Жанна Калашникова
Авантюрия: на изломе граней
Авторы: Вережан Игорь, Волощук Оксана, Новодворская Анна, Забродина Ольга, Сущенко Арин, Сиденко Марина, Андронова Наталья, Горбунов Максим, Абакшин Виталий, Волков Светояр, Калашникова Жанна, Швецов Александр, Смирнова Ангелина, Ри Анна, Булдакова Наталия, Блаун ао Ао
Дизайнер обложки Алена Данилова
Литературный агент Анастасия Достиева
© Игорь Вережан, 2024
© Оксана Волощук, 2024
© Анна Новодворская, 2024
© Ольга Забродина, 2024
© Арин Сущенко, 2024
© Марина Сиденко, 2024
© Наталья Андронова, 2024
© Максим Горбунов, 2024
© Виталий Абакшин, 2024
© Светояр Волков, 2024
© Жанна Калашникова, 2024
© Александр Швецов, 2024
© Ангелина Смирнова, 2024
© Анна Ри, 2024
© Наталия Булдакова, 2024
© Ао Блаун ао, 2024
© Алена Данилова, дизайн обложки, 2024
ISBN 978-5-0064-8555-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Введение
Добро пожаловать в мир «Авантюрии: на изломе граней» – уникального сборника рассказов, который погрузит вас в глубины человеческой души, где грани реальности и вымысла стираются, а эмоции вспыхивают с новой силой. Здесь собраны истории от самых разных авторов, чьи перу принадлежат истории, пропитанные остросюжетными ситуациями и конфликтами. Каждый рассказ – это новый вызов, новая встреча с героями, чьи судьбы переплетены с вашими ожиданиями и страхами.
«Авантюрия» – это не просто сборник. Это путешествие через лабиринты человеческих эмоций, где каждый поворот может изменить всё, где каждая страница дышит напряжением и загадкой. Герои этих историй сталкиваются с выборами, которые ставят под вопрос их убеждения и ценности, и каждый раз неожиданны и волнительны.
Откройте для себя «Авантюрию: на изломе граней» и убедитесь, что каждая история – это не только чтение, но и переживание. Волнение и удовольствие от каждой строки гарантированы.
Рассказы с конкурса «Пишем рассказ» ЛитО Щеглы
Алё, с вами говорит Бог.
Игорь Вережан
Томас Смедегаард, помощник полиции первой степени [1] полицейского участка Хернинга, [2] нервно затянулся сигаретой и сразу закашлялся, потому что табак кончился и горел уже фильтр. Это вывело его из забытья. Он вдруг понял, что давно стоит у ресторанчика «Боунз» и курит одну сигарету за другой. Почему он здесь? Один. Ночью. В пятницу он всегда старался пораньше приехать домой. Но сейчас не мог. Не знал, как расскажет об этом Лиз. Чувствовал, что пересёк черту. Как год назад. Такое же ощущение одиночества, тьмы и беспомощности.
* * *
Год назад это тоже случилось напротив «Боунз». Томас ехал по Брезгазе в два часа ночи и, не доезжая до любимого ресторанчика, где подают самые лучшие в мире рёбрышки (это вам любой турист скажет), полез в бардачок, чтобы достать пачку сигарет. Он увидел её в самую последнюю секунду, когда уже повернулся к рулю, – фигуру в красной кепке, лежащую на самом краю дороги и, как ему показалось, пытающуюся встать.
Машина сильно подпрыгнула. И ещё раз, когда тело переехали задние колёса.
