кот
Е. С. Загорской-Паустовской в Москву (Петрозаводск, июнь 1935 года)
…О моем приезде напечатали в здешних газетах, и это мне очень помешало, – приходят карелы, сидят и молчат… они очень односложны и посещения их очень утомительны. Один из них пишет обо мне статью в финскую газету.
Вся громадная работа по пересозданию страны ведется ГПУ – на Беломорско-Балтийском комбинате.
Приезжать сюда не стоит. Петрозаводск, как и вся Карелия, объявлены пограничной зоной, и у меня была сложная история из-за того, что я не знал этого и не взял в Ленинграде особый пропуск. Пускают сюда только по вызову здешних организаций. Кроме того, здесь холодно, – после Ленинграда я еще не видел солнца – все уныло. Похоже на поздний ноябрь, страшная грязь.
Числа 15 – 17 я уже думаю быть в Москве. Архипов очень просит приехать второй раз осенью, – тогда он будет больше свободен и сможет поехать в северную, самую интересную часть Карелии. Сейчас там еще зима.
‹…› Я все же думаю, что было бы хорошо, если бы ты поехала в Коктебель – особенно я это чувствую сейчас, в этой слякоти и холоде. Подумай. И мальчишке было бы там хорошо. Деньги Марьямов, должно быть, уже перевел.
Как Дим-Передим? Я послал ему открытку с видом Кивача. Поцелуй его покрепче. Пиши – я успею еще получить твои письма. До отъезда в Олонец – напишу.
Целую. Кот
