Ольга Сергеевна Сысуева
Напиток любви
предшественника, как тот обожествлял государыню-матушку Екатерину II, и отчаянно ругал её фаворитов. Его признавал народ. Быть может, поэтому он воззвал к мнению провокаторов Завойко и Филоненко, охотно поверив в то, что он – Избранный и что он придёт после Керенского получить власть. Вера в то, что он – Избранник судьбы Корнилова была почти детской, наивной, страдальческой. С Филоненко Савинков подружился в годы Первой мировой, но Завойко знал плохо. Более того, Борис Викторович подозревал, что Завойко – провокатор со стороны ..
большевиков. После Июльского выступления, Савинкову всюду мерещились большевики.
Он был прекрасно осведомлён, что последние готовят вооружённое выступления в августе – об этом его предупредил бывший главным в Ставке и лояльный к нему генерал Алексеев.
Безуспешной июльская акция оказалась во многом благодаря стараниям самого Савинкова, и сам Владимир Ильич постановил свергнуть Савинкова во чтобы то ни стало, он просто ждал пока возмутится кто-то из генералов.
Этот момент настал, и Лавр Корнилов вознёсся до небес, искренно желая
спасти Россию от вездесущего Бориса Викторовича, который, как и
полагал Ленин, быстро всем надоел тем, что недостаточно знатный и не
генерал, и его врага Александра Фёдоровича, который надоел самому
Савинкову своими почти женскими истериками. Савинков решил, что
когда-нибудь его обязательно покажет мистеру Фрейду или кому-нибудь
из его учеников при случае, конечно. Керенским владел страх.
Он прекрасно понимал, что правительство потому и Временное, что название
к этому располагало. И почему Керенский так старательно сам рыл себе яму? Савинков предположил, что он был попросту окружён, оказался в незавидном положении и у него самого не было выхода, как впрочем не было выхода и у Савинкова – он сам оказался в заложниках этой непростой и ужасной, леденящей душу ситуации. Борис Викторович сидел у себя в кабинете и писал какие-то указы и записки. Рядом с ним , просто пялясь в потолок восседал его личный друг и пока что секретарь Флегонт Клепиков, который был знаком с ним ещё как и Филоненко – с Первой Мировой Войны. В кабинет к Савинкову вошёл его приятель с эмиграции – Александр Деренталь с супругой Любовью Ефимовной. Она была стройна, красива в изысканном, почти аристократическом платье, аккуратно причёсана – что было почти невозможно в современное Савинкову время, нежна и пахла дорогими духами. Савинков её припомнил. Она некогда пела и танцевала в варьете, кажется, знаменитую арию Сильвы Вареску.
Ему ещё тогда нравился дядюшка Ферри – веселый такой артист оперетты, фамилию которого он уже и позабыл. Он томно посмотрел в её глаза. Она смутилась. И опустила веки. Савинков поцеловал её руку.
– Я, кажется, Вас знаю. – Савинков театрально откинул волосы. Флегонт ухмыльнулся: он понял, что его другу понравилась эта миниатюрная, изысканная женщина. – Вас зовут Сильва Вареску. Приведший супругов Александр Христофорович Бельский не знал, что и сказать – было очевидно, что Любовь Ефимовна понравилась Савинкову, но Бельский, умудрённый опытом, решил что это не к добру – слишком был ревнив Деренталь, чтобы в классическом стиле не убить соперника.
Любаша смутилась.
– Я давно уже жена Александра. – Улыбнулась она. – Литератора по профессии, и он обещал специально для меня перевести и поставить Фиалку Монмартра. Представляете, он убил самого попа Гапона.
Савинков продолжал натужно улыбаться, Деренталь увидел, как Флегонт Клепиков прыснул со смеху. Актриса ничего не поняла.
– Я что-то не то сказала? – Она заморгала глазками. – Неужели Вы ничего не слышали про убийство попа Гапона?