Томас резко затормозил. И замер за рулём, уставившись взглядом в какую-то точку на дороге. Он знал, что надо выйти и осмотреть место происшествия, но не мог. Тело не слушалось. Ему казалось, что он поскользнулся и упал в пропасть. И падает и падает, понимая, что обратно ему уже не подняться. В голове промелькнул случай с одним важным чиновником, который приехал с проверкой на курорт в Северной Ютландии, и там его привезли на смотровую площадку у моря. Чиновник подошёл к краю обрыва, чтобы посмотреть вниз, но случайно наступил на какой-то неустойчивый камешек, нога подвернулась, он потерял равновесие и повалился в многометровую пропасть на прибрежные камни. В последний момент стоявший рядом менеджер курорта протянул ему руку, и чиновник судорожно схватился за неё. Но он был слишком тяжёл и просто оторвал своего спасителя от клочка земли, о который тот упирался, и оба улетели вниз. Этот случай почему-то запал Томасу в голову. Он часто думал: «Что ощущал чиновник, когда падал? А этот менеджер? Что они успели подумать в последние секунды жизни? Им было страшно? Они чертыхались и думали про себя: „Какой я дурак, что решил посмотреть пропасть поближе!“ и „Зачем я полез спасать этого толстого идиота?“ Успели ли они подумать, что вот в следующий раз будут умнее. То есть… надеялись ли они где-то в глубине души, что… „следующий раз будет“, что всё закончится хорошо?» А сейчас сам он – Томас Смедегаард – надеется? Надеется. Хотя про себя знает, что надеяться не на что. Всё полетело к чёрту.
Почему это случилось с ним? Почему?! Всего несколько метров – от машины до тела – отделяло его от того, что он назвал бы счастливой жизнью. Или просто жизнью. Повышение по службе, плохие отметки сына в гимназии, гольф по субботам, прохудившаяся крыша в гараже. Теперь всё это было далеко и неважно. Важно было только то, что случилось с ним сейчас перед этим ресторанчиком, в котором он недавно отмечал с друзьями свой день рождения – он, Томас Смедегаард, полицейский, задавил человека.
Томас безучастно посмотрел на тёмные окна «Боунз», открыл дверцу полицейского фольксвагена, вылез и медленно пошёл назад, к тому, кого он только что два раза переехал – к тёмному силуэту с раскинутыми в стороны руками и странно вывернутыми ногами, словно застывшему в каком-то диком танце.
Эти десять метров он шёл как во сне. В висках пульсировало. Идти было тяжело, воздух, пахнущий после дождя сыростью, казался плотным и липким. Наверное, так чувствуют себя грешники в аду. С трудом поднимая ноги, как будто на них были надеты водолазные ботинки, он, наконец, подошёл.
Это был… манекен. Чёртов деревянный манекен, какими пользуются в художественных школах, одетый в тёмную юбку, какой-то старый выцветший свитер, с красной кепкой на круглой деревянной голове и приклеенной к лицу фиолетовой бородой и усиками под нарисованным носом. Томас вспомнил, что утром ЛГБТ (деятельность на территории России запрещена, здесь и далее) проводила фестиваль, и геи с лесбиянками таскались по Хернингу в маскарадных костюмах с большими нелепыми куклами в руках. Наверное, одну из этих кукол какой-то придурок и положил на дороге, по которой случилось проехать Томасу!
Он выругался. И вместе с облегчением почувствовал, что ноги подкашиваются. Присел и долго ещё сидел на корточках, держась руками за голову.
2
И вот сегодня, год спустя, он опять пережил то страшное ощущение черты. Но теперь на месте манекена был сам Томас, и всё было по-настоящему. Из полиции придётся уволиться, надо будет регулярно принимать лекарства по длинному списку, нельзя перенапрягаться, и да, ещё… Врач сказал, что ему осталось пара месяцев. Сегодня он получил положительные анализы на маркеры рака.
Как он скажет это Лиз? Своей девочке Лиз! А Есперу? Что с ними будет без него? Что?! И сделать ничего нельзя. Надо просто всё подготовить к своему уходу. Подготовить. Время. Ему нужно больше времени. Хотя бы год. Полгода. Ну, четыре месяца! Четыре, а не два! Последнюю фразу он прорычал вслух и опять достал сигарету. Он же обещал Есперу купить летом квадроцикл и объехать всю Ютландию. В прошлом месяце они купили шлемы для этой поездки. Еспер забрал их и сказал, что подготовит их к путешествию, но покажет в день отъезда. Лиз мельком видела, как Еспер что-то рисует на них. «До лета не дотяну, – подумал Томас, – и до окончания Еспером гимназии тоже. Крышу гаража можно успеть починить, уже год, как собираюсь это сделать».
Мысли путались. Он сел в машину и поехал домой.
