Ольга Николаевна Лемесева
Новолетье
Горяч посадник беловодский, а молодой князь ещё горячее, – вздумалось Ставру выхваляться перед ним богачеством да удачами ратными. Слово к слову, веселью конец, – посадника в поруб, дабы остыл…. Что князь дале прикажет, неведомо; а грозился ставров двор на поток пустить, дабы хвалиться было нечем.
Ночь лишь Анастасия в раздумьях промаялась; поутру головой тряхнула, – косы золотые по плечам растеклись мёдом. Кинула ножницы Улите: стриги! На что коса, коль головы не станет? Шапку Ставрову куничью на голову, да кафтан кушаком потуже стянула, детей поцеловала да на коня верхом!
…Да что за город такой удельный, – Ростов? Беловодья чуть поболе, стены крепостные чуть повыше-покрепче, те же улочки пыльные, гуси-утки бродят, обочины крапивой-лопухом поросли; церквушки невеликие да без прикрас…
Городишко невелик, а торг шумит как и везде. Досужий народ у лавок толпится; кто себя показывает, кто на других смотрит…
Анастасия ещё подумывала, как попасть ей ко двору князя, бродила меж людей, дивилась взглядам девичьим лукавым: «…боярич молоденький, какой пригожий…» И всё казалось, – следит кто-то за ней; не служки ли княжьи? Оглянулась… Странник в монашьем платье поклонился, улыбнулся знакомо и ласково, скрылся в гудящей толпе… Остановилась у лавки, где народу помене…
– Не желаешь ли, боярич, товар мой глянуть? – засуетился сиделец.
– Что ж покупателей мало? Товар ли нехорош твой?
– Товар-то хорош, товар мой красный, да цена его стоит. Вишь, неудачей сюда занесло; мне б в Новгород, там народ зажиточней, не то здесь. Глянь, боярич, тут тебе злато-серебро, камни самоцветные, всё персиянские да веницейские; колты да привески, лунники. Вот досканец аланский с девичьими прикрасами, – коль жёнки нет, зазнобушку одаришь…
Видя, что бояричу богатому ничто не диво, сиделец решил поразить другим чудом:
– Вот глянь, купить не купишь, – на то и у тебя гривен не достанет, – старик развернул холстину, – а полюбуйся; внукам сказывать станешь, какое диво видал.– он извлёк, наконец, из холста длинный досканец, светящийся лалами и смарагдами. – Тавлеи то; у нашего князюшки первая забава; да купить и у него мошна пуста…
– …А что, старик, к слову, – Анастасия едва отвела взор от чудно вырезанных фигурок, кои сиделец любовно расставлял на открытой крышке ларца, – у себя князь-то нынче аль где на охоте?
– У себя, у себя; поутру нынче вернулся из Киева, да занедужил дорогой, слышно, малость… Да ты сюда глянь: эти фигурины – из дерева индианского белого; эти – из чёрного мурянского…
– Да сколь же хочешь за них, старик?
– …И всего ничего: десять гривен… золотых…
– Да ты черезвый ли, старче? За те гривны терем купить способно!
– Ну, терема не купишь, а вещь того стоит…– купец уже заматывал досканец в холстину…
–…Вот тебе… – Анастасия кинула увесистый мешочек на прилавок. – Здесь довольно будет; боле тебе никто не заплатит… Подавай сюда своё диво…
…Терем князя без затей рублен, камни цветные лишь в трапезной, а то всё слюда; в чёрных избах и вовсе бычий пузырь. В горницах полы самотканым крыты, а те, что привозные ковры, – уж повытерты. Зато рынд, челяди всякой без толку мечутся по двору… Вот куда гривны-то ростовские идут…
–…Боярин Белозёрский Удача Данилович с дарами ко князю! – Анастасия, забыв своё обличье, смутилась от обилия мужских лиц; не вдруг и поняла, что её имя выкликнули…
Князь вошёл в трапезную стремительно, домашний кафтан попросту, на плечах в накидку; увидав, что гость – ровня ему по возрасту, кафтан и вовсе скинул. Ростом Вышеслав Анастасии выше; розов от полуденного сна, иль от жара нутряного… Русая бородка старше его не делала.
– По здорову ли князь Вышеслав нынче? Слышал я о хворях твоих. Тебе б, князь, траву шалфей в молоке заваривать да пить. Неуж твои мамки да няньки того не ведают?
