Паскаль Кивижер
Королевство Краеугольного Камня. Книга 2. Первеницы мая
9
На время практики в Рок-ан-Фай Лукас остановился у Анны, своей старшей сестры. Он делил комнату с тремя племянниками и в свое свободное время охотно играл с ними в снежки. Мать навещала его тайком от отца, который по-прежнему на него злился. Он не мог простить Лукасу, что тот отказался от блестящей музыкальной карьеры, отправившись в плавание на «Изабелле». Госпожа Корбьер шла через весь город пешком, с пирожками, блинами или пирожными, а позже, когда погреба в королевстве опустели, – с банками маринованных кореньев. Она вязала крохотные распашонки, надеясь, что у Анны родится девочка. Присутствие рядом любимого сына было для нее как животворный источник посреди пустыни.
На деле, однако, свободного времени у практиканта почти не было. Нигде ему не доводилось гнуть спину так, как под началом Ирмы Сильной. Первым делом она заставила его отстричь косичку: «На моем судне корсарам не место». Пока Анна стригла брата кухонными ножницами, мальчишки дрались за то, кому косичка достанется. В итоге они нарастили с ее помощью хвост коту, а потом растрепали по всему дому. Темные волосы Лукаса теперь торчали во все стороны. Это также не понравилось Ирме Сильной, и она через все сугробы притащила Лукаса к брадобрею, распорядившись коротко: «Как у короля». И, хотя моряки любят ходить с непокрытой головой, Лукасу пришлось раздобыть себе шапку.
Ирма заставляла его утром и вечером расчищать наносы перед ее дверью, чтобы научить двум вещам: во-первых, что нет недостойной работы, а во-вторых, что выходных в их деле не бывает: акушерка приходит по первому зову и идет отдыхать последней. Лукас привык к вахтам, частенько откачивал воду из трюма вне очереди и столько раз вытирал за другими рвоту, что даже в метель без возражений отправлялся разгребать сугроб перед дверью. Ирма наблюдала за ним из окна, не понимая: то ли он ненормальный, то ли в нем и правда столько решимости.
Обычно обучение искусству родовспоможения длилось несколько лет, поэтапно, но у них в распоряжении была лишь одна зима. Притом суровая: стужа зажимала Рок-ан-Фай в тиски, отрезая дороги в один район за другим. Ирма никогда бы не призналась, но без Лукаса ей было не обойтись.
Меньше чем за три месяца он узнал о строении женского тела больше, чем самый прожженный сердцеед. Ночами, скрючившись за детским письменным столом, он корпел над неразборчивыми записями Ирмы. При тусклом свете свечи Лукас изучал простые роды, чудовищные осложнения, лекарственные травы, массаж, щипцы, извлечение вакуумом. Он зарисовывал разные стадии развития плода и готовых к рождению младенцев во всех возможных положениях. Водил в воздухе руками, тренируя наружный или внутренний поворот плода, а племянники следили за тем, как скользят по потолку тени от его движений.
Но основой его обучения были, разумеется, настоящие роды. «Роженица всегда права» – таков был девиз и секрет успеха Ирмы Сильной. Она позволяла женщинам самим принимать решения. Стажеру же полагалось слушать, наблюдать, делать что говорят, а вопросы приберегать на потом. Ирма поручала ему кипятить воду, выдворять из комнаты ребятню, стерилизовать инструменты, поддерживать огонь, приносить одеяла, подавать тонизирующее, вдевать нить в иглу, менять простыни, вытирать пол.
Так она думала выбить из него самомнение. Чтобы стать акушеркой, одного учения мало. Частенько вся теория пасует перед жизнью. Смирение – основа основ. Смирение перед непредсказуемым, перед чудом. Помочь родиться – это дело, несравнимое ни с какими другими человеческими делами. Ты талантливый гитарист? Первоклассный фельдшер? Что до этого Ирме? Захотел стать акушеркой – бери тряпку, вставай на колени и оттирай пол. А там поглядим.
Но у Лукаса не было никакого самомнения. Он был в восторге даже от таких скромных обязанностей, и, сколько бы ни длились роды, он следил за происходящим с неослабевающим вниманием. Страх и радость сменялись на лицах рожениц, у них менялись голоса, все менялось вокруг. С каждыми родами Лукас словно бы переживал заново самые ответственные и трудные моменты плавания, потребовавшие от него всех сил: порванный кливер, пытка палящим солнцем, затопленный волнами нос, пена на юте, морское чудовище.