Тут уже чуть было не покатился со смеху сам Савинков. Александр Деренталь крепко сжал руку жены, чтобы она замолчала. Но она не поняла мужа.
– Саня, дорогой, – Борис Викторович улыбался своей манящей улыбкой, – расскажи нам с Флегонтом как происходило убийство Гапона. А то мы подзабыли.
Наконец, до Любови Ефимовны дошло, что муж много лет её обманывал.
– Так Вы и есть Борис Савинков? А он мне при встрече говорил, что это он и есть. – Она громко засмеялась. – Представляете, я Вам желала быть представленной в Пеште, а он меня опередил.
– Сколько ночей мы пропустили. – Савинков решительно делал вид, что Деренталя не существует. Любовь протянула ему руку, которую тот мягко пожал.
– Любовь. – Сказала она. – Называйте меня Любой.
– Любаша, – съязвил Савинков, помня "Царскую невесту". Клепиков заметил яд, и грохнул со смеху. Актриса загадочно на него посмотрела. Ну по меньшей мере, в задачу актёров входит развлекать публику, а то Флегонт заскучал, сидя просто так в кабинете, пока Борис составлял свои "проскрипции".
– Что ж, до свидания, Любаша. – Сказал Савинков. – Ну Санька! Но ты хоть её ко мне привёл. За это наказан не будешь. Извините, я сильно занят.
Буду рад видеть Вас позже, но хорошо, что вы ко мне зашли. А она у тебя с юмором.
Деренталь облегчённо вздохнул, поняв, что Савинков, хоть и влюбился в его жену с первого взгляда, был рад их видеть.
– Мы познакомились в литературном кафе. – Сказал он на выходе. – Она действительно пела там арию Сильвы, а я читал свои стихи.
– Жаль меня там не было. – Засмеялся Савинков.
– Нет, не жаль. – Ответил Деренталь с нахрапом. – Ты бы её увёл. А так, может быть, уведёшь чуть позже.
Флегонт покатился со смеху снова.
– Ну, Саня, негоже забирать то принадлежало мне изначально. Девушка по мне страдала, а я и не знал. – Улыбнулся Борис, и приятно был обрадован запахом женских духов. – И всё-таки жаль, что меня там не было. Я не так часто выступаю, как Александр Блок.
– Сравнил себя со знаменитостью. – Буркнул Деренталь.
– Мой муж прекрасно разбирается в поэзии. – Мягко и нежно сказала Любовь, покорив сердце Бориса.
– Не смею Вам возразить. Прощён за то, что воспользовался моей фамилией, – посмеялся Борис.
– Ты не понял. Во-первых, я никогда не видел Любашу на сцене. – Ухмыльнулся Деренталь. – А во-вторых, на том поэтическом вечере
называли фамилии автора стихов. И не смей присвоить себе моё творчество наглый мошенник. А для жены я оперетту всё же напишу.
– Попробуй! – Борис кинул Любови Ефимовне цветы, которые стояли в вазе. Флегонт понял, что он издевается.
– Там в коридоре будет мой второй секретарь брат Виктор Викторович. Он
Вас проводит. И скажете ему, где остановились. Я приду.
– Я ему скажу неверный адрес. – Злобно говорил Деренталь. – Только попробуй.
– Я понял. – Борис совсем развеселился, в эти тяжёлые дни ему недоставало именно веселья. – Слушай, Сань, хватит дурить жену, напиши лучше оперетту для меня. А то мне скучно. Чертовски не достаёт музыки и хорошего юмора. Ладно, отвяньте, меня ждут позорные дела. Виктор Вас ждёт. В любом случае, спасибо что зашли.
Александр приподнял шляпу, и увёл жену прочь из кабинета Савинкова.
– Ему вряд ли удастся спасти брак. – Засмеялся Клепиков. – Вам же она понравилась.
– Чертовски! – Борис, чувствуя, как кровь подступает к его лицу, подошёл к окну и его обожгли лучи заходящего солнца.