– Ты лекарь, что ли? – князь нетерпеливо сморщился. – Мне сказали: ты с дарами… В здоровье моём Бог волен…
– Слышно ещё: Бог милости послал тебе, – сын родился… – …князь порозовел ещё больше от удовольствия… -… До земли нашей Белозерской дошла молва об удачах ратных твоих да об умении в забавах заморских… – Анастасия, приметив загоревшиеся глаза князя, нарочито медленно разворачивала холстину…– Прими же в дар эту вещицу от меня; сынам твоим и внукам в наследье перейдёт.
– Тавлеи! Да сколь причудны! – Вышеслав то бледнел, то опять краснел…– …Да тут и сыграть-то не с кем… Сам-то разумеешь ли?
– Когда б не разумел, мог ли понять, какой дар тебе надобен?
– Ну, коль выиграешь, проси, что пожелаешь, всё исполню!..
«…Что с тебя и взять-то, князюшка?»
…Вот когда пригодилась Анастасии наука Ставрова; не один зимний вечер просиживали они за простой доской крашеной, передвигая тавлеи, самим Ставром из кости резаные…
…На пятом уже ходу счастье от князя отворотилось; он помалу бледнел от злости. Анастасия, решив за лучшее отступить, отдала ему «всадника»: «… Тебе, видно, и впрямь, играть здесь не с кем…»
…Князь, победой довольный, осторожно укладывал тавлеи в досканец, любуясь каждой фигуркой…
–…Хоть ты и не выиграл, боярич, у меня, а за дар сей бесценный проси чего пожелаешь…
– Не спрошу у тебя, князь, ничего; дар мой от сердца, а вот холоп мой в пути сгиб, так не отдашь ли своего какого, иль в порубе у тебя кто даром кормится…
– Для ради праздника всех пущу на волю! Эй, сотник! Кто там у тебя под замком?
– Посадник беловодский да из волхвов суждальских смутьян набольший…
– Всех на волю!
– Как же то, князь? Мы ж его сколь выслеживали…
– Перечить мне, сотник? Сам под запоры сядешь! А воеводе то в прок пойдёт; пусть-ко бояричу послужит, гордыню усмирит…
…Низкая дверь поруба скрипнула натужо, из нутра пахнуло сыростью. «Неуж мой Ставр здесь седьмицу уже?..» Едва удержалась на шею кинуться мужу; он вышел из гнилого мрака, щурясь от яркого света…
…Тот, кто выбрался следом, заросший почти до глаз тёмной бородой, вперил в Анастасию взор, но она не заметила этого. Он вышел, опираясь на посох, под тяжёлым взглядом сотника, с княжьего двора, ещё раз оглянулся на Анастасию…
Ставр же, разминая затёкшие в путах руки, едва глянул на своего спасителя. Ему кинули кафтан, из сенника вывели застоявшегося коня…
–…Тебя, что ль, боярич, за волю благодарить?..
…За стеной Ростовского Кремника она скинула шапку.
–…Поспешим, Ставр Годиныч. Норов у князюшки переменчив, а нас детушки заждались…
Среди ночи она проснулась, как толкнул кто: «…То ж Леонтий был, монах тот! Он, верно, признал меня, через столь годков-то!.. Отчего ж не догнала, не остановила? Да сказать ли Улите? Нет, не стоит попусту тревожить, – он, не он…» Она опять засыпала, сквозь дрёму пытаясь ещё что-то припомнить, в Ростове виданное; уснула, так ничего и не вспомнив…
Глава 2. Год 1030
А Улита всё хлопотала в доме, топотала по горницам, гремела ключами. Она слегка усохла, а на хвори не жалобилась, и по-прежнему за всем приглядеть успевала: за челядью, за подрастающими детьми.
Свалилась как-то вдруг; принёс кто-то вести о сыне, – видали его то ль в Киеве, то ли в Византии… Видно, потеряв всякую надежду увидеть Леонтия, Улита слегла, и уж боле не вставала, всего зимы не дожив до встречи с сыном….
…Теперь Анастасия одна, без Улиты, ходила за зельем травяным, сама хвори лечила детские. Ходила в лес, а чаще за протоку на Черёмуховый остров. Снадобья хватало не только своим, но и ближним соседям. Да и всё Беловодье знало, у кого помощи искать на край… Злые голоса шелестели: ведьма, мол, посадница, слово чародейное знает…
…В последнюю ночь Масленицы от небрежно сроненной искры полыхнула приречная Сиротская окраина. Старые, устоявшие в пожар двадцатилетней давности, просохшие от бесснежных морозов, нищие избёнки разом взялись огнём…
Дьякон Исидор, старый и немощный, всю ночь простоял на пожарище, молясь за погорельцев несчастных; невдолге Бог прибрал его… Почти до Страстной седьмицы церковь простояла запертой….
