Ольга Васильевна Чемерская
На сцене – ведьма Марьяна
Печаль ольгинского пастуха
Марьяна заскочила на рынок, потом в кондитерскую и, вернувшись домой, поняла, что идти на репетицию нет сил.
– Блин, меня так с работы уволят. Придётся завтра у нашего «Гергиева» в ногах валяться, прощение вымаливать. Хорошо, что сегодня нет необходимости ехать на репетицию в город. Хоть убей меня, никуда больше не пойду. Эмоционально просто вымотана.
Мартьяна прокралась задними дворами, чтоб не встретить коллег по оркестру, и невидимкой прошмыгнула во двор дома. Перекусила наспех ломтём хлеба со сметаной и опустилась на кровать. Как залезла под одеяло, сжавшись в комок от холода, она уже не помнила. Как согрелась, а потом расправилась, вытянувшись на кровати, тоже не помнила. Главное, что она была дома!
Когда Марьяна проснулась, солнце уже клонилось к закату. Сумерки пока не наступили, но навскидку было уже часов пять, а то и четыре всего. Определила навскидку заспанная Марьяна, выглядывая в окно.
Во дворе на лавке сидел Трофимыч.
– О, Трофимыч. Мы ж с тобой утром только виделись? Покурить заглянул или по делу? – выйдя на крыльцо, спросила Марьяна гостя.
– Да как пойдёт, – загадочно ответил старик.
– Выкладывай. Брр, – поёжилась Марьяна. – Никуда ж идти не потребуется?
– Да как пойдёт…
– Трофимыч… не томи. И так сердце не на месте. Колотится…
– И у меня не на месте.
– Влюбился или грех на душе горячим камнем давит?
– Так точно. Если ты в Настю пошла, то должна её увидеть.
– Кого её?
Трофимыч указал на место у забора, где рос большущий лопух, на верхушке которого пламенел алый диск заходящего солнца. Марьяна пригляделась: солнце не давало сосредоточить взгляд, но у куста однозначно кто-то стоял: женщина в длинной холщовой рубахе, с распущенными волосами ниже пояса.
– Ульяна. А могёт и Люся. Корит старика. Покоя не найду.
– Кто они: Ульяна и Люся?
– Ты ещё маленькая была и эту историю наверняка не помнишь. Я ж не всегда стариком был. Жена у меня была и… Эх! Тогда мы весь лес носом перепахали, и всё без толку. Не нашли Ульянку.
Старик замолчал и сделал глубокую затяжку.
– Была у меня любовь в молодости – Люся. А у Люськи сестра-близнец. Родители их рано ушли, братья разъехались, а Ульяна осталась с Люсей. Были они не разлей вода. Роды тяжелые выдались у ихней мамки: первой Люся родилась, а сестра её валетом лежала, ножками вперёд. Думали, и сама сгинет, и мать погубит. Раньше медицина была, не то что сейчас. В результате фельдшерица, пока переворачивала младенца, да потом вытаскивала клещами, головку неловко повернула, да так, что близняшка дурочкой вышла.
Детей в семье семеро было. Отец хромой. Нищета. Люся даже учиться не поехала: всё с сестрой да с сестрой. Дояркой работать пошла на селе. Деньги в семью зарабатывать. Я тоже такую судьбу выбрал – семье помогать. Вот и пошёл в пастухи. А любил я Люсю с детства. Представляешь!
– Вот это да. Вот это сильно, Трофимыч…
– А то! Даже замуж позвал. Всё как полагается. Только она не захотела мне на шею хомут такой весить. Сестру свою. К тому времени она одна уже с ней осталась. А мне вот, поверь, Марьяна, никто, кроме Люси, был не нужен. Промотался я год-полтора в поисках другой невесты и снова руки у Люси просить пошел. А она, как прежде, на попятную.
«Жизнь свою загубить хочешь? – говорю ей. – Я же готов взять тебя с этим довеском. Будет мне хоть как дочка, хоть как сестра. Выходи за меня, прошу, Люсь».
А она только плачет. Всё лето к ней ходил, и согласилась уже… как однажды, пока мы на сеновале с ней миловались, Ульяна из дома вышла и пропала. Люся-то, пока миловались мы, рвалась к ней каждую минуту: пойду да пойду. А я не пускал, грешным делом, в счастье своё не верилось. Вот беда-то и случилась.