На Остер Киркевей – Восточной Церковной улице – перед глазами мелькнула ярко освещённая башня городской церкви. Томас остановился.
– Где Ты, чёртов Бог?! – хрипло выкрикнул он из окна машины. – Ты слышал, что сегодня мне сказал врач? Может, летом Ты поедешь с Еспером по Ютландии и вместо шлема наденешь свой светящийся нимб? Или пошлёшь вместо Себя нашего священника-трансвестита Олафа, который приходит по выходным в Твою церковь, чтобы учить нас не грешить? Или это Ты и прописал мне рак за грехи? За какие, нахрен, грехи!? За что?! Что молчишь?! Ну? Ответь мне! Ответь!
В этот момент на телефоне пропищала смс. Томас взял трубку, но несколько секунд боялся посмотреть на экран. Наконец, открыл сообщение. Это была реклама телефонной компании. Он чертыхнулся и бросил телефон на сиденье.
* * *
Томас регулярно платил церковный налог, что-то около одного процента, которые вычитаются из его зарплаты полицейского, но в церковь ходил только по приглашению: на крестины, свадьбу и похороны. Он не верил в Бога, не видел в нём никакого смысла, не считая, конечно, подарков на свою конфирмацию, когда ему было двенадцать. Хотя на велосипед подарочных денег не хватило, так что Бог и тогда упустил шанс оправдать своё эфемерное существование.
И никто из его знакомых не верит, но все платят этот дурацкий налог. Смешно. Наверное, потому что датчане – ленивые, чтобы отказаться от этого налога, надо подать заявление, заполнить какие-то бумаги. И где тогда проводить все эти конфирмации, свадьбы и похороны? В «Боунз»?
От мысли, что официанты будут носиться со свиными отбивными и салатом вокруг поставленного на сдвинутые столики гроба, Томас усмехнулся. Похороны в «Боунз» придадут новый смысл названию ресторанчика [4].
Он, наверное, не возражал бы, если его собственные похороны пройдут именно там. Томас представил, как лежит в картонном гробу наподобие коробочки с жареными крылышками и надписью «Приятного аппетита», а вокруг стоят друзья с пивом и зажаренными косточками. Свен Хордер в белом гофрированном воротничке священника толкнёт речь. Кому, кроме него? Чтобы над его гробом нависали силиконовые сиськи Олафа, который будет читать молитву, шевеля своими накрашенными губами?! Томаса даже передёрнуло.
Он не имел ничего против ЛГБТ, если бы не их назойливые попытки залезть в его жизнь и семью. Особенно злили их розовые рекламки, которые он находил под дверью каждое воскресенье: «Зарегистрируйтесь в ЛГБТ+ Дания! Став членом, вы становитесь частью сообщества и получаете демократическое влияние в работе ассоциации. На ежегодном общем собрании вы имеете право голоса и получаете возможность стать частью нашего политического комитета и помочь сформировать политическое направление Дании. Всего 175 крон в год для членов ассоциации с 0 до 30 лет и 400 крон от 31 до 199 лет!» Особенно бесило Томаса предложение стать членом ЛГБТ «с нуля лет», то есть с рождения. А когда священником выбрали трансвестита, Томас просто возненавидел их: «Они хотят контролировать людей с рождения до смерти. Хотят отнять у нас Еспера, а теперь даже отобрали у людей церковь!»
Так что у него на похоронах будет только Свен. У Свена свой кукольный театр, и он вечно носится с тряпичным Гансом Христианом Андерсеном и говорит за него какие-то скучные монологи. А может, у Свена есть и Бог из папье-маше, одетый в полосатую пижаму? Тогда он притащит Его в «Боунз», и Бог скажет им что-то типа…
Что конкретно Бог мог сказать на его похоронах, Томас понятия не имел. «Привет, Я – есть любовь» или что-нибудь про смертный грех? Всё, что говорили от имени Бога священники на похоронах и крестинах, напоминало ему выступления на собрании мерчандайзеров, которые продавали какой-то товар, который ему, Томасу, был совсем не нужен. Да и потребительские свойства товара вызывали сомнения. Например, почему заниматься сексом – это грех? Если бы Адам не трахнул Еву, то института материнства вообще не существовало бы. Никто бы не родил этих самых священников. Хотя если вспомнить про Олафа, то таких священников лучше бы и не рожали. В детстве поход в церковь был чем-то торжественным, и если они с сестрой баловались или смеялись, то получали от отца подзатыльник. А сейчас это превратилось в какой-то цирк, куда приходят посмотреть на дяденьку с сиськами, который рассказывает им анекдоты про Бога и говорит, что похоть – это не грех, это естественно. Зачем это всё? Зачем им нужна такая церковь? Зачем в каждом отеле они кладут в тумбочку у кровати синенькую книжечку – библию, которую не читают? Если бы читали, не выбирали бы себе таких священников, как Олаф. Все считают себя христианами, а эти книжечки все как одна – новенькие. Он открывал их пару раз в разных отелях. Ради интереса. Как будто только из типографии. Не то, что потрёпанные детективы в шкафу у ресепшн.