Все людские избы и клети посадникова двора заполнились погорельцами; Ставр дозволил под призором тиунов брать избняк(лес на жильё) из поместья своего. Глядя на него, нехотя, и другие зажиточные беловодцы пускали к себе сирот; да мало кто даром, – в закупы брали, а то и в обельные холопы…
Весть о новом священнике принесла Анастасии говорливая соседка Мисюриха, – прибыл верхами, ни виду в нём, ни дородности. Голова седая, а глаза как у вьюнца, – светятся, и всё улыбается. Вроде из здешних, а прислан из Новгорода…
Как сердце тогда не ворохнулось, не подсказало; ну, приехал и приехал, в церкви поглядит… Не до того было, – старшенький хворал тяжко…
…Другим днём полегчало Гаврюше; Анастасия с Варварушкой на могилку к Улите пошла поклониться. Не дойдя, остановились: что за чужак на холмике сидит понурясь? В тёмном платье, седой весь. Человек поднял голову; Анастасия прежде крест увидала на груди, поняла: священник новый. Потом уж в глаза глянула, охнула, – Леонтий!.. Та ж синь в глазах, улыбка та же печальная… Важности и дородства и впрямь не нажил Леонтий, а грусти в глазах прибавилось.
Видела потом Анастасия, как новый поп в простой белой рубахе с мужиками брёвна ворочал: ставили избы погорельцам; на выезде к Ростову часовню срубили…
Как шутя, напомнил Леонтий Анастасии: «Обещал тебе суженого киевского, – так и вышло по моему…» И в глаза смотрел долго-долго… Что-то сулили этот взгляд? Отчего раненой птицей затрепыхалась душа? Отчего в церкви кажется: её отыскивают синие глаза попа? А ей бы спать спокойно в душные лунные ночи на крепкой руке мужниной…
Отчего сам Леонтий не вдруг решился зайти в посадников двор, где мать его преставилась? На то и пенял ему Ставр:
– Почто, отец Леонтий, от двора моего в сторону идёшь? Ободворков обошёл, а к нам ни ногой? Мне то в обиду. И знаешь, Анастасия ждёт тебя. Мне прошлое ведомо её, она всё рассказала. И вины её в том никакой не вижу. Не чужой ты нам, потому, уж будь любезен, – навести, не обижай нас…
Он и пришёл, как обещался, днём позже. А Ставра в ту пору не случилось дома. Вот и сидели Анастасия с Леонтием друг против друга, третьей с ними память была; и тени ушедших спустились к ним. Больше молчали, слушая голоса дорогие в себе… Леонтий пил горячий мёд, – росеник(май) нынче не больно угревист выпал… Вскидывал глаза на Анастасию и опять прятал взгляд, как обжечь боялся; точно спросить что хотел, а так и не решился…
С появлением Леонтия как свет небесный пролился на жизнь Анастасии, чего прежде не было… Да близко больно подошла Настя к нему, обожгла сердце…
После Пасхи гонец прибыл из Киева, – князь Ярослав Ставра зовёт ко двору. Уехал посадник один, не взял верного Карбыша…
А травы перед Купальницей в самый рост вошли, пора зелье собирать лечебное, пока цвет не набрали. Нынче подумала Анастасия, – не взять ли Варварушку с собой? Её-то Жалёна в лета эти за собой водила… Да нет, мала ещё… Опять нынче надутая сидит, бука букой. Обличьем в отца, чернява, а нравом в кого? Братья, Авдейка с Гаврюшей, ласковые, душевные, а эта всё на свой лад норовит… Давеча объявила чего: за зельем не стану ходить, ноги бить, знахарку найму, – пять годков девке…
Ну, ин ладно… Лапотки на ноги, плат ниже на лоб, пестерь за плечо. Встречные узнают, кланяются, – посадница по зелье пошла, спелой травы ей…
К Алатырь-камню спустилась, отдохнула, на Молосну подивилась; дале бережком шла… У протоки лапотки скинула, оборами на плечо повесила, ступила в обманчиво страшно бурлящий поток. За много лет каждый камешек на дне брода знаком стал… До середины едва дошла, – сзади плеск и голос знакомый:
– Ножки не остудишь, боярыня?.. – опомниться не успела, подхватил на коня, вынес на берег острова…
…Высоки травы перед Купальной ночью; что там, за зелёной стеной, не разглядишь… От их ли свежести дурманной закружилась голова посадницы; что там, – небо, глаза ли бездонные?.. Люди их не увидят, а Боги, старые и новые, пусть отвернутся… Пусть останется с ними Лада… А за грех свой сладостный заплатят они сполна…
…Вернулся Ставр через неделю после Купальницы. Чуть скинув пыльное платье, обнял жену, долго не отпускал, гладил руки, волосы целовал:
– …Истомился по тебе, ровно молодожён; кажется, лишь по первости так скучал. А ты как и не рада мне?