Всё село обыскали, лишь одно место осталось – лес. Прочёсывали всем миром, но без толку. Ульянка даже рядом кто пройдёт, притаится и будет молчком сидеть. Такая беда.
На следующий день Люся побежала к бабке твоей Насте. Поворожить, жива ли Ульянка, аль нет. И Настя говорила… как в воду глядела: где Ульяна и что делает. Жива, значит. Тогда мы собрались и втроем пошли в лес. Я, Люся и Настасья. Два раза на след натыкались. Ботинок обнаружили у ручья, через два километра юбку: зацепила об куст и вырвать не смогла.
По пятам за ней ходили, пока снова не оказались возле Ольгинки. И тут Настя встала перед нами, словно каменная, глядя перед собой пустыми глазами, и говорит: «Утопла я, Люся, больше меня не ищи. Своей жизнью живи».
Настя в обморок, Люся в слёзы: поняла, что случилось. Только я – как болванчик, от одной бабы к другой. Дурак. Вот дурак!
Мы с Люсей, конечно, поженились. Ребёночка она ждала. Нельзя было иначе. Только ко мне, как есть охладела. Тенью по дому ходила. Бледная, худющая. Один живот торчком торчал. Думал разрешится от родов, да и на поправку пойдёт. Ан нет!
Наказал меня Бог: в родах Люся померла, оставив мне сыночка. Всё бы утешение, да и его уберечь не сумел. В десять годков он с ребятами на речку пошёл и его в омут… затянуло, – рыдал дед и, по пыльному старческому лицу стекали крупные капли, попадая в глубокие морщины, как в русла. Иногда капли застревали на верхушках щетины, а переполняясь, падали с лица Трофимыча маленькими солёными водопадами.
– Недолго мне осталось, хочу помереть спокойно.
– Трофимыч, – Марьяна положила на спину деду свою тёплую руку. – А ты в церковь ходил? Мне кажется, с этим в церковь нужно. Свечку поставить, молебен заказать об успокоении душ Люси и Ульяны.
– Что думаешь, не ходил? Последние пять лет кажное воскресенье, как штык. Может, они хотят от меня чего. Передать весточку желают. Марьяна, помоги.
От призрака потянуло холодом, и Марьянку кинуло в дрожь. «А Трофмимыч с этим жил, да много лет», – подумала ольгинская ведьма. «Помочь ему надо». Если видит она её, то и поговорить сумеет. Пошла в дом, одела бабушкин жилет, вязанный из козьей шерсти, заговоренный. Не то чтобы защититься, а для тепла и большей уверенности в себе.
Призрак всё так же стоял у забора.
– Ульяна ты или Люся: приветствую и прошу прощения, – Марьяна поклонилась.
Встала подле бочки для сточной воды, и тут её взгляд словно в омут затянуло. Видеть на воде картины могла только баба Настя. А Марьяне довелось впервые, даже запаниковала. Ненадолго. Увидела на поверхности тёмной воды кино, будто на экране телевизора:
…Детское учреждение: больше похоже на детский дом. А среди детей один горемычный, спрятавшись ото всех, плачет в углу мальчонка. И эхом по воде летят слова: «Трофим Крапивин! Где ты, поганец… найду – уши надеру…» Какая-то женщина, подбежав, смотрит зло и резко хватает мальчонку за руку…
Марьяна сжала кулаки.
– Ну что, Марьян? – вопрошающе посмотрел в глаза ведьме дед, когда Марьяна очнулась от виденья.
– Как давно ты видишь призраков, Трофимыч?
– Лет пять, говорю же.
– В омуте увидела я мальчонку, который живёт в детском доме. Лет пять-шесть. Так и есть. Не сладко ему там. Зовут Трофим Крапивин. Ничего тебе это имя не говорит?
– Крапивина Люся ж моя была. Как не говорит? И кто он, этот мальчонка, будет?
– Не знаю. Езжай в город, отыщи. Тогда, может, и прояснится. У Люси с Ульяной, говоришь, братья были? Может, «родная кровь» мучается, страдает? Вот и не даёт покоя дитя, оставленное в детском доме. Он одинок. И ты один. Как перст. Жизни спокойной не знаешь…
– Твоя правда, вздохнул дед. Спасибо, Марьянушка. В город, так в город. А каков он малец?