Но переживал он и что-то необыкновенное, чего никогда не испытывал прежде. С чем сравнить миг, когда в комнате появилось новое человеческое существо? Лукас, с комом в горле, горбился над тряпкой, вытирая пол. Однажды Ирма дала ему перерезать пуповину, потом позволила принять плаценту, потом – запеленать новорожденного. Лукас думал, что ничего лучше в его жизни уже не будет.
И напротив, были такие трагедии, каких он и вообразить бы не смог. Хуже, чем сесть на мель, хуже, чем кораблекрушение: обессиленная женщина, истекающая кровью, которую Ирма пытается зашить; синий младенец, которого нужно возвращать к жизни. И тот мертворожденный мальчик, которого Ирма положила однажды ему на руки, серого, крохотного… Идеальное личико, ручки, ножки, тельце, готовое жить, но обреченное стать безжизненным прахом. Заметив, как смотрит на него Лукас, Ирма решила в тот день, что освободит его от половой тряпки: вот он, сломленный мужчина. К черту лопату. Следующие роды будет принимать он, и сделает это прекрасно.
Поначалу Лукасу везло. Три роженицы, которым он помогал, неслись на всех парусах. Он стал увереннее, а Ирма даже снизошла до похвалы. Все шло отлично.
Даже превосходно. До Анны.
За две недели до срока ее малыш еще не принял нужного положения. Ирма этим воспользовалась, чтобы показать, как делается наружный поворот, – поначалу все пошло удачно. Но через несколько дней ребенок занял прежнее, поперечное положение. Возможно, даже собрался выйти плечом вперед. И все еще не передумал, когда начались схватки. Анна сперва подмела до конца пол, убрала разбросанные вещи. Муж отправился строить снежную крепость с сыновьями и соседскими детьми. Роды Анны всякий раз были для него пыткой, и он держался только на успокоительных отварах.
Снова начались схватки, и Лукас побежал за Ирмой: она нервно застегнула шубу, затянула шнурки, крепко сдавив ноги.
– Тут уж я сама, – сказала она, увязая в сугробах по колено.
Анна лежала в спальне на втором этаже. Она успела задернуть шторы, подготовить кровать, подкинуть дров в печку. Из-за схваток наружный поворот сделать уже было нельзя. Ирма накричала на Лукаса за то, что не пошел за ней сразу. Остаток дня тянулся без заметных подвижек. К ужину муж Анны заглянул узнать, как дела, и Ирма велела ему катиться подальше. Он увел детей ужинать к соседям. Нерегулярные схватки только выматывали Анну: она лежала как выжатое полотенце. Сердце у нее билось слишком часто, у ребенка – слишком медленно.
Ирма ждала одного: когда шейка матки откроется достаточно, чтобы попробовать повернуть плод внутри. Прием был опасный и чудовищно болезненный. Когда пришел нужный момент, она толкнула ребенка обратно в матку. Анна страшно вскрикнула и потеряла сознание. Воды хлынули, залив кровать. Если бы пуповина вышла наружу и ее пережало, ребенок остался бы без кислорода, но наружу показалась крохотная ладонь. Ирма обычно вслух описывала каждое свое действие, но теперь не проронила ни слова.
– Что случилось? – спросил Лукас.
– Хотел опыта, да? – ответила она резко. – То, что он поперечный, мы знали. Но чтобы рука уже вышла – такое я только однажды видела, и того раза мне хватило.
– Что будем делать?
– Лукас. Смотри на меня, Лукас. Тут или мать, или ребенок.
Лукас в ужасе бросился к двери, чтобы бежать за шурином.
– Нет-нет. Ни минуты нельзя терять. Ты – ее семья, решать тебе. Мать или ребенок?
Лукас открыл рот, но оттуда не вышло ни звука.
– Скажешь «мать», мы вытаскиваем малыша как попало, и быстро. Заталкиваем назад руку, поворачиваем внутри. Почти наверняка травмируем. Раздавим пуповину – конец. Повредим плаценту – будет кровотечение. Для Анны – мучение страшное, но она сильная, выдержит. У нее шансы хорошие. Скажешь «ребенок» – делаем кесарево. Это считай, что зарезать. У Анны шансов не будет.