–…Занедужилось что-то…
– Много хворей чужих на себя берёшь. Пора б уж оставить это; своих вон пользуй, а с чужих довольно.. Зелейница ты моя… Век бы от тебя не отходил, да Ярослав опять велит рать готовить: чудь пойдём воевать…
– Земли ему мало, что ль?
– Там к морю путь, в земли варяжские…
– А других путей нет в варяги?
– То не бабьему разумению понять, то дело мужеское…
– …Нас, тятька, возьми! – выскочили Авдейка с Гаврюшей.
– Цыц вы, пострелята! Подслушивали? Зелены ещё, успеете наратиться. Другим годом возьму Гаврилу с собой, а нынче за мужиков в доме останетесь. Мать берегите; спрошу с вас, ежели что… А мне рать готовить да вестей из Киева ждать, – когда выступить…
И трёх недель не прошло, – прибыл гонец. Другим вечером, переправившись через Молосну, дружина Ставра ушла на заход…
…Часовня освящена, избы погорельцам поставлены. Леонтия Анастасия видела теперь лишь в церкви, а и туда стала ходить реже, и за ворота почти не показывалась. Она уже знала, что не праздна; стало казаться, – смотрят на неё подозрительно и даже с насмешкой; и не хотела, чтобы Леонтий что-то заметил. Но не было ни насмешек, ни подозрений, – муж ратиться ушёл, жёнке не гоже по торгам да игрищам бродить…
Она стала чаще молиться дома; посмотрел бы теперь на жёнку свою Ставр; то всё пенял: отчего к иконам редко подходит? Шутил: не ведьма ль ты, в самом деле, зелейница моя? Отговаривалась тоже, как шутя: чего мне Бога молить? Всё есть у меня, для защиты муж имеется…
И нынче не за себя просила Богородицу: молила,– не пал бы грех её на голову ещё не рождённого чада. Но взгляд Марии, светлый и холодный, шёл куда-то мимо… «…Не понимаешь ты меня, не слышишь; раскаянья ждёшь, да не будет его…»
…И в той часовенке новой, где запах ладана ещё не затмил дух сосновый, встретились они на исходе лета, как невзначай…
…– Душно мне, Ладуша, тошненько…. Тоска смертная съедает… Грех на мне тяжкий… Самуил во сне привиделся: каялся, – сбил меня с пути, а я вслед за ним тебя совратил… Душа его в аду мается…
– Не суди себя, Леонтий; если в любви грех, – так и я грешна…. Сама того хотела…
– Тебе дитя послано: то знак, что прощена ты в вышних. А мне уйти надо… На полночь пойду; там дух смирится…
…По первому морозу вернулась рать из похода. Да не ехал впереди Ставр Годиныч в доспехах золочёных на вороном коне. Анастасия Карбыша прежде увидала с перевязанной рукой у обоза с побитыми. Тут уже стонали бабёнки, признавшие своих…
…Ставр, живой, весь израненный, едва открыл глаза, протянул руку:
– Милостив Бог, дозволил умереть не на чужбине, на тебя посмотреть ещё…
На руках внёс Карбыш хозяина в дом; Анастасия хотела сменить челядинцу набухшую кровью повязку, но тот вырвал руку: «Сам…поди…» Неопределённо мотнул головой. Не понравился ей взгляд Карбыша, – ровно кинжалом бил…
Все зелья-травы, все заговоры-приговоры использовала Анастасия, дабы спасти мужа. Всех ворожеек-знахарок с округи собрала. А уже знала, – нет жизни в нём…
Однажды утром собрал силы, подошёл к окну, долго на свежий снег смотрел:
– Не води боле знахарок, дай помереть спокойно… Не трать душу… Что бабки-то про дитя говорят? Сын будет? Жаль, не увижу… Мальцов женить не успел… Не плачь, сердце не рви, на всё воля божья… Не сладко тебе будет, голубка моя, да Карбыш не оставит тебя…