– Чернявый. Волосы ёжиком торчат. Смуглый чертёнок. Глаза серые, как зимнее небо.
– Трофим. Тёзка почти, – вдруг широко улыбнулся дед.
И Люся в ответ тоже призрачно улыбнулась…
Трофимыч не зря в город поехал – нашёл пацанёнка. Оказалось, что это внук одного из Люсиных братьев. Старшего. Сам брат эмигрировал в Австралию, а дочь его осталась. Она-то и отказалась от ребёночка. Почему – не вполне ясно, но видела Марьяна простую житейскую историю. Какие обычно в таких случаях бывают. Молодо-зелено. И видела она, что скоро будет мать искать своего ребёнка. И найдёт. Неожиданно для себя – в Ольгинке.
«Как же в одной семье судьбы разнятся. Одним хорошая доля выпадает, другим тяжкая. Во все века люди пытались понять, почему оно так? Много суждений на этот счет. Одни говорят, что страдания очищают и готовят к следующей, счастливой жизни. Другие, что страдания – это крест за грехи прошлой жизни. Третьи, что все несчастья от грехов родителей. Четвертые – что Бог испытывает терпение и благочестие, чтобы потом наградить. А хорошая, легкая судьба, наоборот – уже награда…» – размышляла Марьяна, сидя на завалинке.
Не могла понять, где тут правда и бабушка Настя. Особенно вспоминая свою благочестивую сестру и её удивительных деток. Детки – вот награда, которую она получила, и они же – наказание. Сестра Лида в юности уехала на комсомольскую стройку, а потом вышла замуж… Только однажды баба Настя съездила её навестить.
Налог на ведовство
Пламя бушевало в костре, вспыхивая то алым, то рыжим, то бурым. То становилось жёлтым, то светлело до бела, то темнело, словно запекшаяся кровь…
– А-ах…А-а-а. Нет! Пожалуйста, не нужно…
Совершая обряд, старая ведьма вдруг вошла в транс, упала на колени и заметалась в агонии, хватаясь за голову, воя, отчаянно, вырывая из головы клочья волос.
– Мама, мама… очнись! – пытались привести в чувства колдунью её дочери. Все, кто присутствовал на обряде, в страхе разбежались, и у пылающего костра остались только мать и две её девочки.
– Мама, мама… что произошло? Что случилось! Приди в чувства, – выла старшая Лидия и била мать-колдунью по щекам.
– Аа-а. Ах… – колдунья оглянулась, придя в чувства, и повалилась оземь – силы её покинули, и ноги уже не держали.
– Что произошло, мама? – наперебой спрашивали девочки Зосиму.
Колдунья схватилась за сердце и долго не могла отдышаться, успокаивая его ритм.
– Увидела я страшное будущее. Внучку мою утащит во тьму демон преисподней. И будет ей от силы семь годков, и умрёт она… страшной смертью, под вой и скрежет ада. Подобное, доченьки мои, я уже однажды видела в своей жизни. Когда мне было пять лет, преисподняя забрала мою тётю. До этого тоже было виденье. Сильное виденье, вместе с ним проснулись мои колдовские силы. А ещё раньше бабушка рассказывала, как тьма похитила брата её бабки, совсем юного колдуна.
Если верить в поверья, раз в сто лет в роду рождается очень сильная ведьма, тогда, чтобы не нарушать баланс между земными силами и силами преисподней, демоны забирают колдуна или колдунью к себе. Так вот, доченька, – обратилась Зосима к Лиде. – У тебя родится дочь, и её заберут к себе демоны – утащат в преисподнюю. Вот что я видела!
* * *
Лида долго размышляла над этим предзнаменованием. Большой тяги к ведовству у неё не было, и идти по пути матери она уже давно отказалась, но вот решение уехать и порвать всяческие узы с родной кровью, с мамой и сестрёнкой, Лиде далось с трудом. И всё же вскоре после этого случая она собрала вещи и попрощалась.
– Мама. Не хочу сбегать, как воровка из родного дома. Прости меня, неблагодарную. Но я уезжаю. Не хочу связывать я свою жизнь с колдовством. Прощай.
– Доченька. Что же я не так сделала? Дар колдовской переходит от одной ведьмы к другой по наследству. Я зло никому не творю. Нет в округе никого на нас обиженного. Знаешь же, что меня кличут Белой колдуньей! Белухой!