А эта любимая фраза проповедников «Бог говорит нам…». Откуда они знают, что говорит Бог? Может, они связываются по вотсапу? Или переписываются в телеграме во время ланча? Вряд ли. Если бы кто-то из них регулярно разговаривал с Богом, его бы давно отправили к психиатру. Везде несостыковки, в общем, прав был Леннон, когда сказал, что, может, сам Иисус и был нормальным мужиком, но его последователи тупы и заурядны, поэтому Битлз и популярнее Христа [5]. Поэтому Томас и не верил в Бога. В их Бога. Он всегда верил только в себя. Верил, что у него всё будет хорошо. И так и было. Ещё вчера.
«Yesterday, All my troubles seemed so far away
Now it looks as though they’re here to stay
Oh, I believe in yesterday» [6]
(«Вчера казалось, что все мои проблемы очень далеко,
А сейчас похоже, что они здесь и останутся тут насовсем
Ох, как я хочу во вчерашний день»)
– звучало в его голове, когда он подъехал к дому.
Лиз уже спала. Он осторожно лёг рядом и долго с нежностью смотрел на неё, на её закрытые глаза, острый носик, рыжие волосы, разбросанные на подушке. Остаток ночи он провёл лёжа на спине, уставившись в потолок.
3
Утром за ним заехал офицер Торбен Енсен и сказал, что у них вызов в Курятник. Пара десятков недорогих одноэтажных домишек на Фьеркревей – Птичьей улице, стояли на окраине Хернинга, на отшибе, прямо на краю леса. Жили там довольно бедные люди, но никаких эмигрантов, все свои, и Томас даже не помнил, чтобы туда хоть раз приходилось посылать наряд. А сегодня поступил сигнал, что ночью в пустующем доме около леса горел свет, и соседи думают, что это беженцы. Томас обрадовался вызову в выходные, ему было трудно притворяться перед Лиз.
Он быстро поцеловал жену, Еспер гостил у друзей в Оденсе, и, не завтракая, выбежал из дома.
– Я давно предлагал комиссару послать запрос немецким коллегам, чтобы они поделились с нами инструкциями, как проводить облавы на них – смеялся Торбен, выруливая на трассу, – нам надо будет только побрызгать бумаги дезодорантом, чтобы не воняло тушёной капустой и сосисками, а дальше действовать согласно инструкции.
Томас промолчал. Он не хотел поддерживать этот разговор, хотя вспомнил, как он сам сорвал на улице флаг и выкинул его в мусорку. Тогда он сильно разозлился, потому что кто-то разрисовал стены церкви этими флагами и надписями на своём языке, потом он узнал, что это были ругательства. Дома Томас хотел выкинуть и свечки, которые они купили на благотворительном завтраке в пользу беженцев, но свечки стоили дорого, да и вообще, красивые.
– Теперь беженцы уже боятся носить футболки с фольклером, – проговорил со смехом Торбен, будто услышав мысли Томаса, – А носят красные кепки! Вот он! – выкрикнул Торбен, резко затормозив. – Наш клиент, – добавил он, указывая Томасу на мужчину в красной кепке, который стоял у раскрытого окна того самого дома, где ночью видели свет. Мужчина тоже увидел полицейских, на секунду остолбенел, а потом, что-то крикнув, бросился к лесу.