…Отпевать Ставра приехал бискуп новгородский: не чёрный смерд помер, – посадник преставился, слуга княжий. Из Новгорода же прибыл следом посадник новый, Пров Давыдыч, дородный, не старый ещё, с бабой-толстухой да выводком упитанных детишек…
Через день после тризны Пров навестил вдову, объявил, – корма ей будут идти прежние, честью-почтением не обойдут вдовицу, сирот без попечения не оставят. Сам Ярослав-князь о том заботится…
…Карбыш исчез сразу после тризны. А перед Постом случилось страшное: утром у часовни нашли Леонтия с кинжалом в груди. Кинжал тот Анастасия признала, и скрывать не было нужды,– его многие видали у Карбыша…
По горячим следам сыскать не вышло татя; решили, – ушёл к своему племени, на полдень; пожелали там ему голову сложить. Долго толковали, – почто убил попа, никак с ним не общавшегося. Одно вывели: не нашей веры человек, кто разберёт его? …На том всё и стихло…
Вместе с пеньем ручьёв весенних услыхала Анастасия плач своего последыша… Всё у Ванюши от матушки, – кудри золотые, глазки синие… А отчего свет в них небесный – о том лишь ей знать…
Глава 3. Год 1040
Не было причин посаднику Прову отказывать сыновьям Анастасии, как пришли они сватать его дочерей, – он и не отказал. Нынче у старшего, Гаврилы, свой двор, а по отчему дому бегают двое парнишек Авдея.
Анастасия по-прежнему ходила за травяным зельем, иной раз невесток брала с собой, наставляла в ведовстве, – в другой двор не набегаешься. Варварушка по малолетству ещё тянулась за ней, а как возросла, – упёрлась, ни в какую. Не бить же, а против воли зелье брать, – грех один…
А перед Купальницей Анастасия к Алатырь-камню одна шла, сидела там почти до заката, не переходя брода. Казалось, – с той поры и вода студёнее стал, и протока глубже…
Как-то ввечеру домой воротилась, Ненилка-сноха встретила:
– Тебя, матушка, девчонка Кумохина дожидает; почитай, как ты ушла, всё у ворот крутится. Я ей: матушка нынче запоздно воротится. А она: дождусь, говорит… Заботы, видать, нет никакой…
– Да поди, есть, коли ждёт… -
…Кумоха бабила (баба-повитуха) на Сиротском погорелье; делала своё дело за что Бог подаст. На торгу не видали в последнее лето ни её, ни дочери. Дарёнка хороводилась меж такой же голытьбы. Молвили, – погуливает с ней Лазарь, сын Микитки Бережка, крепкого хозяина сельских кузниц …
…Дарёнка, робея, встала у дверей. Анастасия вгляделась в пригожее заплаканное личико.
– Да тебе чего? Травки, поди, приворотной, аль отворотной? – Оглядела ветхое платьишко, короткое, не прикрывавшее босых пыльных ступней. – У меня того не водится, я хвори телесные лечу; за тем к Ведёнке поди… – Дарёнка хотела что-то сказать; всхлипнув, закрылась ладошкой…
– Ну что это? Что стряслось-то, девонька? – Распахнулась дверь, в горницу влетела раскрасневшаяся Варвара, увидала Дарёнку.
– Ты?.. Чего здесь?.. – та, как-то дико глянула на Варвару и выскочила из горницы… Анастасия пристально посмотрела на дочь; та, пряча глаза, как без любопытства, обронила:
– Чего она приходила-то?
– Может, о том у тебя спросить?..
…Рано стали соседки нахваливать ей Варвару, – девка-огонь, и пригожа, и разумна, лишь горда не в меру. Анастасия забоялась: не испортили б девку, и то больно нравна. Ей слово, – она десять; и не то, что грубо, а чтоб всё по ней. Где ж такой жениха сыскать?
Любуясь девушками на игрищах, материнским взглядом выделяла Варварушку. Не разумела, что краса её столь заметна и другим, пока не услышала молву бабью: «Варварушка-то Настасьина пригожей сколь возросла. Невеста!»