– Мать, – прошептал Лукас.
Ирма осторожно завела руку обратно и поднатужилась изо всех сил, поворачивая ребенка. Она до того сосредоточилась, так крепко сжала зубы, что челюсть обозначилась даже сквозь морщины. Она нащупала пуповину и, хотя не могла точно понять расположение плода, сумела повернуть его головкой вниз. От давления на родовой канал схватки усилились, но Анна не приходила в сознание. Лукас поднял ее, чтобы сила тяжести работала на них. Анна весила как кирпичная стена.
Пришло время потуг. Тело Анны повиновалось естественному ходу вещей, но ему недоставало ее воли. Роды грозили затянуться, а ждать нельзя было ни минуты. Сердцебиение ребенка уже не прослушивалось. Ему нужно было срочно помогать выйти.
– Щипцы, Лукас.
– Щипцы? Я?
– Это дело врача. Давай. Ты тянешь, я толкаю.
Ирма навалилась Анне на живот всем весом. Лукас застыл с щипцами в руках, в ужасе, что может повредить головку и вызвать необратимые осложнения.
– Давай, Лукас, ну же, черт побери! Именем короля!
Она толкала, он тянул. Наконец маленькая, мокрая, серая, точно из фланели, девочка выскользнула рыбкой на руки своему дяде. Она не дышала. Он поднял ее за ноги, похлопал по попке – тщетно. Ни звука, ни движения, пуповина вот-вот перестанет качать кислород.
– Мертвая? – спросила Ирма.
– Мертвая.
– Ты знаешь, что делать.
Лукас перерезал пуповину. Иногда маленькие легкие начинают работать, когда внешний приток прекращается. Не на этот раз.
– Проклятье, кровь так и хлещет, – вздохнула Ирма, хлопоча вокруг Анны. – Живо рожай плаценту, или сама за ней полезу.
Она стала мять Анне живот. Потом за тридцать секунд достала послед руками. Стеганое одеяло пропиталось кровью, кровь стекала по краю, капала на пол. Голова Анны покоилась рядом с подушкой: рот открыт, между полуприкрытых век видна полоска белка. Плацента вышла целиком.
– Хвала небесам, – выдохнула Ирма, будто выругалась, берясь за уже приготовленную иглу.
Лукас тем временем положил новорожденную на пеленальный столик. Он вытер ее досуха, стал растирать – без толку. Попробовал искусственное дыхание. «Пять вдохов, – говорила Ирма, – больше пяти не делай». Ничего. Он продолжал нажимать на грудь большим пальцем. У него было двадцать минут. Потом поздно. Прошло семь, восемь. Лукас вспомнил Марселина на дне шлюпки – чуть не утонувшего марсового. Его он смог вернуть к жизни. Так неужели не выйдет с племянницей? С совсем новеньким сердцем? Чего оно ждет, почему не стучит?
– Воскресни, воскресни, – умолял он в отчаянии.
– О том, кто не сделал ни вдоха, «воскресни» не говорят, – поправила Ирма.
– Мне наплевать.
– Говорят «оживи».
И, словно в ответ на сказанное ею волшебное слово, грудь девочки вдруг приподнялась. Лукас услышал тихий, едва различимый хрип. Он положил ее себе на предплечье и стал массировать спину. Из крохотных губ вышла чистая, прозрачная вода. Легкие освободились, она наконец заревела и задергала ручками и ножками.
– Ну и ну… – присвистнула Ирма, застыв с иглой в руке.
Лукас держал племянницу на руках. Она была черноволосая и почти невесомая. Он чувствовал, что не в силах запеленать ее в связанное для нее одеяльце. Ему нужно было согревать ее своим теплом, прижимать к своей коже. Он обернул ее полой своей сорочки и разрыдался.
Ирма безучастно делала свою работу. Кончив, она поправила Анне подушку, смерила пульс, вытерла ей лоб и сказала:
– Такие вы, значит.
– Какие? – спросил Лукас, не отрывая глаз от новорожденной.
Он ни за что не расстался бы с ней: может, даже вскормил бы сам.