– Ты бы видел её на сцене! – Резко повернулся Савинков к Флегонту. – Какая она была Сильва. Вот мошенник! Он даже не смотрел её спектаклей!
– Он драматург. – Улыбнулся Клепиков. – Ему можно и не смотреть.
– А вот жаль, – сказал Савинков, – я же украду.
– Лишь бы он потом не вставил Вам нож в спину. – Метко заметил Флегонт.
– Пусть вставляет, всё равно как умирать. – Буркнул Савинков.
– Да по мне лучше, чтобы Вы помогли России.
– Сколько смогу. – Улыбнулся Савинков и сел за дела.
После того, как ушли Дерентали, в приёмную к Савинкову вошёл 71-летний Александр Бельский. С одной только проблемой: как ему соблазнить свою давнюю знакомую – Ольгу Петровскую? Савинков почувствовал себя Дульмаркарой из любовного напитка Доницетти, и окинув посетителя взглядом, заламывая руки за голову, сказал:
– Мне бы твои проблемы, Бельский! Если бы у меня были твои проблемы, я бы был счастливейшим человеком на свете. Но у меня помимо жены Деренталя есть какой-то Керенский и есть какой-то Дзержинский, который видит во мне преступника, мечтает повесить, и это ничего, что я сижу тут, в здании верховного….
– Временного, – поправил приятеля Флегонт, – Временного….
– А, ну да!– Савинков многозначительно поднял бровь, – ну конечно же, дорогой Флегонт, временного правительства. Только пойми, если меня повесят, то обязательно вместе с тобой, и моим братом что сидит в приёмной. Слушай, как это тебя не арестовали, Сашенька?
Александр Христофорович попросил у Флегонта стул, и сел таким образом, чтобы его Савинков хорошо видел.
– Слушай, Борис Викторович, иду я на репетицию, а на меня смотрит целая рота солдат, видимо эти, большевики какие-то. Иду я по улице, они за мной. Я в сторону, они – за мной. Выходит, понимаешь, я им чем-то не угодил…
– Слушай, Сашенька, – Борис Викторович подозвал Флегонта, который, подобно официанту, преподнёс ему стакан вина с графином, – ты им всем не угодил, дорогой, посмотри на себя. Ты красив, хорошо выглядишь, богато одет, и ещё добился хорошей репутации при царе, большевики этого не прощают.
– Не паясничай, Боря. – Флегонт налил себе вина сам, выпил залпом для храбрости. – Паясничество наказуемо.
========== Кормчий ==========
"К сожалению, моё судно дало полный крен, и я как плохой кормчий, ничего не сделал, чтобы спасти его" © Борис Савинков – не дословно
Собираясь вместе с Филоненко и Завойко, Борис гнул ту линию, что генерала надо "пробудить".
– Как Брута? – Ухмыльнулся Завойко. – Брут плохо кончил. – Мы все идём на риск. – Борис понял, что и тут над ним издеваются. – Я предпочту быть Кассием. Савинков сверкнул глазами. Завойко он
ненавидел давно. Этот прыткий, вечно сующий нос не в своё дело, болтающий попусту молодой человек двадцати трёх лет от роду вечно раздражал мужчину. Савинкову в 1917 было 38 лет. Двадцатитрехлетний Николай Завойко его только раздражал. Он едва ли мог разглядеть в
Завойко человека, едва ли способного принять государственные решения. И с кем только не приходилось путаться, чтобы спасти от гибели, тонущее в потопе копоти и грязи государство, которое, похоже, доживало свои последние дни, умирая в красивой агонии, чтобы потом возродится как Феникс из пепла – в более крепком, чем былое, величии. Что там до его богатого революционного опыта. Его не слышал и не слушал никто. Он, подобно Пифии, Древнему Оракулу вещал о последствиях, трагичность которых хотел сократить. Молодой миллионер Михаил Иванович Терещенко, которому в ту пору исполнился тридцать один год, наивно думал, что будет набивать после войны карманы, и заказывать украшения у Фаберже.
