Ольга Толмачева
Чудо
Алексей Зайцев «Исповедь»
«В комнате пахло ладаном.
Нюра лежала в передней, на пуховой перине, под образами.
Ее иссохшие руки, как сухие ветки, печально покоились на груди на цветном лоскутном одеяле. Неприкрытая голова утонула в высокой подушке. Она тяжело дышала.
В соседней комнате приглушенно разговаривали. Горестно ожидали.
К больной вошел немолодой седовласый священник. Лицом он был худощав, бледен. На груди поверх черной рясы висел большой серебряный крест. Впалые щеки, глубокие морщины по лбу, тихий взгляд ясных, глубоко посаженных глаз, размеренные движения настраивали скорбеть. Думать о вечном».
– Да вот, батюшка, какое дело… – Нюра шевельнулась в постели и поднялась на подушке повыше. – Лежу я, почитай, сутки и вспоминаю. Никак не могу понять, почему я еще вчерась на загривке бревна для бани таскала, а сегодня лежу трупом. Видимо, нагрешила. Потому как Колька –
– наш плотник – крепкие стропила с балясинами припрятал, схитрил то есть. А как же мне баню строить? Вот я и решила, батюшка, Кольку на чистую воду вывести.
Она замолчала, тяжело дыша. Лицо покрылось испариной.
– Не со зла, батюшка, от обиды.
Нюра вытерла ладонями влагу.
– Я эти стропила с балясинами год назад на пилзаводе выписала. Экономничала, от пенсии крохи откладывала. В город за тридевять земель на базар ездила: то сливочки продам, то молочко. Очень мне баню новую охота, батюшка. Старая заваливается, печка коптит – по-черному топит. А он взял и… Эх! Вот я его – Кольку – и матюкнула. Да не просто, батюшка, куда послала, а в сердцах.
Она откинулась на подушку и закрыла лицо руками.
– Каюсь, батюшка! Только как определить этот грех? – Слово не подберу…
– Вспыльчивость это, Анна, гнев, раздражительность.
– Ох, батюшка, так вспылила! – Анна мотнула головой и стукнула себя в грудь кулаком. – Аж в глазах черным-черно стало. Думала, убью Кольку – заразу…
– Вижу, Анна, покаяние твое не лицемерно, а действительно выстрадано…
– И на Польку гневалась. Ее коза у нее огороде траву пощиплет, так она ненасытную – коли не уследишь – к моему забору привяжет. А моей козочке-кормилице голодной жить? Опять вспылила. Ругалась с Полькой на чем свет стоит, батюшка. Даже сердце поджало. Выходит, опять грешна… – Нюра тяжело вздохнула.
– Вижу, Анна, твое непритворство. Свидетельствую искренность твою и полное покаяние в содеянном.
– И злословила я, и завидовала. Какое непосильно благородное сердце надо иметь, чтобы не завидовать Катьке, батюшка? – Нюра села на перине. – Почитай одного года мы с ней. Только она целую жизнь за своим мужиком просидела. Не работала по-черному от лихой нужды, как я, а только по дому. Мой муж рано помер: простудился в колхозе на заготовках, скрутило его, сердечного – в миг преставился. Я с тех пор все одна: и дома, и по хозяйству. Одна радость – мечта о бане. Так вот, в прошлый месяц почтальонша принесла пенсию – мне три тысячи рублей, Катьке – три триста. Потому как ей положена индексация. Значит, ей правители наши придумали, как жизнь подсластить, а мне, батюшка, кукиш с маслом! Как же я ей позавидовала! Вот думаю, почему так? Почему все блага жизни мимо меня к другим идут? Опять, выходит, недостойная я, грешила!
Алексей Зайцев «Сенокос»
«– А помнишь, – Батюшка присел на кровати, взял больную за руку, – как сено ворошили, в телегу складывали. Ты сверху, на возу, я – снизу вилами подаю…
– Как не помнить, Ванечка. Душистое сено, сухое… – Нюра перевела дыхание.
– Колючее, за воротником скребло… – Отец Никодим повел плечами. – Звезды помнишь? – Острые, огромные, как блюдца… Летали…
– А ягоды в траве? На солнце запеклись – я слаще не пробовала…»
Нюра откинулась на подушку и горько заплакала, вытирая узловатыми кулаками с лица слезы.
– Слезы твои благодатные, Анна! Идут из самого сердца. Господь услышит тебя! Я буду молиться, – Глаза отца Никодима влажно блеснули.
– Ох, батюшка, говорите вы складно, сладко. Уху приятно слушать. Словно беседу веду с самим Создателем. И на душе стало легко, приятно. И все-таки сдается мне, я вас где-то встречала. Вы давно в городе?
