Оливье Норек
Меж двух миров
Часть вторая
Надеяться
10
Кале. Июль 2016 г.
Даже рискуя вывалиться, высунувшись в окно их новой квартиры на четвертом этаже, Бастьен не мог увидеть прибрежную полосу или хотя бы голубоватый горизонт. Похоронить себя в Кале и не иметь даже вида на море. «Игра не стоит свеч», – сделала вывод его четырнадцатилетняя дочь.
Они переехали три дня назад, и посреди гостиной все еще высились картонные коробки с вещами, которым предстояло постепенно распространиться по комнатам.
Звук разбившегося стакана вывел Бастьена из задумчивости, и он пошел на шум. Прислонившись спиной к дверному косяку в кухне, он посмотрел на жену.
– Все в порядке, Манон?
– Да. Это я специально, – улыбаясь, призналась она.
В рубашке, расстегнутой на одну лишнюю пуговку, словно собиралась выйти из дому, она вооружилась совком и веником, повязала короткие волосы красным платком и объяснила свой поступок:
– Говорят, это к счастью, когда переезжаешь.
Бастьен взглянул на разноцветные осколки на полу.
– А может, надо было разбить обычный, а не цветной?
Его замечание на мгновение озадачило Манон.
– Ну что же, значит, я просто грохнула стакан, – разочарованно согласилась она, выбросила цветные стеклышки в мусорное ведро и заглянула в холодильник. – Хорошо бы ты сходил на охоту, у нас на вечер вообще ничего нет.
Бастьен пренебрег повешенной на дверную ручку табличкой «Вход воспрещен». Дочь лежала на кровати, уткнувшись в планшет, и не обратила на него никакого внимания. Добрую часть комнаты занимала груда коробок, помеченных ее именем, которое она ненавидела, как и собственное отрочество: Жад[17].
– Не хочешь разобрать свои вещи?
– Предпочитаю пока подождать. Вдруг вы измените свое решение.
Для порядка Бастьен нахмурился:
– Только не шути так с матерью, ладно? И вставай, пойдем в магазин.
– Пять минут, только твитну всему миру о своем отчаянии.
– Имей в виду, через десять секунд я вытащу из первой попавшейся коробки первую попавшуюся вещь и выкину ее. Надевай куртку.
– Флик паршивый.
– Паршивая девчонка.
* * *
Они свернули с Королевской улицы и направились в сторону покрытой однообразной серой плиткой Оружейной площади, на которой возвышалась статуя четы де Голль[18]. Несколько почти безлюдных кафешек, один работающий магазин на три – с опущенными в разгар дня жалюзи да группа английских туристов – вот и все признаки человеческой жизнедеятельности. Бастьену внезапно потребовалось больше, захотелось чего-то прекрасного, чтобы успокоиться относительно их будущей жизни в этом городе.
– Может, пройдемся немножко до пляжа?
– А разве нам не велено наполнить холодильник? Почему ты нам это навязываешь?
– Потому что я твой отец, потому что мне хочется прогуляться с тобой. И даже если ты не можешь сказать ничего интересного, мне и этого будет довольно. Ты хоть понимаешь, как сильно я тебя люблю?
Движением, выражающим согласие, Жад схватила Бастьена за руку. Они покинули площадь и через каких-нибудь двадцать метров уже шли вдоль каменных доков, покрытых пятнами зеленых водорослей, и мимо причалов, принимающих грузовые суда, которые своей неповоротливостью напоминали металлических китов. Кале – портовый город. Хотя Бастьен знал это, окружающая грязища заставила его на мгновение взгрустнуть, что не ускользнуло от внимания Жад и дало ей повод не слишком обольщаться. Чтобы спасти впечатление от первой прогулки, должно было случиться чудо. И оно явилось – на деревянной лошадке с сахарной ватой.
– Э… Пап, я что, брежу?..