Томас среагировал первым, он выскочил из машины и побежал наперерез, пытаясь отсечь бежавшего от леса. Но мужчина бежал быстро, и, поняв, что он его упустит, Томас выхватил пистолет и выстрелил в воздух, крича на датском «Хол оп стий»! (Hold op! Stіy!).
Звук выстрела заставил мужчину остановиться, поднять руки и повернуться лицом к преследователям. Томас сунул пистолет в кобуру, и, подбежав к беглецу, с ходу провёл подсечку, уронил навзничь, тренированным движением перевернул на живот, завернул руки за спину, и, прижимая коленом голову задержанного к земле, надел наручники, потом так же резко перевернул на спину и чертыхнулся: ему показалось, что по шее у него струится кровь, но это была тоненькая красная верёвочка с крестиком.
– В машину его, – бросил Томас подбежавшему Торбену и уже начал вставать, как вдруг вид поверженной фигуры в красной кепке с раскинутыми в сторону ногами вызвал в памяти тот страх, который он испытал год назад, когда думал, что насмерть переехал человека. К дому Томас шёл, пытаясь проглотить жёсткий комок, который вдруг встал в горле и мешал дышать.
Так и не подавив чувство тяжести в горле, Томас осторожно вошёл в дом и, выставив перед собой девятимиллиметровый Хеклер и Кох Компакт, начал обходить комнаты. Второго он нашёл в спальне под кроватью. Томас крикнул и сильно пнул кровать ногой, из-под неё вылез мальчишка лет семнадцати. Он послушно стоял перед Томасом, смотрел на пистолет, нацеленный ему в грудь, и плакал.
4
Когда Томас вернулся к машине, Торбен уже усаживал на заднее сиденье мужчину в кепке.
– Похоже, он был один, – хмуро сказал Томас, садясь в машину, и, обернувшись на пленника, произнёс, будто настаивая, на английском – английский многие понимали, – ты же был один?
Тот понял и, не отрывая взгляда от Томаса, начал, кивая, лопотать по-своему: «Я был один, один!» Эту фразу он повторял всю дорогу, и когда его уводили в камеру, он ещё раз попытался взглянуть в глаза Томаса и с какой-то жалкой улыбкой, как будто спрашивая, опять произнёс: «Я был один!»
Оформив всё и написав рапорт, Томас сел в машину и поехал к Курятнику.
– Что ты делаешь?! – звучало у него в голове, но он старался не думать об этом. Старался не думать вообще ни о чём.
Он не стал подъезжать к домам на Фьеркревей, а припарковался на шоссе, поставив машину как можно дальше от дороги, и метров двести шёл по лесу, закрывая лицо от веток, на которые то и дело натыкался в темноте. Подойдя к дому сзади, он открыл окно, залез внутрь и на ощупь прошёл в спальню. Там он включил фонарик, почти полностью закрыв его ладонью, чтобы свет не увидели снаружи. Мальчишка лежал под кроватью и спал. Томас присел на кровать и долго сидел, опять стараясь ни о чём не думать. Сидел и считал выдохи: раз, два, три, четыре… Он где-то слышал, что так можно подчинить себе мысли и выгнать их из головы, но получалось плохо.
Утром, когда Томас первый раз увидел этого мальчишку, вылезшего из-под кровати, ему показалось, что это был Еспер. Еспер, его сынок, стоял перед ним и плакал, а Томас целился в него из пистолета. Мальчишка был такого же возраста и роста и такой же белобрысый. В первые секунды Томас остолбенел, и какое-то время они стояли напротив друг друга: плачущий мальчик и мужчина с пистолетом. Дальше всё произошло быстро. Томас убрал пистолет и, прижав палец к губам, сделал мальчику знак сесть на кровать, шёпотом спросил, понимает ли тот по-английски, а когда мальчик утвердительно кивнул, так же шёпотом, махнув рукой в сторону окна, спросил:
– Отец?
Мальчишка кивнул опять.
– Не бойся. Всё будет хорошо, – сказал Томас всё так же тихо, – ты должен остаться здесь до вечера. Понял? Сиди тут и никуда не ходи, или тебя арестуют. Я приеду за тобой вечером. Ты меня понял? – он мягко взял мальчика за плечо и опять повторил, – Ты сидишь здесь. Я приду за тобой вечером. Всё будет хорошо. Понял?