– Это у вас в роду.
Лукас поднял голову.
– Поперечное предлежание, рука в родовом канале. Никогда, ни за что бы не подумала, что увижу такое второй раз.
Она умолкла.
– И кто был первый? Не я же, в конце концов…
– Ты, ты, балда. Ты самый. – Ирма покачала головой. – Худшие мои роды. Лучший мой ученик. Хочется верить, оно того стоило.
Ирма и правда едва не расчувствовалась, но тут Анна издала тот же хрип, что и ее дочь. Лукас подошел к ней и осторожно убрал прилипшую к щеке прядь.
– Чудесная девочка, Анна. Замечательная.
Не размыкая век, Анна приподняла руки и открыла грудь. Лукас приложил малышку к груди и окружил ее подушками.
Покой в комнате, где жизнь только что восторжествовала над смертью, продлился недолго. Трое мальчишек вбежали, подскочили к кровати, завизжали, увидев кровь, захотели взглянуть на сестру, которая показалась им гадкой, и стали канючить, что целый день не были дома, – пока не получили от отца по шлепку. Сам он не смел поднять новорожденную на руки. Дочурка – как и взяться? Он боялся ее сломать.
Было уже за полночь, когда Лукас пошел провожать Ирму до дома. Она взяла его под руку, и они молча шли рядом. Снег набивался в ботинки. От мороза перехватывало дух. Лукас хотел задать Ирме один вопрос, но так как от него тоже перехватывало дух, он откладывал его до самого крыльца.
– Мать или ребенок… – заговорил он наконец. – Что сказал мой отец?
Акушерка молча посмотрела ему в глаза. Впервые она захотела пощадить своего практиканта. Но ее молчание уже все сказало. Лукас опустил взгляд.
– Вот мерзавец…
– Заметь, – сказала Ирма с напором, – твоя мать еще жива, а значит, мы не послушали твоего отца.
Лицо Лукаса окаменело. Он стал сам на себя не похож.
– Он хотел сына, Лукас. Твой отец очень хотел сына.
– Он хотел сына, чтобы тот жил за него, вот чего он хотел.
– Лукас. Ты ведь читал мои записи? Знаешь, отчего ребенок лежит так, будто в гамаке, свесив вниз руку? Ну?
– Слишком растянута матка.
– Молодец. А отчего матка так растягивается?
– Предыдущие беременности.
– Верно. А что усугубляет?
– Избыток околоплодных вод? Близнецы?
– Близнецы.
– Моя мать носила близнецов?
– Да, задолго до тебя. Два мальчика. Оба мертворожденные.
Лукас был ошеломлен. Никто не говорил ему, что у него были братья.
– В общем, твой отец не всегда отвечал на тот вопрос одинаково. И, как следствие, потерял двух сыновей.
– Ну и что это меняет, Ирма? – взорвался Лукас. – Все равно сделал бы из них цирковых собачек!
Видеть настолько спокойного человека в гневе – Ирма испугалась за него. Она схватила его руку обеими руками, так что перчатки впились в толстый рукав.
– Послушай меня, Лукас: мы делаем для детей что можем. Желаем им добра, но иногда ошибаемся, в чем их счастье. – Она отпустила его. – Ну все, Лукас Корбьер, иди домой. К племяннице. Если они теперь не позовут тебя в крестные… уж я им скажу пару ласковых, клянусь… – Она сбивала снег с ботинок о порог. – Иди-иди, Лукас. Ступай спать.
10
К концу ноября погода точно с цепи сорвалась. Покончено с поэтичными белыми хлопьями: метель бушевала, как дикий зверь, застилая небо, загоняя простывших людей поближе к печи. Енот-полоскун спрятался в дупле, рябчик – под снегом, бобер – в своей хатке. По дорогам было уже не проехать, так что провинции оказались отрезаны друг от друга прежде, чем кончилось распределение дров и припасов. Города, деревни, поселки превратились в островки в бескрайнем снежном море. Кружившим в небе неистребимым воронам королевство напоминало теперь архипелаг.