Из ниоткуда между доками и парковкой внезапно возникла самая нелепая и неожиданная сельская ярмарка. Киоск со сластями и десяток работающих каруселей с музыкой, крикливыми красками и яркими лампочками. Но совершенно пустые аллеи и отсутствие радостных детских возгласов придавали ей несколько тревожный вид, как если бы в каком-нибудь городке-призраке ежедневно устраивалась развеселая пирушка, на которую никто никогда не приходил.
Из кабины управления, увенчанной головой тигра из папье-маше, раздался еле различимый в грохоте музыки отчаянный голос диджея:
– Давай-давай, вертимся-крутимся. Праздник.
Бастьен с некоторой досадой взглянул на дочь:
– Пляж?
– Пляж.
Они пересекли примыкающую к пустынному луна-парку автостоянку, прошли еще несколько метров и оказались на одном из пляжей Кале. Пахнущий йодом воздух, крики чаек, такие непривычные для городского жителя, песок повсюду, насколько хватало глаз, и ощущение солнечного тепла на коже. Это был в точности тот вид с почтовой открытки, который искал Бастьен.
Жад внимательно посмотрела на море, потом перевела взгляд на ярмарку и, наконец, на отца.
– Тебя ничего не смущает?
– У меня уже есть небольшой список.
– Нет, я имею в виду вот что: твое полицейское чутье тебе ничего не подсказывает? Тебе не кажется, что мы находимся в декорациях фильма? Есть все. Абсолютно все. Кроме людей. Никчемная автостоянка, которая могла бы вместить не меньше тысячи машин, безлюдный луна-парк и пустой пляж… в самый разгар июля! Представь, какие зимы нам предстоит провести здесь. Твою мать, но что мы здесь забыли?!
Бастьен в замешательстве пробормотал:
– Не говори «твою мать».
Затем он мысленно постановил, что их прогулка потерпела фиаско, и вернулся к первоначальному заданию: добыть в супермаркете пропитание в вакуумной упаковке. Надо вернуться на Королевскую улицу, пересечь Оружейную площадь по направлению к исторической каланче, гигантской Сторожевой башне с четырьмя часовыми циферблатами, охраняемыми флюгером в виде дракона.
По пути они продолжили разговор.
– С тех пор как мы здесь, у тебя постоянно обеспокоенный вид. Это из-за новой работы? – спросила Жад.
– Нового места службы, а не новой работы. И я прекрасно справлюсь.
– А мама?
– Я надеюсь, здесь все наладится. Надо просто быть к ней повнимательней. И стараться мыслить позитивно.
Где-то вдалеке Бастьен различил слабый, но постоянный сигнал тревоги.
– Типа, когда она пытается освятить дом разбитым стаканом, не говорить ей, что он неправильного цвета?
– Увы, я сообразил уже после того, как сказал…
Инстинктивно он схватил дочь за руку: проходя мимо парка Ришелье, Бастьен понял, что звук был не только непрерывным, но и все более громким. И что он с дочерью идет прямо на него, хотя угроза еще не видна. Бастьен резко остановился, буквально прощупал взглядом окрестности. И непроизвольно, стараясь защитить, заслонил дочь своим телом.
– Папа?
В начале улицы, судя по разносу двигателя, на предельной скорости появился грязный красный автомобиль с разбитым ветровым стеклом и уже сильно вмятыми боками. Колеса на какой-то момент утратили контакт с асфальтом, затем машина вновь обрела устойчивость, набрала скорость – чрезмерную для того, чтобы выполнить круговое движение, – и пересекла перекресток прямо по центру. Тут, ударившись о бордюр, она буквально взлетела и приземлилась точно в автобусную остановку, которая развалилась на куски, словно расстрелянный из винтовки арбуз. Гудок, вероятно вследствие короткого замыкания, продолжал завывать, а потом постепенно заглох, перейдя от пронзительного завывания сперва к низкому, а потом и к полному молчанию. Оторвавшись от металлической арматуры, последний кусок стекла упал на тротуар, и этот звук, как выстрел стартового пистолета, перевел Бастьена в режим «флик».