Мальчишка опять кивнул. Томас знаками показал ему спрятаться под кровать и метнулся к двери, боясь, что вот-вот зайдёт Торбен. Из дома он вышел медленно, не торопясь оглядел двор и спустился со ступенек. Торбен с пленником уже садились в машину.
Пока они ехали в участок, пока ждали переводчика, пока забирали у задержанного объяснительную и писали рапорт, Томас старался делать всё как человек, который никуда не торопится. Но при каждом телефонном звонке он вздрагивал: ждал, что позвонят из Курятника, бдительные жильцы которого скажут, что заметили ещё одного. И ещё он боялся, что все в участке услышат, как сильно бьётся его сердце. А теперь он сидел на кровати, под которой спал мальчишка, и считал выдохи.
Наконец мальчик проснулся. Томас тихонько прошептал: «Хэй, хэй, вылезай». Тот вылез. Теперь он уже не плакал, но сильно дрожал. Томас погладил его по голове, прошептал, что его отец ОК, и позвал следовать за собой. Они вылезли в окно и пошли через лес к машине. Через полчаса Томас заехал к себе в гараж, дождался, когда опустятся ворота, и открыл заднюю дверь машины: «Вот мы и дома, выходи». Лиз была на кухне. Томас не нашёлся ничего сказать, кроме как: «Он ещё ребёнок». Лиз всё поняла. Меньше секунды потребовалось ей, чтобы прийти в себя, сказать «Ну, привет!», взять мальчика за руку, посадить за стол, взъерошить ему волосы и спросить, хочет ли он есть.
– Хочет, – ответил за него Томас, – только говори по-английски.
Мальчика звали Максим. Он довольно хорошо говорил по-английски, и, пока Лиз готовила ужин, рассказал, что они скрывались уже несколько лет и последний год жили в Хернинге. Мама работала дизайнером на трикотажной фабрике, и хозяин достал ей освобождение от мобилизации, но сказал, что сыну и мужу лучше спрятаться. Вчера ночью они попрощались с мамой и ушли в Лангелун к другу отца – фермеру-датчанину. Им надо было пройти всего десять километров, но ночь выдалась слишком светлой, и они решили переночевать в Курятнике. Остальное рассказал сам Томас.
– Не вешать нос, – бодро сказала Лиз, – чем короче стригут овцу, тем гуще у неё шерсть! [12] Завтра будет новый день – будем думать, как решать проблемы, а сейчас, – она повернулась к Томасу, – я покормлю мальчика, а ты постели ему в комнате Еспера.
Когда Максим ложился спать, Томас увидел у него на шее такую же красную верёвочку с крестиком, как у отца.
5
Разбудил Томаса телефонный звонок. Звонили из больницы.
– Я пыталась вам дозвониться ещё вчера, но вы не брали трубку, – тараторила по телефону медсестра, – у вас нет рака, вам перепутали анализы! Вы слышите? Я вчера звонила, понимаю, как вы переживаете! Вы слышите? Алё! Вам перепутали анализы, вы здоровы!…
Медсестра ещё долго оправдывалась, а Томас сидел с телефоном у уха и улыбался.
Потом повернулся к спящей Лиз, схватив её на руки, и начал кружиться по комнате, распевая глупую детскую песенку «Хай, моё имя Йон, у меня есть жена, четверо ребятишек, и я работаю на пуговичной фабрике…»
– Томас, перестань! Дай поспать, – вырывалась Лиз, а он кружил её и кружил. Потом побежал звать Максима к завтраку, сказал ему, чтобы он не вешал нос, что он что-нибудь придумает с его отцом и сегодня же, когда останется с ним наедине, передаст ему привет от Максима, а потом заедет к его маме и расскажет, что Максим у них. Он весело болтал и болтал, пока его не прервал телефонный звонок.
– Вызывают, – сказал он Лиз, – постараюсь побыстрее, – на ходу закинул в рот яичницу, хлебнул приготовленный Лиз кофе, поцеловал её на прощанье и вышел из дома походкой счастливого и уверенного в себе человека.