– Да, мам, но как что… как виновного не могут найти, так пальцем в нас тычут. Нет. Не хочу я такой жизни. Может и детишек удастся сберечь от злой участи, поэтому ухожу. Вы не уезжайте отсюда… я писать вам обещаюсь, – сказала Лида и уехала. Далеко. Как ей казалось, на самый край земли. На Дальний Восток. Уже и прошлое своё, казалось, позабыла, став через какое-то время женой священника.
Лидия всегда была чиста и помыслами своими, и душой. Из всех материных поучений принимала лишь познания в лечебных травах. Став матушкой, она умело оказывала помощь больным и бесноватым молитвой, (заменив ею заговор) святой водой, церковной свечой, а порой и травки заварить не смущалась. Что в них такого? Это традиционная часть жизненного уклада семьи – и чай сварить, и горло полоскать в простуду. Кто этого не делает? А с добрым словом и божьей молитвой удавалось ей то, что порой докторам было не под силу. Так и жила, не зарастала к ней тропка людская. Родила она мужу, священнику Ростиславу, семерых детишек. Никто из них особого интереса к её знахарским делам не проявлял, и душа Лидии успокоилась: простил её Бог.
Да, только не Бог был за то в ответе. Испокон веков мир поделён на пределы. И есть у него две стороны – тёмная и светлая, что по сути есть две стороны одной медали. Где свет, там и тьма. Они друг дружку охраняют, ждут слабины. А Лида решила, что тьма отступила от неё навсегда. В том была её самая большая ошибка.
В пять лет за мамкой по пятам стала ходить Любаша, младшая дочка. И училась она всему быстро, проявляя необыкновенный талант в травах. Заговор, он и есть заговор, он не может поднять со смертного одра покойника. А вот у Любочки мог встать и пойти даже тот, кто был уже одной ногой в могиле. Причём, заметила Лидия способности дочки случайно.
Когда Любаше было семь, Лида, выйдя из дома одного своего «пациента» в полном отчаянии, на следующий день обнаружила его живым. Причём жена, которая прибежала поблагодарить её, сообщила, что муж хорошо перенёс ночь и теперь пошёл на поправку. Лидия припомнила тогда, что Люба, дочурка, оставалась собрать вещи, травы и утешить хозяйку, когда матушка, уже выбившись из сил, покидала дом. Любаша пришла домой лишь час спустя.
На следующий раз действо происходило прямо на глазах матушки: от молитвы Любашиной, которую та чинила с закрытыми глазами, страстно и слёзно, больной начал светиться необыкновенным, видимым только ей светом. Не чудо ли? Тёмным иль светлым был этот дар, она не ведала, но что силы он был невероятной, она поняла молниеносно – и испугалась.
Но и это было не всё. Заботы о прихожанах отнимали немало времени. А муж её, отец Ростислав, и вовсе не бывал дома. Приход у него был большой, и приходилось батюшке посещать прихожан во всех отдаленных его уголках.
А детей он любил и видел, как Лидия старается изо всех сил вырастить из них богоугодных, прилежных христиан, за судьбу коих и беспокоиться не придётся. Но где-то они оба, видимо, просчитались…
Средний сын – десятилетий Фома с завистью посматривал на свою младшую сестрицу. В нём тоже проснулся дремавший доныне дар, но дар тот он проявлял спонтанно, и являлся он не с молитвой, а с бранным словом…
Словом этим, мог он превратить воду в лёд. Или хворь напустить на кого. Что замечала, наверное, одна только Любаша. Она за ним частенько и исправляла.
Особенно дома, если в порыве злости он делал, что с братьями и сёстрами, она тут же силою своей поворачивала зло вспять. Коросту снимала, если он зуд напускал. Голос возвращала, если немоту внушал иль заикание. Так быстро и незаметно, что никто и знать не знал, что идёт в их доме невидимая битва.
Да, битва та и была невидимой. Не замечал её и Фома поначалу. Но последние денёчки, прознав свою силу, всё больше Фома её и вёл. Любаша просто по доброте его укрощала… доколе не открылась им тьма.