– Стой на месте и звони пожарным, – приказал он Жад.
Из окон высунулись любопытствующие, а на улице первые зеваки уже снимали происшествие на телефоны. Бастьену с третьей попытки удалось открыть левую переднюю дверцу, и он обнаружил за рулем повисшего на ремне безопасности бездыханного молодого человека с распухшим лицом и в залитой кровью рубашке. Бастьен высвободил его, просунул руки ему под мышки, вытащил из автомобиля и уложил на землю. Веки парня поднялись, но глаза, неспособные сосредоточиться на чем-либо, бессмысленно вращались.
Бастьен приподнял полу его рубашки и увидел довольно глубокий боковой порез, не меньше десяти сантиметров длиной. Ему случалось видеть ножевые ранения, и в данном случае это было именно оно. Бастьен снял с парня куртку, свернул ее комом и положил на рану, придавив сверху коленом – чтобы руки оставались свободными. Предполагая наличие других ран, он не стал терять времени и рывком, так что разлетелись оторванные пуговицы, дернул в стороны полы рубашки, обнажив безволосую грудь молодого человека. Открывшееся ему зрелище вызвало у Бастьена противоречивые чувства. Отсутствие других ран успокоило его относительно жизненного прогноза жертвы. Но вытатуированная на всей правой стороне груди свастика глубоко оскорбила его.
Услышав приближающиеся сирены пожарных, он приподнял ноги раненого, чтобы уменьшить приток крови, и продолжал сдерживать кровотечение, все так же давя коленом на рану.
– Ты выпутаешься. Не знаю, хорошо ли это, но ты выпутаешься.
Бастьен поднял глаза и встретился со взглядом дочери, которая подошла к нему, несмотря на его приказание. Девушка смотрела на отца, на его покрытые кровью руки, которые удерживали парня между жизнью и смертью.
Чертова первая прогулка.
Офицер пожарных проверил полицейское удостоверение Бастьена, который устроился на лужайке транспортной развязки, и, махнув рукой, указал на него какому-то флику. Тот подошел и поприветствовал Бастьена, почти позабавленный сложившейся ситуацией.
– Лейтенант Миллер? Людовик Пассаро, командир бригады по борьбе с преступностью[19] города Кале. Вам не терпится приступить к служебным обязанностям?
– Я начинаю только завтра.
– Судя по тому, что я вижу, вы идете с опережением на день. Вам известно, кого вы спасли?
– Какого-то кретина со свастикой.
– Все гораздо сложнее.
Бастьен попросил разрешения уйти: рядом стояла Жад, скорее заинтересованная, нежели шокированная увиденным.
– Если вас не затруднит, вы расскажете мне все завтра в конторе. Я бы хотел отвести дочь домой.
– Разумеется, это может подождать.
Пассаро отступил в сторону, и мужчины на прощание обменялись рукопожатием.
11
Комиссариат Кале
Шаг у комиссара Дорсэ был короче, чем у Бастьена, так что лейтенант приноравливался к нему, чтобы не обогнать начальство в главном коридоре комиссариата Кале. Шеф регулярно смотрел прямо в глаза вновь прибывшего, как если бы хотел убедиться, что его не разыгрывают. Еще один офицер здесь – что-то неожиданное. Даже сомнительное.
– Если начистоту, я не знаю, чего от вас ожидать, лейтенант Миллер.
Он вдруг резко развернулся, вынудив Бастьена сменить направление, чтобы не отстать от него. Все в этом четырехэтажном здании из красного кирпича было тесным: и коридоры, и кабинеты, которые Миллер мог видеть через приоткрытые двери.
– Никто по своей воле не выбирает Кале, – продолжал комиссар. – Так что нам даже пришлось блокировать прошения о переводе. Однажды оказавшись в этом комиссариате, его уже невозможно покинуть. Вы знали об этом?