По дороге он вспомнил крестики на Максиме и его отце и подумал: «А вдруг, если бы я не спас вчера Максима, то никакого бы звонка из больницы сегодня не было?» Вспоминать про рак не хотелось. Проезжая мимо церкви, он даже помахал рукой и крикнул:
– Хай, приятель! Наверное, Ты всё-таки существуешь. Это не так плохо, как оказалось. С меня, как всегда, один процент с зарплаты!
6
Вот уже второй час Томас сидел на асфальте, опираясь спиной на маленький серебристый «Опель» с разбитым пулями лобовым стеклом, и, щурясь на солнце, перекрикивался с Торбеном Енсеном, который сидел в такой же позиции за чёрным «Фордом» по другую сторону Фредериксгазе в Копенгагене, куда их вызвали на подкрепление. За спиной была Марморкиркен (Мраморная Церковь). Томас был там в детстве, их водили на самый верх в смотровую башенку над куполом посмотреть на город сверху, а после этого они пошли в гавань и ели мороженое.
Сейчас стены церкви впервые за три сотни лет были измазаны красной краской. Размашистые надписи на датском красными змеями ползли по стенам из светлого известняка, переползали на колонны и будто собирались ползти наверх, к фронтону, к большим золотым буквам «Herrens ord bliver evindelig» – «Слово Божье незыблемо». А на балконе, который опоясывал смотровую башню, стояли перепуганные люди в ярких летних нарядах. За их спинами метались фигуры в белых рубашках с красным орнаментом на груди и с оружием – камерный хор, который был в Дании на гастролях. Пятнадцать мужчин и восемнадцать женщин хора должны были отправить на фронт, за ними уже приехали представители армии, но пятнадцать украинских мужчин и восемнадцать женщин не хотели и захватили заложников.
Время от времени с купола доносился истошный крик, а потом хор начинал петь молитвенную песнь на украинском, при этом певшие раскачивались в такт песнопений. Некоторые размашисто крестились. Заложников, их было примерно столько же, как и тех, кто их захватил, тоже заставляли раскачиваться, и казалось, что на крыше Марморкиркен проходил городской театральный перформанс, после которого зрители, окружившие церковь в шлемах, бронежилетах и с оружием в руках, должны будут встать из укрытий, убрать автоматы за спину и хлопать артистам, вызывая на бис. Но никто не хлопал, «зрители» целились в «артистов» на башне, а «артисты» после каждой песни стреляли в воздух и вниз по пустым машинам.
Среди захватчиков выделялась высокая брюнетка. В чёрном платье она металась по балкону с распущенными волосами и что-то кричала. Лиц не было видно, и Томас взял свой MP5 и, завалившись на бок, выглянул из-под переднего бампера и направил прицел на балкон. Первое, что он увидел, было лицо плачущей японки-заложницы.
– Наверное, молится своим японским богам и думает, что Копенгаген и залив Индерхавн – это последнее, что она видит в жизни, и вряд ли ей теперь нравится то, что ещё недавно приводило в восторг. Чувствует, что переступила черту и падает в пропасть, и обратно уже не вскарабкаться, – подумал Томас и перевёл прицел на тех, кто был позади. Празднично одетые женщины в белых одеждах с красной вышивкой, некоторые с яркими венками на голове, стояли за спинами заложников, взяв друг друга за руки. Можно было подумать, что они приготовились водить хоровод, если бы не их лица с застывшими обречёнными гримасами. Третьим рядом рассредоточились вооружённые мужчины, парочка из них с усами как у Астерикса и Обеликса и ещё одним усом, торчащим из лысой головы. «Прямо Диснейлэнд какой-то!» – пронеслось в голове у Томаса. А за этими абсурдными фигурами нервным быстрым шагом ходила брюнетка в чёрном платье. Некрасивая, лет под сорок, с белым лицом, она отдавала резкие команды и бросала внимательные взгляды вниз на осаждающих. Томасу уже не казалось, что там на куполе вот-вот начнётся спектакль и режиссёр расставляет по сцене артистов. Ему казалось, что наверху засела маленькая армия бесстрашных защитников церкви, а над ними летает чёрный ангел с мертвенно-бледным лицом, который призывает их умереть, но не сдаваться.