Ближе к вечерней службе набежали чёрные тучи, и белую церковь окутал нехороший сумрак. Ростислав и Фома – которого он учил управляться со звонницей, пошли наверх, на колокольню звонить к вечерней службе. Любаша забеспокоилась: словно сердцем, что почуяла, побежала следом. За ней Лидия, да, поняв, что они на колокольню, осталась во дворе.
И вот начали когда звонить, поднялся ветер и закрутил на церковном дворе так, что срывало с места кусты роз и мельчило, как в мясорубке. В том месте быстро образовался глубокий провал. А Фома и Любаша стали слышать вой и стон, который неумолимо призывал их сигануть в эту дьявольскую воронку. Ростислав испугался, но от этого лишь пуще молился и звонил, думая церковным звоном прогнать злые силы. Он заметил, что Фому влечёт в бездну, и в последний момент схватил сына за ворот. Тот зарычал и стал вырываться из рук. Ростислав хотел бросить языки колоколов и бороться за сына до конца, но тьма разрасталась всё сильнее. Тогда Люба сменила отца на колоколах. Она чувствовала, что благодаря звону страшный вой смолкает в её голове и там поселяется синь. Глубокая синь небесная.
Звонить она не особо умела. Но неистовство, с которым она звонила, Ростислава потрясло: сколько сил может быть в этой маленькой девочке? Всё, что происходило на колокольне, стало для него в единый миг божьим откровением. Он видел, как полыхает огонь. Два кострища: Фома с его чёрным пламенем и Любаша – с синим.
То черное пламя поднималось выше, то синее. То снова чёрное, то опять синее поднималось, застилая путь в бездну. Самый большой колокол – «Ангел» так неистовствовал, что в момент кульминации Ростислав думал, что оглохнет. И отпустил сына, зажав обеими руками свои уши. Он сжался, зажмурившись, думал всё, а когда услышал хруст, открыл глаза, взглянул на крышу колокольни и увидел, как свод колокольни треснул, под весом колокола, накренился и скоро рухнет.
А прямо под колоколом стоят его дети: Любаша и Фома. Она всё ещё горит синим пламенем, а он, словно тростинка в огне колышется. Рванулся Ростислав вперёд и, когда колокол уже почти скрыл собой обоих детей, вырвал из-под него ноги сына. Схватил Фому в обнимку и прижал к деревянному полу колокольни. Шум, треск и грохот сотрясали землю. Лидия во дворе пала ниц, молясь. А рядом сестра её Настя, как громом пораженная. Как раз в тот день бабушка и приехала навестить Лидию: в самый разгар страстей!
Поняли сёстры, что происходит там, на колокольне: тьма пришла забрать Любашу, и матушка видела, как объятые чистым голубым пламенем летят в чёрную яму и колокол, и её Любаша – чистый ангел, и не понимала: «Как так?»
На миг всё стихло, но через секунду взметнулся вверх столб света… и снова тишина. Это тьма выплюнула на «свет божий» колокол «Ангел» и удалилась. Только колокол теперь светился необычным голубым свечением и звенеть стал по-особенному, так, как ангелы на небе трубят.
А Фома с тех пор сильно изменился. Стал он, Фома-божий человек. Настя его травами отпаивала и заговоры читала. Без толку. Ростислав много молился за него, но божьи дела порой человеческому разумению не доступны. Всё, что случилось, видели многие прихожане, пришедшие на службу. Каких версий только не услышала Лидия о случившемся. Любашу искали, любили девчушку все, но след её даже простыл…
Если бы знала она всё как есть, то наверняка поняла, что Любаша забрала всю силу «чёрную» у брата и унесла с собой во тьму. Но тьма не выдержала её света и выплюнула обратно. Только однажды попав в царство тьмы, назад никто живым не возвращался – вот и вернулась она в теле колокола… нести свой свет силой колокольного звона.
Спустя месяц обняла Лида сестру, провожая домой: поплакала, утёрла слёзы и встала, прямо, как солдат: отдала она налог на ведовство.
Старый дом
Нудно и скоротечно мелькали серые будни. Василий мечтал о встрече, о новых ярких моментах общения, а у Марьяны дни заполняла музыка, уборка в доме и звонкая капель, барабанящая в тазиках и ведрах. Зиму она пережила, а вот переживёт ли весну…
Марьяна и не догадывалась, что дом настолько стар. Дуло из каждого угла, зычно скрипели половицы под ногами, а после дня беготни на полу оставалась древесная труха, и всё шире разрастались щели.