– Скорее, нет.
– Естественно, это ведь почти противозаконно. Если бы мы допустили переводы по службе, то в первый же месяц потеряли бы сорок процентов сотрудников. Поэтому ваше добровольное присутствие здесь вызывает у меня множество вопросов. А главное, я надеюсь, что вы не являетесь подсадной уткой.
Комиссар внезапно остановился перед запертой дверью и взялся за ручку.
– Отзывы о вашей службе в Бордо положительные, ваш бывший руководитель группы оценил вас выше среднего, и вам не навесили никакого ярлыка. Так скажите мне, где тут собака зарыта?
– Успокойтесь, ее нет. Просто-напросто семейные обстоятельства.
Комиссар внимательно оглядел нового члена своей команды. Тридцать пять лет, как сказано в его деле. Гладко выбрит, специально принарядился ради первого рабочего дня, каштановые волосы в аккуратном беспорядке. Дорсэ попытался представить, в каком состоянии Миллер будет через пару месяцев.
– Готовы познакомиться с группой?
В этом-то и заключалась вся проблема. Миллер, едва переступив порог комиссариата, вел себя не более приветливо, чем парижский таксист, ограничиваясь лаконичными фразами. Он отдавал себе в этом отчет. И был не в восторге от собственного поведения. Но все же предпочитал сойти за молчуна или дурно воспитанного типа, чем за того, кем он был на самом деле – растерянным лейтенантиком, отслужившим жалких три года, который готовился в качестве руководителя группы познакомиться со своей самой первой командой.
Дверь открылась, и они оказались в помещении размером едва ли пятнадцать квадратных метров, с тремя столами. Преимущество: одного постера хватило на то, чтобы украсить это место, а судя по его пожухлым краскам, он висит здесь с самого начала. На афише фильма «Побег из Шоушенка» Тим Роббинс был бледным, а Морган Фримен почти белым. Двое сидевших в кабинете сотрудников подняли головы, покинули свои столы и направились к Бастьену, чтобы познакомиться с ним.
– Рядовой Лорис, мое почтение, лейтенант.
– Капрал Корваль, мое почтение, лейтенант.
Бастьен пожал каждому руку. Искреннее рукопожатие Лорис. Вялое и влажное – Корваля. На лице комиссара появилось довольное выражение человека, с успехом выполнившего свою миссию, и под предлогом совещания с префектом он их покинул. Оставшись без высшего руководства, Бастьен начал все сначала и обратился к своим подопечным:
– Если вы не против, давайте заново, на этот раз с именами. Я Бастьен. Не лейтенант, не месье, не Миллер. Просто Бастьен.
Лорис опять подошла к нему. Тонкий черный свитер и обтягивающие джинсы, лет двадцати, янтарно-смуглая – видимо, какая-то смесь кровей, – на бедре оружие в кобуре из блестящей кожи.
– Эрика Лорис, рада вашему прибытию.
Затем настал черед Корваля. Растянутая футболка, широкие штаны, толстячок, пытающийся скрыть живот. Явно лет сорок, черные волосы зачесаны назад.
– Рубен Корваль, добро пожаловать.
– А остальные? – удивился Миллер.
– Не хватает Мартена, он в депрессии, и Шабера – у него уже девять месяцев отпуск по болезни в связи с ранением колена.
– На службе ранен?
– Нет, на футбике.
– А ваш бывший офицер? Я слышал, что покинуть комиссариат Кале невозможно, как же ему это удалось?
– Как я вам уже сказал, порвал связки на футболе девять месяцев назад. В это никто не верит, но каждые три месяца ему продлевают больничный.
Чтобы въехать, Миллеру понадобилось две секунды.
– Подождите… Так сколько же вас? Опербригада из двух человек – это не канает.