Как бы ни жалась Эма к плечу Тибо, ее тайна разделяла их ледяной стеной. Она так остро чувствовала свою дочь и уже любила ее всем сердцем!.. Иногда ее захлестывало инстинктивное желание убежать, скрыться за морями вместе с дочерью и зажить где-то там, далеко-далеко. Но Тибо никогда не согласится на это, а без него она никуда не уедет.
Однажды утром Эма решила, что дочь нужно назвать Мириам. Дочь первого короля Пьера носила имя Ариэль; дочь Тибо будут звать как ее звезду-близнеца. Легенда о созвездии Азале гласила, что Мириам и Ариэль были одной звездой, пока сильный ветер не разделил их. Тогда каждая из них выбрала себе имя, нашла свой собственный свет, но однажды, согласно преданию, они вновь сольются в ночной тьме. Эма не стала упоминать ни разлуку, ни обещанную встречу двух звезд, она просто спросила:
– Тибо, как тебе имя Мириам для дочки?
– Красивое. А Луи для сына?
– Тоже красивое, – проговорила Эма через силу.
Декабрь опустился на остров, как колпак на свечу. От дня осталась лишь горстка бледных часов. Школы закрывались. Старые мельницы возвращались ко сну, а отсыревшие каштаны варили в молоке. Охотиться было невозможно: лошади проваливались по грудь, люди – по локоть. Кое-кто поджидал с рогатиной зверей, надеясь, что голод выгонит их из леса к деревням. Но звери так и не появились.
Зима стерла следы всякой жизни. Снег доходил до крыш коровников и до витражей церкви. Во дворце закрыли залы для приемов и для концертов, закрыли мастерские, гостиную и столовую. Все холостяки спали в курительной комнате, а незамужние женщины – в будуаре. Король с капитаном по-морскому развесили там гамаки, как на «Изабелле». Камины в этих комнатах топились день и ночь, огонь поддерживали по очереди, а снаружи ветер разорял сад, засыпая его обломками веток, и лани в парке дрожали и жались друг к другу.
Жакар почти не выходил из своих покоев. Видели его только на ферме, где он отрабатывал назначенные ему часы, но теперь уже не развозил навоз, а разгребал снежные заносы. Работал он в одной рубашке, струйки пота текли по лицу, брови индевели, но его усердие ни у кого не вызывало доверия. На приглушенные снегом шаги он оборачивался прежде своего пса. Глядишь, еще и вцепится, как он? Все старались его избегать.
Его мать, королева Сидра, также затаилась в северном крыле. Оставалась подле них и верная их служанка, старушка Амандина, но когда Тибо узнал о том, что ее мучает кашель, настоял, чтобы она ночевала в теплой женской спальне. Туда она принесла фарингит. Вскоре кашель, доносящийся из будуара, мог соперничать с храпом из курительной комнаты.
Поначалу Гийом был рад снова спать в гамаке, словно вернулся на «Изабеллу», но воодушевление его быстро сошло на нет. Во-первых, гамак – ничто без качки, без скрипа снастей. Во-вторых, и это главное, он постоянно думал об Элизабет. Чем суровее становилась зима, тем сильнее сгорал он от желания согреть ее. Она была такой хрупкой, такой зябкой, постоянно кашляла, и губы у нее были бледные, а пальцы – красные. Все свободное время он бродил по коридорам, надеясь случайно ее встретить. Но лодыжка давала о себе знать, и удача ему не улыбалась. Гийом часто простаивал у окна курительной комнаты до зари, надеясь, вдруг в библиотеке мелькнет свет. Он ждал терпеливо, долго, но напрасно.
И все-таки однажды свет озарил окно. И рассыпался по снегу золотой пыльцой.
Забыв про лодыжку, Гийом взбежал на второй этаж и ворвался в библиотеку. Элизабет вскочила, свеча погасла. Она спряталась за кожаным креслом. Ночным посетителем мог быть только Блез, но он никогда не вбегал запыхавшись. Тогда кто же?
– Это я, – сказал Гийом, вдруг сообразив, что очутиться здесь в такой поздний час, да еще в такой холод, можно только в сильно расстроенных чувствах.
Элизабет узнала бархатный баритон.
– Капитан Лебель?
Гийом хотел подойти, но лодыжка отомстила ему острой болью, пригвоздив к месту. Элизабет, укутанная в толстое одеяло, подошла сама. Тут он заметил, что выбежал в ночной рубашке. Прощайте все надежды! Так долго мечтал он поговорить с ней наедине, а теперь она примет его за ненормального.