Пытаясь залатать крышу, Марьяна залезала на чердак с молотком и гвоздями, но в итоге лишь нагородила бесполезной городьбы. В стародавние времена сельчане собирались и помогали беде всем миром. В советские годы можно было попросить помощи у председателя сельсовета, колхоза или ещё кого, чтобы отрядили бригаду. Теперь капитализм поставил сельчан в жесткие условия финансовой самостоятельности. Только вот денег нанять рабочих и купить стройматериалы Марьяна пока не накопила.
– В частном доме нужен мужик. Без мужика всё так и будет разваливаться, – ехидно, с усмешкой прокомментировала жидкие потуги подружиться с молотком тётка Зоя. Она не без интереса наблюдала за ней с улицы.
«Чья бы корова…» – хотела сказать уже Марьяна, но осеклась. Как бы то ни было, а её злая соседка – мать Васи. «Вот же послал Бог…» – снова подумала она и снова осеклась. Все, конечно, под Богом ходят, но ведуньи и знахарки, такие как она и баба Настя, могут ли считать Его своим покровителем?
Она нашла в сарае лист жести и волоком, делая в земле глубокие борозды, потащила на крышу. А как полчаса затаскивала его на чердак, Марьяна вообще вспоминала потом с ужасом. Вся в пыли, паутине, она толклась на месте, не в силах ни повернуться, ни развернуться на тесном чердаке, маясь с этим неловким предметом, как вдруг позади неё что-то хрустнуло. Оглянувшись, она увидела Васю.
Молча, ни слова не говоря, он улыбнулся, взялся за лист и вытащил его на крышу. Нежно коснувшись пальцами рук Марьяны, взял у неё молоток. Марьяна поплыла, как мороженое в жаркий летний день. Румянец загорелся, запионился на щеках, и улыбка нерешительно то появлялась, то исчезала на лице. Он понял её смущение и, не дожидаясь слов, вылез на крышу и начал прибивать лист на место. От ударов вся крыша заходила ходуном, и когда он засадил в жесть шестой гвоздь, стропила под ним надломились.
Василий замер, стараясь не шевелится. Одно движение, и он рухнет вниз, на стоящую под ним Марьяну.
– Потихоньку отползай в угол. Боюсь, что накрылся твой ремонт медным тазом.
Марьяна шагнула в сторону, и Василий с грохотом полетел вниз вместе со стропилами и обрешеткой дырявой крыши. Сквозь огромную дыру Марьяна увидела, как тётя Зоя, вернувшись из магазина, мечется в поисках сына по двору. Машина его стояла у ворот, а самого и след простыл. Последним вариантом был дом Марьяны. А когда послышался треск и грохот, сердце матери защемило, и она побежала через дорогу.
Марьяна подумала тогда: «Всё. Очередной шанс на примирение потерян».
Так и получилось. Каких только слов не пришлось выслушать.
– Ах ты, змея подколодная, ведьма, чёртово отродье! Ну что тебе от моего сына-то нужно? – выкрикивала она.
– Мама, уймись! Я сам проявил инициативу.
– Околдовала! Заворожила, змея! Я тебя со свету-то сживу, как бабку твою… – вырвалось у неё, и мать Васи моментально прикусила язык, поняв, что прокололась.
Василий взглянул на Марьяну. Боль исказила красивое лицо девушки, и он сразу среагировал, показав ей своё сожаление, и напротив, сжал губы, глядя в сторону матери.
– Прости… прости, Васюнечка… ну, прости… – заныла, вымаливая прощение мать.
– У Марьяны прощение просить нужно, а не у меня!
Но просить прощенья тётка Зоя и не думала. Не было ей дела до Марьянки. Не понимала она, что сыновью любовь вернуть невозможно. Не умещается в сердце Васи её чувство, замешанное на злобе и ненависти к Марьяне.
Подтверждая это, Василий зло посмотрел на мать. Семь лет не было парня дома, и женщина испугалась, что не увидит его ещё столько же.
– Ого! Марьяна, что случилось? Хотя, что тут рассказывать: сам вижу, – остановился рядом следователь местного отделения полиции Скороспешкин.
– Да, Федор Геннадьевич. Такие у нас дела… – угрюмо ответила ему Марьяна.