– С вами – из трех, – попыталась успокоить его Эрика. – Мы охраняем и поддерживаем порядок, с преступностью в Кале скорее спокойно. Работу нам поставляют только патрули, потому что бригаду по борьбе с преступностью монополизировали «Джунгли». Слыхали про них?
– Еще бы.
– Десять тысяч беженцев, которые каждый вечер устраивают бардак, чтобы любыми способами добраться до Англии, – добавил Корваль.
Бастьен повесил куртку на стул перед свободным столом. За один день ему не понять ни своих напарников, ни своей реальной работы, поэтому он принялся за то, что умел делать лучше всего.
– Я полагаю, мы постепенно познакомимся лучше, а самое простое – узнать друг друга в работе. Так что, если вы дадите себе труд кратко ввести меня в курс относительно всей совокупности предварительных материалов наших дел и тех, что сейчас в разработке…
– Сейчас? Вообще ничего, – сообщил довольный Корваль.
Бастьен вспомнил грохот уничтоженной красной тачкой автобусной остановки.
– Даже ни одного приметного ранения в живот у какого-нибудь пронациста?
Корваль подхватил тонкую, как брошюра, папку и кончиками пальцев подтолкнул ее к Миллеру.
– Это вы про малютку Кевина? Если немного повезет, магистрат переквалифицирует дело в покушение на убийство. А преступления отправляются в судебную полицию. Надо только подождать.
– А вам не хочется немного продвинуть расследование?
– Пахать как волы, чтобы потом у нас его отобрали и все лавры достались судебной полиции? Пожалуй, не хочется.
Мысленно Бастьен надавал себе кучу пинков под зад. Но внешне сохранил вид слегка незрелого офицера, парализованного выбором из многих вариантов и задумавшегося, как поступить. Из этого ступора его вывела Эрика. Впрочем, худшее свершилось, и Корваль уже нащупал слабое место старшего по званию, чтобы ублажать свою леность.
– Его зовут Перш. Кевин Перш. Это один из основателей сообщества «Разгневанные жители Кале», – сказала Лорис.
– Разгневанные на кого?
– В основном – на беженцев.
– И нам известны его враги?
– На самом деле, я вот размышляю, знаем ли мы его друзей. У него был сложный год.
– То есть?
– Давайте я познакомлю вас с тем, кто лучше осведомлен об этом. С журналистом. Годится?
Эрика одним движением надела куртку, сунула в карман ключи от автомобиля и, прихватив материалы дела, открыла перед Миллером дверь, а Корваля оставила шарить по сайтам турфирм, хоть он никогда в жизни не покидал Па-де-Кале. В коридоре Бастьен по-прежнему испытывал смущение за свое провальное первое выступление в роли руководителя.
– Ваш бронежилет, оружие, наручники и нарукавная повязка доставлены еще вчера. Когда выдастся минутка, надо будет сходить за ними в кладовую оружия… – Она помедлила, а потом продолжила: – Или послать кого-нибудь, кому, например, больше нечего делать.
Миллер колебался всего долю секунды, прежде чем смекнул, что важно отбить удар, чтобы подчиненный не взял на себя роль альфа-самца. Он вернулся и с размаху распахнул дверь кабинета.
– Корваль, пока мы будем отсутствовать, будьте любезны сходить к оружейникам и забрать у них мое снаряжение. И положите все в служебный сейф.
– Мне сегодня надо уйти пораньше, – пробурчал толстый бездельник.
– Тогда не теряйте времени.
Широко улыбаясь и пребывая в полной уверенности, что пометил свою территорию, Миллер спустился по лестнице, перескакивая через две ступеньки, и вышел на парковку, где его поджидала Эрика с самокруткой в зубах. Она трепалась с тремя фликами, среди которых он даже со спины узнал солидную фигуру руководителя бригады по борьбе с преступностью.
– Мое почтение, лейтенант.
– Здравствуйте, Пассаро.
– Малышка сказала нам, что вы оставляете себе дело Кевина Перша?