«Невесте» в ту пору попенять пришлось после хороводов, – без спросу взяла из сундука материного лунники серебряные, дар свадебный Ставра. Они и хранились к Варварушкиной свадьбе…
Ей без нужды прикрасы девичьи; не трёт свёклой щёки, не кусает губ для яркости; всё от Бога да от отца, боле чем от матери…
Варваре лишь бровью тонкой повести, – парни косяком за ней, что заговоренные. О том языки злые толковали: посадницы зелье играет, родова у неё ведовская, – Настасью Ставр незнамо откуда привёз…
Варварушке молва нипочём, – да круг ухажёров всё реже. Немногие выдерживали норов её гордый да прихоти, коим конца нет, да насмешки, коих на всех достанет у неё. От одного рыбой несёт, от другого дёгтем. Тот больно высок, тот низок; кто глуп, кто трусоват… С обидой стала замечать, – самые верные, сердечные друзья по сторонам посматривают, – Лазарко да Вавилка Самулёнок!
Лазарко, тот всю зиму от Дарёнки не отходил; чего уж сыскал в ней, – худа, бледна, одежонка ветхая, срам один…
…Дождалась, – Вавилка при всех подружках объявил, руку высвободив из её пальцев:
– Ты, Варвара Ставровна, девушка-огонь, а я боюсь сгореть. Горда ты больно и спесива; мне девицы ласковые милее. С таким норовом с кем останешься?
– С кем? Да вон хоть с Лазарем! Пойдёшь ли со мной, Лазарко? – парень стоял поодаль с Дарёнкой, за руку её держал. Как омороченный блеском чёрных гневных глаз, разжал пальцы, чуть слышно произнёс:
– …Пойду…
– Что? Не слышу! Аль ты голос потерял?
– Пойду, Варварушка! – твёрже повторил парень. Побледнев, Дарёнка отшатнулась от него, не веря услышанному; закрыла лицо руками, бросилась прочь… Лазарко повернулся за ней, остановился робко:
– …Я это… Варварушка, того… потом… – кинулся догонять Дарёнку… Варвара до крови закусила губку; под опущенными ресницами спрятала блеснувшие слезинки, – не хотела видеть насмешку в глазах подруг….
– Вот значит как.. Хорошо же… Поглядим, кому плакать придётся… – топнула ножкой. – Лазарко мой будет!
…Не замечала прежде Анастасия у дочери такой склонности к милосердию, чтоб добро своё раздавать. А тут, – саян старый отдам, выступки ношеные. И всё Дарёнке… Невдомёк Анастасии в чём тут дело…
А Варварушка будто притихла, притушила огонь в глазах, поласковее стала. Испросила прощения у Дарёнки, улестила подарками; убедила, – ни к чему ей Лазарка. Простуша поверила, растаяла от ласки. Много ль надо бедной девчонке? Как же, – первая красавица и гордячка снизошла до неё…
Варвара меж тем все тайны Дарёнки сердечные выведывала; а с Лазаркой почти не видалась. Редко при встрече глазки вскинет да отведёт, плечиком дрогнет, искоса глянет. А тому и довольно, – в сердце колотун не унять, на Дарёнку уж не глянется, тоска, да и только…
На Петровки Лазарко уж не отходил от Варварушки. Дарёнка по простоте такого коварства понять не могла, и глазам верить не хотела. Подарков никто ей боле не дарил, и не было больше у неё ни милого друга, ни подруги сердечной… Один лишь Рыбарь, дюжий молчаливый парень, безмолвной тенью бродил за ней…
Набралась храбрости, сама подошла к Варваре:
–…Как же это? Что ж мне-то делать, подруженька?
– А ты хоть Рыбаря возьми, вы с ним в пару станете, – получила в ответ холодно. – И на что тебе Лазарко? Отец его не дозволит на тебе жениться. И мне не след водиться с тобой, подружки пеняют за тебя…
Не одной лишь Варваре пригожий Лазарь надобен стал; подрастали и другие «невесты». Соседка его, Любашка, из большого горластого семейства, не удалась ни разумом, ни статью. Поди, мать надоумила, – завлечь Лазарку в женихи, отбить у Варвары, с которой ходила в подружках. Пытаясь, и не умея ничего перенять от Варварушки, она таращила на парня глупые коровьи глаза, добиваясь лишь недоуменья, а то и откровенной насмешки. И подруги не остались в стороне, глумились, как могли, над бедной Любашкой. Та отбрёхивалась, насколько позволял скудный разумишко, поднаторев в домашних сварах. Не хватало слов, – в ход шли кулачки…
В тот же вечер, после Дарёнки, чуть Варвара, испив квасу, умчалась опять в улицу, явились опять гости незваные. Малёха, мать Любашки, притащила с собой дочь, растрёпанную, с поцарапанным лицом, зарёванную. Из уха на алую бархатную епанечку капала кровь.