– Где жить-то теперь будешь?
– Мы найдём… – вмешался было Василий, желая показать, что всё под контролем, но Марьяна его остановила.
– Тут на днях видел, как во флигель Дома культуры всякий хлам выносили. А ведь сто лет назад там слуги барские жили. А какая во флигеле печь! Просто загляденье! Думаю, нужно разведать. Пойдем-ка Марьянка к директору, поговорим…
Так Марьяна и поселилась во флигеле. Решение было принято спонтанно, малой кровью, без особых затрат для Марьяны, директора Дома культуры и администрации Ольгинки. Вася помогал ей до самого вечера собирать и переносить вещи во флигель. Старый хлам из флигеля выносили рабочие Дома культуры, а Марьяна, наскоро вытирая полы и собирая паутину по углам, населяла углы своим незатейливым скарбом. Своим и бабушкиным.
До самой ночи мыла и пылесосила, стараясь привести ещё один дом в порядок Марьяна. Временный, но теперь её дом…
Когда закончили с переездом, Вася завернул в отчий дом и, окончательно поругавшись с матерью, уехал в город, не оставшись даже на ужин. Романтики не получилось, а он планировал хоть немножко стать ближе к Марьяне. Мягко и постепенно завоевать её доверие. Вот только жизнь снова внесла свои коррективы. И вырваться с работы получалось крайне редко. В суде не хватало персонала, и его предшественник уволился, оставив гору нерешённых дел.
А Марьяна… она сама к нему не приедет, если только снова не случится что-то из ряда вон выходящее. Василий даже немножко хотел этого. Испытания сближают быстрее и связывают крепче обычного.
* * *
Во время переезда Марьяна нашла на чердаке и в чулане очень много интересных вещиц, принадлежавших бабушке. Шкатулку с камнями Марьяна забрала сразу: уж больно красивыми они были, девчонке против них не устоять. А вот остальные вещицы собрала в мешки и вынесла в сарай.
Потом почти каждый день после работы, уставшая или нет, приходила она в сарай и брала из мешка новую заманчивую вещицу и тщательно изучала её, сидя у печи во флигеле. Если б ни Интернет, пожалуй, и опознать бы даже не сумела, для чего все эти вещицы нужны. А ведь она прекрасно помнила, как бабуля брала их в руки и волховала.
Заинтересовавшие Марьяну сначала козье копыто, высушенные куски кожи («…драконьей, что ли?» – смеялась она), связку ключей, покрывшихся зелёно-голубой поволокой, и другие вещицы Марьяна бросила в угол у входа во флигель и благополучно о них забыла.
А вот ступка и пестик (травы растирать) пригодились. У дирижёра сильно болели суставы, и Марьяна, найдя в бабушкиной книге рецепт, захотела сделать для него целебную мазь. Помнится, раньше мазь по этому рецепту в селе имела оглушительный успех. Самый ходовой товар, если можно так сказать, в их ведьминском деле, кроме приворота и сглаза.
Со сглазами бабушка, правда, связываться не любила. Снять – запросто, а вот наложить… Могла поведать, как это дело провернуть, но грех на душу брать сама отказывалась. Как правило, сглаз требует сильной отрицательной энергетики. И если уж собрался человек на такое, то и магия действует лишь как инструмент, направляющий разрушительную силу. Если пышет кто злобой – может и без магии сглазить. А обряд, как считала баба Настя, способен даже остановить злопыхателя. Это действо, а за сделанное нужно отвечать… Порой страх наказания, что на небесах увидят, отпугивал желающих от их злых намерений.
– В наш современный продвинутый век, казалось бы, зачем нужны маги, знахарки да травницы? Медицина то ого-го! Всё так да не так. Если раньше знахарки могли беременность определить по внешним признакам в первом триместре, то сейчас и в середине беременности без УЗИ ничего не могут. Ребёночек шевелится? Да ну! Это ж газы! Живот большой? Не смешите, наверняка водянка, – вслух говорила Марьяна, перебирая в воспоминаниях смешные истории подруг, и улыбалась. Иногда у неё было просто чудесное настроение. Особенно, когда она вспоминала беззаботное детство и бабушку. Тогда можно было ненадолго отстраниться от ежедневных проблем.
– А кто ж знает, что ждёт меня завтра. Кто знает…