– Пока оно не переквалифицировано в покушение на убийство, не вижу причин слишком сильно волноваться по этому поводу.
– Ого, опербригада, которая пашет, это меняет дело, – усмехнулся один из фликов, входивших в группу Пассаро. – Каждый раз, когда вашему предшественнику предлагали дело, он сматывался, семеня, словно маленькая девочка, которая хочет пи-пи.
Руководитель бригады по борьбе с преступностью досадливо глянул на напарника с гладко выбритым черепом и представил присутствующих:
– Простите, лейтенант. Представляю вам Кортекса[20], это наш умник, который никогда не знает, когда следует заткнуться. А позади него, на капоте нашего нового автомобиля, который, однако, очень скоро отрихтует свой вид, сидит Спринтер.
Тот, жилистый как канат, поднялся и приветствовал Бастьена болезненно ощутимым рукопожатием.
– Разумеется у них есть настоящие имена, но я их давно забыл, – завершил процедуру знакомства Пассаро.
– А вы? – с любопытством спросил Миллер.
– А он Анестезиолог, – развеселилась Эрика. – В команде по регби говорят, что его удар отшибает мозги. Короче, это зверь.
Пассаро расхохотался, даже не подумав возразить на такой комплимент. Эрика направилась к их машине без опознавательных знаков, уверенным движением согнала восседавшую на крыше чайку, и Бастьен сел в салон под укоризненные крики птицы.
12
Бастьен следовал за Эрикой по коридорам редакции местной газеты «Северное побережье», как за экскурсоводом в музее. Возле стола секретаря она достала полицейское удостоверение:
– Соедините, пожалуйста, с Тома Лизьоном.
Секретарь набрала номер, и спустя несколько минут журналист уже вел их к своему кабинету. Эрика снова взяла разговор в свои руки.
– Том, представляю тебе моего нового начальника, лейтенанта Бастьена Миллера.
– Так это вы спасли Кевина? Как раз в тот момент, когда его карма решила отомстить за себя, – усаживаясь в кресло, пошутил журналист.
– У меня складывается впечатление, будто на меня за это почти сердиты, – сыронизировал Бастьен.
– Именно поэтому мы здесь, Том, – пояснила Эрика. – Расскажешь лейтенанту, что тебе известно?
– А что я с этого буду иметь?
– Вечно одна и та же песня. Ты предсказуем, как восход солнца. Тебе не кажется, что в твоих интересах иметь добрые отношения с фликами?
Едва заметно улыбнувшись, Лизьон сдался и, кликнув мышкой, включил компьютер.
– Я распечатаю вам опубликованные статьи, это избавит вас от необходимости записывать. Вкратце: Кевин Перш состоял в сообществе «Разгневанные жители Кале», пока его оттуда не вышвырнули. Но если мы начнем с Кевина, я вас запутаю. Вы располагаете временем?
– Это наше единственное текущее дело, – ответил Бастьен.
Журналист налил две чашки крепкого кофе для себя и нового лейтенанта, который, и это ему зачтется, уже подержал город за пульс, прежде чем подумать о том, сможет ли он установить здесь подобие порядка.
– С закрытием в две тысячи третьем году лагеря в Сангатте[21] приток беженцев не прекратился. Разумеется, он продолжался, однако принимать их было уже негде, а люди по-прежнему хотели попасть в Англию. А значит, оставаться вблизи портов, чтобы пересечь Ла-Манш. В результате они принялись самовольно занимать все пустующие жилые дома, все заброшенные здания, сады, парки, мосты – и это очень скоро стало невыносимо. Тогда потребовалось найти какое-то место, куда их можно было бы загнать. Вдоль побережья, вдали от центра города, между лесом и дюнами, по соседству со свалкой располагалось старое кладбище. При помощи бульдозеров государство сровняло его с землей и спустя год предложило беженцам обосноваться там. Они прибывали тайком. Поначалу было не больше сотни любопытствующих, потом информация распространилась по миру, и нахлынули тысячи. Так родились «Джунгли».