«Интересно, а легко умирать в церкви? – подумал Томас. – Да ещё и в воскресенье. Почти как Христос. Хотя Его распяли раньше, а в воскресенье Он воскрес». Томас устал лежать с прицелом у глаза, правая нога затекла, он отполз обратно за машину и прилёг на тёплый асфальт, чтобы расслабить мышцы. Прямо перед ним из асфальта выбивался зелёный листик, полностью покрытый чёрной тлёй. «Пробивал метровую толщу щебёнки и асфальта, чтобы увидеть солнце, – с сожалением ухмыльнулся Томас, – а тут…»
Хор на куполе опять запел. Томас сел и взял в руки отломанное зеркало. В отражении сверкнули золотые буквы над входом: «Слово Божье незыблемо». Ему показалось, что буквы пульсировали под звуки церковного пения и составляли единое целое не только с церковью, но и с людьми на башенке, в противоположность полицейским, казавшимся Томасу такой же чёрной тлёй, которая готовилась поглотить эти золотые буковки, церковь и людей на куполе, как маленький зелёный листик. И сам Томас был сейчас одной из этих чёрных букашек. Он знал, что победа букашек над церковью и прячущимися в ней людьми предопределена. Томас ясно представил, как боец АКС – подразделения полицейской разведки, пригибаясь, подбежит к огромным, метров под десять высотой дверям церкви, быстро прилепит на створки заряд, отбежит за колонну, и через секунду двери дрогнут от взрыва и под раздающееся с купола «Аллилуйя» провалятся внутрь, а в проём полетят светозвуковые гранаты, после чего в церковь начнут заходить штурмовые группы.
«Слово Божье незыблемо. Слово Божье. А кто слушал и записывал это слово? Я вот его ни разу не слышал! И все, кто копошится тут внизу в бронежилетах и с автоматами, и те наверху в своих расписных рубашонках тоже не слышали», – думал про себя Томас. Он вспомнил, как Еспер в детстве играл с человечками «лего» и сам говорил за них разные слова. «Слово Божье. Вообще, есть ли у Бога слова? И зачем Ему слова, если Он Бог? Вот нашему комиссару, который кричит в микрофон: „Положите оружие и выходите с поднятыми руками!“, нужны слова, но Бог – не комиссар. Это такая игра для взрослых: играть в Бога, как в куклу, и самим за Него говорить, и платить за это один процент от зарплаты. Такая вот игра», – Томас даже засмеялся про себя от такой мысли.
Опять закурил. Сделал длинную затяжку. Выдохнул дым и засмотрелся на такое слишком низкое сегодня небо с белёсыми облаками. Казалось, встань и протяни руку, и ты достанешь до неба рукой. А те, кто на церкви, и подавно. Томас опять посмотрел на церковь. И опять пробежал глазами по золотым буквам «Слово Божье незыблемо».
«Незыблемо». Томас произнёс вслух это слово и рассмеялся. «Как вообще слово может быть незыблемо, если его придумывают люди? Придумывают, а потом делают из него божество, идола, которому надо поклоняться. И которое внушает им страх. Также как с шоколадкой: все ели эту шоколадку до тех пор, пока кучка фанатиков не начали называть себя так же и бесчинствовать, и шоколадка стала внушать ужас. Они быстро её переименовали. Интересно, что они сделали с шоколадом в старых обёртках? Сожгли? Как Джордано Бруно. На костре на площади Шумана в Брюсселе, напротив штаба ЕС. Завтра объявится очередной диктатор-маньяк, который будет причащаться живыми младенцами и возьмёт себе имя Христос, что тогда они будут делать? Придумают, что настоящее имя Христа звучало как-то по-другому? Например, Крюдс, и вместо христианства сделают крюдсианство!» Теперь он просто захохотал, да так громко, что Торбен на другой стороне улицы услышал и покрутил у виска. Томас опять засмеялся и крикнул Торбену: «Сначала мы придумали, что Бог говорит нам идти в Крестовый поход, потом, что надо быть толерантным к педикам, а сегодня придумали, что Он приказывает взять штурмом храм Божий».