– Вам не холодно, капитан? – как нарочно спросила Элизабет.
– Э-э… нет. А что? Разве холодно?
– Мне вот ужасно холодно. Боюсь показаться нескромной… но можно узнать, зачем вы здесь?
– Я здесь… за книгой.
– Ну разумеется. Глупый вопрос.
– А вы? – спросил капитан, тут же об этом пожалев.
– И я тоже.
– Разумеется. Глупый вопрос.
Элизабет звонко рассмеялась, но смех быстро перешел в сухой кашель. От смущения Гийом выпалил два очевидных наблюдения:
– Вы кашляете. У вас свеча погасла.
– Не беда.
– Я принесу огня? Где вы зажигали свечу?
– В будуаре, у дежурной. Не нужно, уверяю вас.
– Но вы же читали?
– Я уже все здесь прочла, капитан, – вздохнула Элизабет, – остались лишь еще не написанные книги.
– Может, вам стоит написать их самой, – предложил Гийом, чтобы не молчать.
– Возможно… – прошептала она изумленно, будто ангел сошел и сообщил о ее призвании.
Как ни старался Гийом, новой темы для разговора найти не мог. Морозный сквозняк тянул по ногам, и холод забирался в открытый ворот. Ступни будто стояли на льдине: он что, босиком выбежал? Проверить капитан не решился. Только изо всех сил старался не стучать зубами. «Какой я дурак», – подумал он.
– Что, простите?
Он сказал это вслух или все-таки стукнули зубы? В любом случае ничего другого он сказать не мог и повторил:
– Я дурак.
– Что вы, капитан!.. Все говорят обратное. Сам король, мой двоюродный брат, считает…
Гийом все бы отдал, чтобы провалиться сквозь землю. Он бросился к лестнице, потом – в курительную комнату, потом – в гамак, где всю ночь, не смыкая глаз, твердил про себя: «Я дурак, я дурак, я дурак».
Элизабет еще долго стояла посреди библиотеки, кутаясь в одеяло. Он так ей нравился, Гийом Лебель. Нравилась его седина, которая странным образом его молодила и от которой черные глаза казались еще живее. Какой мужчина может избороздить земной шар, стать капитаном в расцвете лет, говорить с королем на «ты», побеждать его в шахматы, бегать как ни в чем не бывало после четырех переломов лодыжки и отправиться ночью за книгой, не замечая полярной стужи? Только герой, искатель приключений. Мужчина, которого она, книжная душа, живущая в мире слов, не заслуживает.
В ту ночь Элизабет не вернулась в общую спальню. Она дождалась рассвета и спустилась в самое уютное место на острове: на кухню к Марте. Кухарка уже раздула угли, а Сабина, булочница, растопила дровяную печь. Скоро остальные придут сюда играть в карты, приводить в порядок ногти, вышивать, болтать, вырезать фигурки из гипса. Блез сядет заниматься алгеброй с Лисандром, а Лаванда, младшая дочь Манфреда, устроится рядом, чтобы, не подавая виду, тоже подтянуть математику, которая ей плохо давалась. Она очень завидовала Лисандру, что у него есть профессор, который учит его одного и указкой по пальцам не бьет.
По правде говоря, Марта была уже сыта по горло этими путающимися под ногами толпами. Вдобавок к слонявшимся здесь просто так три раза в день весь двор собирался под низкими сводами кухни на все более жидкую и все более пресную похлебку, к которой иногда подавалась селедка и совсем редко – кабанятина. Заготовки, предназначавшиеся для исключительных случаев, распределялись по капле. Тапенада, засахаренные фрукты, маринады, мармелад, малиновое варенье, вишня в собственном соку, пюре из алычи, ореховое масло, перетертый щавель, ежевичное желе, айвовый сироп – каждый драгоценный деликатес напоминал о потерянном мире.
В середине декабря Тибо в последний раз выпил с утра кофе. Потом его заменил молотый ячмень, зернистый и горький. Чай, разумеется, тоже кончался, не говоря о шоколаде. Привозные продукты появятся не раньше, чем вернутся из Бержерака долгожданные корабли. Но больше всего пугала нехватка пшеницы. Придворные теперь делили зерна с почтовыми голубями, и голубевод опасался, что Марта поджарит его любимцев.