– Как-то не слишком политкорректно. Кто придумал название?
– Не усматривайте в этом расизма, назвать так лагерь придумали сами иранские беженцы. Прибыв на место, они увидели участок леса и назвали его «Лес». На фарси «jangal». А мы здесь услышали это слово, как произнесенное по-английски, «jungle». Обычное квипрокво. А затем это было сознательно забыто. Но не всеми. Темой завладели средства массовой информации, Кале перестал быть украшением Опалового берега Франции[22] и превратился в город мигрантов и проблем с их размещением. Туризм в рекордно короткие сроки закончился; и даже англичане, с тех пор как их таблоиды заговорили о гражданской войне, не торопятся приезжать сюда. Недвижимость упала в цене почти на сорок процентов, стали закрываться магазины и торговые склады. Самое крупное наше хозяйство и наш ресурс рабочих мест – это порт. Десять миллионов пассажиров в год пересекают Ла-Манш через Кале. Вдобавок это важнейший европейский порт транспортных грузоперевозок.
– Фургоны с грузами перемещаются в Англию на специальных судах, – пояснила Эрика Бастьену, в котором явно отсутствовала морская жилка.
– Но водители грузовиков умирают от страха, а транспортные компании ищут другие порты, стремясь избежать Кале.
– Что, именно из-за беженцев? – удивился Бастьен.
Лизьон бросил на него косой взгляд, как если бы только сейчас осознал, насколько недооценил масштаб пробелов в познаниях лейтенанта. Тон журналиста сделался почти снисходительным.
– Знаете, как им все-таки удается забраться в грузовики? Они берут тяжеловозы приступом. Нападают на водителей. Провоцируют несчастные случаи, сильно смахивающие на хорошо организованные захваты. Устраивают пробки и пожары на национальных трассах. Слыхали о таком?
– Видел репортажи по телеку, но подробностей, пожалуй, не знаю, – признал Бастьен.
– В таком случае эту часть пока отложим, ее возьмет на себя Эрика. А я возвращаюсь к «Разгневанным жителям Кале». Первой их задачей было заснять на видео и выложить в социальных сетях повседневную жизнь Кале. Тяжелые будни горожан в соседстве с вновь прибывшими без связей и без денег и попытки этих последних, порой крайне жестокие, перебраться в Англию. Потом к этому процессу присоединились экстремисты, «Охотники на мигрантов», которые организовывали погромы и «охоты на черных». Кое-кто называл это «сафари». Вот в этой-то атмосфере ненависти, подобно личинке комара в болоте, и развился Кевин. Однако очень быстро, в связи с реакцией в социальных сетях, сообщество «Разгневанные жители Кале» притихло, и свободные электроны оттолкнулись. Сегодня сайт по мере сил старается распространять только видеозаписи свидетельств, без комментариев. Я бы сказал, что время от времени это отдает ксенофобией, но они себя контролируют. Вдобавок они знают, чем рискуют, имея дело со мной.
– Плохая статья? – пошутил Бастьен.
Задетый за живое, журналист крутанулся на стуле и принялся перелистывать старые выпуски в поисках номера, который мог бы утереть нос зеленому флику. Он вытащил из стопки газету полугодовой давности и с гордостью выложил ее на стол. Серию фотографий пользователей Сети и текст, где дословно цитировались их расистские комментарии и призывы к жестокости по отношению к беженцам, обнаруженные на персональных и публичных страницах, предварял заголовок «Лики ненависти». И в первом ряду фигурировал Кевин Перш со своими близко посаженными поросячьими глазками. Его слова были жестоки: «Для тех, кто не утонул и не попал под грузовик, следовало бы предусмотреть концентрационные лагеря», а еще там красовался хештег «#labonneepoque»[23]. В свете подобных разнузданных высказываний свастика на груди этого парня дополняла картину робкого протеста.