– Это чего ж такое деется в селе-то нашем? – блажила Малёха ещё от ворот. – Это где ж то видано: красу девичью порочить, в светлый-то праздник? Это почто ж ей всё дозволено-то? – Она ещё что-то вопила, но уже тише, истощив запас проклятий. Анастасия, меж тем, усадила Любашку на скамью, принесла чистого холста и отваров; промыла с приговорами царапины.
– Ты чего ей там наговариваешь? Сурочить ли девку хочешь? Я к посаднику пойду; есть у нас волости в селе, не все у тебя под пятой омороченые ходят. Я до князя дойду!
– Утишись, Малёха! Будет твоя девка как новая; и виру я заплачу, и дочерь накажу, как тому следует…
Прибрав косу Любашке, Анастасия выставила их за ворота; в улице они перебрёхивались уже меж собой.
– …Ванюша, поди, покличь сестрицу, скажи, матерь кличет, да потурь, чтоб не мешкала…
…Та пришла недовольная; от подружек стыдно, – как малую мамка домой зовёт; а ввечеру самое гулянье девичье…
В те поры воротился с поля Авдей; крепко досталось девушке на орехи, успевай расщёлкивать…
– …Стыдно ль тебе, сестрица-красавица? Задрать бы подол да выпороть! – Варвара поморщилась на братнино резкое слово. – Второе лето по гуляньям носится, хвост трубой. В доме рук ни к чему не приложит, челядинки ей приданое готовят от зари до зари, – она того приданого в глаза не видала, не до того ей. Кому то приданое? Добрых парней разогнала, один Лазарь и остался, на все прихоти готов, хоть в Молосну головой…
– Суженого, дочи, по сердцу выбирают, а коль замест сердца камень чёрный, – как выберешь?
– Да чем вам Лазарко-то неугоден?
– Да ровно телок бессмысленный, куда ведут, туда и идёт. Бабёнок, балованный, не хозяин в доме, топорика в руках не держал…
– На что ему? Челядь на то есть…
– Ладно станете вместе хозяйствовать… Как урок челяди дашь, коль сама толку не ведаешь?
– И пусть! Я тут, видно, заобихожая (лишняя) у вас! За встречного первого отдайте, только с рук сбыть! Все шишки на меня, а вы своего любимчика поспрошайте, где он бегает-пропадает! – Варвара хлопнула дверью, убежала в светёлку…
– До Рождества бы окрутить её…– вздохнул Авдей…
Затихла Варвара, со двора ни ногой, за ворота лишь с матерью или с невестками; с утра до заката в хлопотах, за прялкой, за тканиной…
Изредка, услышав стук копыт за воротами, отрывалась от работы, будто хотела в окно глянуть, тайком стряхивала беглую слезинку, чтоб не приметил никто.
Осенние свадьбы играли уж по Беловодью; на десятый день по Зажинкам, чуть смерклось, – во дворе шум, скрип телег, ржание коней, голоса весёлые. Варвара всем нутром напряглась, как дышать в тягость стало, только слушала сердце, бешено бьющееся…
Пока Ненилка поднималась, шла к окошку, переваливаясь тяжёлым пузом, прыткий Ванюшка юркнул во двор; воротился, опередив гостей; торжественно-растерянно объявил: «сваты… от Лазарки…»
Варвара вспыхнула всем лицом, прикрылась ладошкой, торопливо скомкала куделю, бросила под лавку; метнулась в светёлку. На пороге обернулась, сияя глазами, оглядела всех: вот, мол, дождались?
…Перед сном Анастасия как всегда обходила внуков, зашла к сыну поцеловать и помолиться на ночь с ним. Обычай этот завёл Ванюша; как-то попросил её:
–…Со мной вместе помолись, матушка. Мне кажется, с тобой меня Боженька лучше понимает… – Заученные слова молитвы в детских устах звучали так искренне и чисто; Анастасия боле слушала его, чем молилась сама… Она по-прежнему считала – просить у икон ей нечего… Слова её молитв ужаснули б попа Игнатия, иссохшего, как весенняя морковка. А она хотела лишь, чтобы Тот, Кому Молятся, не вмешивался в заботы её семьи, и позволил ей самой справляться со всем…
–… Матушка, сестрица у нас хорошая?