Герцог Овсянский, всегда готовый служить общему благу, предложил излюбленный рецепт всех бедняков его родной страны: кашу. Овес заглушал голод, придавал сил, а главное, кашу можно было есть и без зубов – вот почему к ней так пристрастился Филипп, двоюродный брат короля, лишившийся четырех передних в битве с лесом. Каша шла на ура, но мешки с овсом довольно быстро иссякли.
Тогда герцог Овсянский попытался восполнить недостаток продовольствия духовной пищей: весь обед или ужин он декламировал стихи. Не в силах больше терпеть, Лисандр попросил его лучше рассказать об обычаях его родной страны. Герцог сразу перешел к сути: обезглавливание, костры, виселицы, четвертование. Он описал, как хрустят суставы, когда рвутся сухожилия, как потрескивает горящая плоть и какой при этом смрад. У всех пропал аппетит, и только Лисандр просил добавки.
К концу декабря суп мало отличался от кипятка в чайнике, и прошел слух, что Марта думает нафаршировать кота. Тибо умолял ее вернуться к самым простым рецептам. Расстроенная кухарка утешалась старой поваренной книгой. По вечерам она читала ее вслух в нише за печью, где стояли две длинные и относительно удобные скамьи. Помощники взирали на нее как на гуру и впитывали каждое слово. Вскоре Тибо решил, что и Эме лучше проводить вечера в тепле у печи. Овид и Брюно, само собой, пришли за королевой следом. К ним присоединился Блез, потом Мадлен, а за ней Бенуа, имевший на нее виды. Пришла Элизабет послушать новую для нее книгу, пришел Гийом – из-за Элизабет. Лисандр с Лавандой – чтобы подольше не ложиться спать. Манфред – потому что боялся, не новая ли это секта, и заодно приглядывал за дочерью. Доктора Фуфелье и Плутиш делали вид, что интересуются рецептами, чтобы погреться у огня, Шарль с Матильдой – тоже.
Тибо решил, что на этих посиделках самое время вводить обязательное вязание, и никогда не являлся без рукоделия. Он с трудом набирал петли, упуская половину, без конца пересчитывал их, а нитки у него то и дело запутывались, будто издевались. Вязал он плохо, но вязал, и потому остальные тоже вязали. Когда овечья шерсть кончилась, перешли на ангорских кроликов. Когда и этой не осталось, вспомнили о козах.
Марта читала, водя пальцем по строкам. Остальные провязывали ряд за рядом, обсуждая сегодняшний рецепт. Все изобретали вариации, спорили об ингредиентах и пропорциях. Какой чабрец лучше для пулярки под соусом: дикий или лимонный? И сравнима ли пулярка с цыпленком, медленно откармливаемым на зерне? И не лучше ли заменить зерно овощными очистками? И от каких овощей? Они доходили до серьезных моральных дилемм: можно ли кормить куриц скорлупой их собственных яиц? А ощипывать индюка перед его собратьями? И по какому праву мы едим мясо? Заметки на полях поваренной книги множились.
В один из таких вечеров за обсуждением рагу, когда у всех уже текли слюнки, Тибо в очередной раз выронил спицы, и его вязание распустилось сразу на несколько рядов.
– Ну вы хоть иногда закрепляйте, сир! – обронил Овид.
Всякий раз, когда он смотрел, как вяжет король, у него чесались руки.
– Где Феликс? – спросил Тибо, будто не услышал.
Феликс изумлял всех своей сноровкой. Он вязал шапку за шапкой в надежде, что Лисандр будет их носить, но в конце концов раздавал обитателям дворца.
– Уже идет, сир, – сказал Блез, входя в кухню.
Блез привел с собой герцога Овсянского, который нервничал и был явно не в своей тарелке. Этой зимой герцог страдал ужасно. Помимо холода его мучило присутствие чужих людей. В курительной комнате ему казалось, будто его уложили спать на сцене. Вечеров за печью он избегал, боясь упреков, что его парик занимает слишком много места. На беду для парика, ниша была уже набита битком, и, когда в нее, согнувшись пополам, вошел великан Феликс, места для него не оказалось. Но все сдвинулись, потеснились, и Феликс кое-как уселся на самом краешке. Тибо встретил его как мессию и тут же передал ему свое рукоделие. Рулевой стал подыскивать слова, чтобы повежливее выразить свое недоумение:
– Чем это должно стать, ваше величество?