– Именно после этих комментариев он стал нежелательным членом сообщества «Разгневанные жители Кале». Впрочем, сиротой он оставался недолго. До меня дошли слухи, что его приняли в ультраправую группировку «Поколение идентитаристов»[24]. У них есть отделение в Лилле.
– И вы выложили это на первую страницу? – недоверчиво спросил Бастьен.
– Это называется «Стена позора». Нечто подобное сделала немецкая газета «Бильд». Вас это оскорбляет, лейтенант?
– Не слишком. Но если все в курсе, значит мой список подозреваемых только что увеличился. Анархист, ультралевый, мститель, беженец в состоянии самообороны… По тому, что мы об этом знаем, может быть кто угодно.
– Я уже вам говорила, Кевин Перш давно пользуется отсрочкой в Кале, – вступила в разговор Эрика. – Во всяком случае теперь вы знаете, кому спасли жизнь.
Из редакции «Северного побережья» Бастьен и Эрика вышли, нагруженные кипой распечатанных документов.
– Лизьон хороший журналист, а главное – здешний уроженец. Он в курсе многих дел и вдобавок всех знает. Вот я и подумала, что вам следует с ним познакомиться.
Бастьен объединил несколько частных вопросов в один личный:
– Вы запросто разговариваете с ним, обращаетесь к нему на «ты» и без колебаний набрасываетесь на него. К тому же он знает, что вы не пьете кофе, потому что приготовил только две чашки. Из чего я делаю вывод…
– Увы, – прервала его Эрика, которая не испытывала ни малейшего желания услышать окончание этой фразы. – Не лучшее решение в моей жизни. Теперь это уже в прошлом.
* * *
Комиссариат Кале
18:30
Бастьен набрал код служебного сейфа и обнаружил, что тот пуст, за исключением лежащих в нем серебряных печаток и нескольких граммов гашиша, которым пропахло все замкнутое пространство. Ни оружия, ни бронежилета, ничего из его личных вещей.
Нахмурившись, он прошел по коридору, бросил куртку на стол и в тот момент, когда уже был готов взорваться, заметил у себя на столе записку: «Флику лучше быть при пушке».
Меньше чем через минуту Бастьен постучал в дверь бригады по борьбе с преступностью, и навстречу ему широко заулыбался здоровяк Пассаро. Кортекс заканчивал печатать отчет о проделанной за день работе, а Спринтер заталкивал бутылки с водой в холодильник, на дверце которого красовалась наклейка «Ребенок в машине», сама по себе представляющая образчик полицейского юмора. Пассаро открыл боковой ящик своего письменного стола и вынул из него все то, что должно было находиться в сейфе. Оружие, наручники, нарукавную повязку и бронежилет.
– Я просил об этом Корваля, – пробурчал Миллер.
– А он покинул службу через минуту после вас, похваставшись, что ничего не сделал. Завтра надо будет все-таки подписать в оружейной журнал исходящих, чтобы оформить все в надлежащем порядке.
– Есть псы, которые понимают команды, и такие, которых надо лупить, – заметил Кортекс, не поднимая головы от своего рапорта. – Надо действовать соответствующе.
Оценив ситуацию, Бастьен сказал себе, что Корвалю подошел бы строгий ошейник. Забирая свое обмундирование, он решил кое-что прояснить:
– У меня впечатление, что лагерь беженцев является центром напряженности. Вы часто бываете в этих «Джунглях»?
– В окрестностях – часто. У входа – когда требуется. Но внутри – редко. Это одновременно зона, где не соблюдаются законы, и трущобы.
– А в чем заключается ваша работа?
Пассаро на мгновение утратил добродушие. Кортекс и Спринтер не стали отвечать ни всерьез, ни в шутку.
– Мне было бы почти стыдно это описывать, – признался Пассаро. – Это надо пережить. Но никому не хочется переживать подобное. Нам это плохо удается.