– Хорошая она, чадушко, хорошая, да прихотлива страсть…
– Мне жаль, как ты её бранишь. Вот уведёт её Лазарь к себе, и не увидим боле …
– Как же не увидим? Она придёт, и ты в гости станешь ходить к ней…
– Не хочу туда в гости; не глянется он мне; в церкви не молится, – на девиц глядит…
–… А что про тебя Варварушка сказать хотела давеча?
– Не знаю… Это я потом тебе… Матушка, а иконы кто творит?
– Люди, верно, святой жизни, монахи, может статься…
– Мне, матушка, давеча тятенька явился во сне; перекрестил, а потом заплакал. Он в чёрном платье был… Может, он хочет чтоб я монахом стал?
– Нет, чадо, нет! Монахи по земле скитаются; не хочу, чтобы ты покинул меня, и тятенька не хочет того! Ох, чадо моё неугомонное, мал ты ещё…
– Ты сказку мне скажи; ту, про Ерша Ершовича…
…Сказка и до половины не дошла, а Ванюша посапывал уж в подушку…
Не могла она нынче не зайти к дочери своей строптивой; та ещё не спала…
–…Ждала тебя, матушка, знала, – зайдёшь… Давно ты не приходила ко мне так. Прости меня, виновата я перед тобой; уж такая, видно, уродилась. Может, от того, что зимой родилась?
– Я тоже зимой на свет появилась. Ну да, вины твои детские; без них не прожить… Невеста ты теперь, о другом думать надо: как своих детей ростить станешь? Свой путь сама выбрала, никто не толкал, и назад уж не свернёшь… Давай-ка причешу тебе коску своим гребнем…
– Матушка, давно спросить тебя хотела: на что тебе этот старый гребень, он уж потемнел? У тебя тятенькин, с узорочьем, есть, да Гаврюша дарил ещё…
– А это матушки моей, Жалёны, гребень; для меня он самый дорогой… Спи уж, чадушко моё…
– Ты мне песенку спой, колыбельную… Помнишь, нянюшка Улита пела?
– Спою, усни только, Бог с тобой, дитя моё…
Глава 4. Год 1046
…Варвара малость огрузла, родив троих детей за шесть лет. Старые ступеньки отцова дома поскрипывали тяжко, как поднималась она в прежнюю свою светёлку. Как всегда, была чем-то недовольна…
–…Распустила челядь, матушка, – девка сенная в дверях едва поклонилась; я чай, шея закоснела?
– Она из новых, тебя допрежь не видала…
– Не видала, так что ж? По обличью не в домёк, – не холопка пришла. У меня, вишь, не так; я и голоса не рву; мне лишь бровью повести, – всё по моему идёт…
– Ведомо: у тебя и муж по одной плашке ходит, на другую не глядит. Да счастье твоё у тебя на лице написано…
– Что о моём счастии говорить? О другом речь поведу. Иван-то где? Да вели, матушка, мёду погорячее, что ли, подать, – смёрзлась я. Недалече шла, а ветер студёный; скоро ль весна?
– Ваня гуляет где-то с ребятами; поди, скоро придёт. Его дело молодое, а тебя кто гнал в непогодь? Аль ты опять с Лазарем побранилась; дома невмочь стало?
– …То-то что молодое… Кабы с ребятами… Ведаешь ли, – у богомазов пропадает он днями, сам мажет лики… Он у нас как другого отца сын… В монахи пойдёт, что ли?
– То дело святое, богоугодное, кой тут грех?
– Дело-то святое, да богомазы те бражники, опойцы, поста не блюдут; по святым дням песнопения устраивают непотребные… Что люди скажут? Посадника ли сыну с тем сбродом водиться?
– Лишнего наговариваешь… Видала я тех людей, всякие есть; монах греческий у них в набольших. Не мог он непотребства допустить. А что Ванюша там, – что ж, лучше ль по улицам шелапутничать? Душа его чиста, греха не примет. И сказывал он мне про всё…
– Хорошо же, матушка, то не в диковинку тебе… Аль ведаешь и о том, что он жениться ладит? Не сказал ещё, куда сватов засылать?
– Впервой слышу… А в том что худого? Молод, верно; ну, чай, скажет, коль невесту сыскал…
– Сыскал, сыскал… Без роду, без племени, христианского имени не ведомо; крещена ль? То ль восорка, то ль печенежка… У матери-то она прижилая; у чужих за кусок хлеба из милости обретается.