– Я еще не решил, – соврал Тибо: он замахнулся на носок. – Не люблю отсекать возможности сразу.
– Как насчет салфетки, сир?
– Бесполезно, в такой-то холод. Пустая трата шерсти.
– Грелка на чайник?
– Пускай. Главное, объясни мне, как вернуть все распустившиеся петли.
– С удовольствием, сир.
Блез тихонько кашлянул. Он приволок сюда герцога Овсянского по вполне конкретной причине. Такой, из-за которой в обычное время стоило бы просить у короля аудиенции. Но поскольку время настало необычное, Блез решил: пускай услышат все.
– Кхм-кхм. Сир, вы позволите? Меня беспокоит одна вещь.
– М-м? – протянул Тибо, не отрывая взгляда от ловких рук Феликса.
– Насчет моего дяди Клемана.
– М-м? – повторил Тибо.
– Насчет пожара в обсерватории, сир.
Тибо наконец перевел на него взгляд.
– Говорите.
– Думаю, сир, все согласятся: Клеман ставил свечи куда попало, так что обсерватория могла сгореть уже сотню раз. Однако наверняка вы и сами задавались вопросом, что же помешало Кеману покинуть ее, когда начался пожар.
– Еще бы, Блез. Я много об этом думал.
– Ответ, сир, в том, что дверь была заперта. Ее пришлось выламывать топором.
– Знаю, мне показывали. Может, Клеман спал? Или не смог двинуться из-за ожогов? Или от удушья? Или огонь помешал ему достать ключ? Или же – согласитесь, это вероятно – он не смог его отыскать в ворохе бумаг?
– Я вижу, сир, вы тщательно обдумали этот вопрос.
– Да, я много над ним размышлял.
– Проблема, однако, в том, что ключа в его кабинете не было. Я в тот же вечер побывал в нем вместе с Лисандром, как раз чтобы найти ключ. Так ведь, Лисандр?
Лисандр молча кивнул. Воспоминание было не из приятных.
– Не было ключа? Вы точно все обшарили? – спросил Тибо.
– Точно, сир, – подтвердил Блез.
Он замолчал, и пока одна половина присутствующих пыталась понять, к чему он клонит, другая боялась, что, кажется, поняла. Блез продолжил:
– Нет смысла напоминать, ваше величество, что дверь закрывается двумя способами, изнутри и снаружи. – После второй мрачной паузы он закончил: – И если снаружи, то речь идет об убийстве.
Тибо распрямился. Марта захлопнула поваренную книгу. Элизабет прикусила губу. Феликс бешено застучал спицами королевского вязанья. Сперва отравление Альберика, теперь – Клеман. Второе убийство? И кто мог это сделать? Зачем? Ответ был известен одной Эме. Она сразу знала, что Клеман был убит, как знала и то, что должна молчать об этом.
– Мои подозрения вновь разжег герцог Овсянский. Дорогой герцог, не хотите ли рассказать королю то, что вы сообщили мне сегодня утром?
– Не могу сказать, что хочу, но раз вы настаиваете… Ваше величество, я… Словом, незадолго до пожара я оказался у лестницы, ведущей в обсерваторию.
– И что же вы там делали?
– Я… Откровенно говоря, ваше величество, я часто там бывал. Ловил флюиды мудрости, которые исходили из обители нашего великого Клемана, но сам подняться к нему никогда не смел.
– Ладно. Значит, вы искали вдохновения возле его лестницы.
– Да, в самом низу, сир. И был там ровно за десять минут до того, как зазвонили тревогу.
– И вы видели что-то? Или кого-то?
– Видеть не видел, сир. Скорее слышал.
– И что именно вы слышали?
– Раскаты голоса, ваше величество. Кто-то злился на нашего прекрасного Клемана.
– Мужчина, женщина?
– Думаю, мужчина, сир, однако лестница невероятно длинная, как вы знаете. Звук доносился издалека. Может быть, это был голос самого Клемана.
