Ольга Николаевна Лемесева
Новолетье
И спешить ей сейчас некуда; что ждёт её в холодных покоях? Пустая кроватка?.. Всё, как Фрида предсказывала,– его забрали… Пришла Гертруда, увела за руку Марка… Анна не ждала этого; та часто приходила, смотрела на играющего ребёнка… Две недели назад спросила: хочешь стать рыцарем? Хочешь иметь живого коня?
У Марка глазёнки вспыхнули: хочу, тётя!.. Взяла за руку и повела… Анна, еще не понимая, обомлев, сидела на ковре; кинулась в след… В дверях её остановила стража, которой не было прежде…
…Она ещё долго лежала на ковре, среди раскиданных деревянных всадников… Подходила Фрида, говорила что-то, хотела собрать игрушки… Анна страшно кричала на неё: не смей прикасаться! Он вернётся, вернётся!.. Уснула на полу, обессилев от слёз… Как в постели оказалась, – не помнила; исчезли игрушки с ковра; забыли кроватку вынести, или на муку оставили… Обычным путём пошла жизнь, – обеды, прогулки, путешествие в Баварию…
Громада замка заслонила полнеба, первые ворота мостом легли, вторые распахнулись, третьи поднялись… Шла вслед за Эриком, не глядя на склонившуюся в поклоне челядь, не отвечая улыбкой как прежде. Видеть никого не хотела; мнилось, – каждый замыслил против неё, все по кусочкам растащили Марка. Двоих детей отняли; чего ещё хотят от неё?..
…Решила, – сходит с ума, не поверила слуху; почудился ли ещё на лестнице детский капризный голосок?.. И увидела-то сперва разбросанных по ковру всадников; потом уже кинулась целовать перепачканное розовое личико,– Фрида безуспешно пыталась накормить его кашей.
–…Матушка, скажи ей: рыцари не едят кашу! Пусть подадут жареного кабана! И вина побольше!
– Госпожа, он не ест весь день! Выбросил в окно тарелку с кашей!
– Фрида, пусть принесут мяса…
Не больно-то они все рады возвращению «маленького чудовища…». И лишь она, мать, виновата, что он стал таким… А уж как заговаривала дитя, Бога молила от сердечной остуды хранить, чтобы от отца лишь красу его перенял; глазки голубые целовала, прогоняя из них небесный холод…
Худо заговаривала, худо молила… Зубки пробились едва, – никому покоя не стало ни в день, ни в ночь; у девушек синяки с рук не сходили. Гертруда велела, руки щелоком отмыв, давать ребёнку, чтобы пальцы грыз… Кормилице соски в кровь кусал; она, слёз не сдержав, Гертруде пожаловалась. Та лишь расхохоталась дико:
– Молоко с кровью! Чем не напиток для рыцаря! Мой брат, говорят, был таким же! А ты терпи, или прочь из замка! Ни гроша от меня не получишь!
Детские хвори стороной обходили Маркушу, точно Анна впрямь взяла их себе в тягости. А сглазу она боялась, – откуда-то взялся рой нянек, с утра до ночи жужжащих в покоях. Охая-ахая над «ангелочком», не давали ему движения лишнего сделать, – не надсадилось бы дитя…
Марк скоро усвоил: рёв, капризы,– с их помощью легко добиться чего угодно, и всё ему простится… Анна тщетно пыталась смирить его норов, когда лаской, когда шлепком, отсылая прочь досужих нянек. Дитя же, приластившись к матери, уже разумея в том выгоду, засыпало до утра…
Анна терялась в разуме: как порчу отвести от сына? Ведь тут сглаз прямой, а у неё ни водицы наговоренной, ни уголька не сыщешь спрыснуть дитя. Сходить ли в храм, отмолить душу его у Господа? А не та это церковь, где спасения искать. Латынью своей заумной Дольфус боле того дитя сурочит… Она и отступилась, найдя себе утешение: мал ещё Маркуша, в возраст войдёт, – образумится…
Горше горьких другие думы томили, – зря приехала сюда, зря отчину покинула. Чего ждала, чего искала здесь, – не нашла… За мороком гналась, а и тот развеялся дымом. И кто она нынче, – человек ли, птица, в клетке золотой забытая, от коей и песен не надо?
Коль человек она, так стоит путь из клетки найти; ход подземный никто не укажет, – самой надо искать… А не сыщет, если птица она, – в окно порхнуть, да не к белой луне, а вниз, к вечнокипящим волнам. Видела она птицу белую, – чёрной ночью порхнула из башни соседней, тихий плеск и крик последний заглушил грохот волн… Анна вздрогнула, как ощутила кожей ледяные брызги, – грех-то!.. Только нынче и поняла, где видала несчастную соседку свою…
Да не бывать тому! Чего б не стоила воля: хода нет, – руками пророет! Год ли, десять, рыть ей, – и кто удержит её здесь тогда?
…Эрик долго стоял и смотрел на них, прежде чем Анна заметила его; играла с Марком на ковре. Малыш едва успокоился; до того пытался оторвать всадника от коня, требовал сжечь его, как еретика… Никогда не видала мужа таким задумчивым, и даже будто печальным; и давно не глядел он так на неё…
–…Возьми это, пришей крест, – Эрик кинул ей походный свой плащ. – Помнишь ещё, как иголку в руках держать; через неделю выступаем…
– Для чего тебе? Куда ты едешь?
– О, бабы! Она не знает, что происходит! Сарацины у ворот Константинополя! Ты же не хочешь здесь их увидеть? Мы идём ко гробу Господа; в августе в Риме нас благословит святой Урбан…
В ночь перед уходом войска Анна почти не спала; каменные стены дрожали от диких криков, хохота, точно рыцари не в столовой пировали, а здесь, в покоях. Подходила к кроватке безмятежно спавшего Марка, – его ничто не тревожило. Внизу будто стихало; она укладывалась, погружалась в чуткую дремоту; пир затевался вновь… Наконец внизу стихло окончательно; она уснула крепко… Разбудили её тяжкие шаги с лестницы, точно десять человек шли сюда… Эрик ввалился в комнату, чуть на ногах держась; чадящий факел едва не падал из рук.
– Моя женщина… Жена!.. Расстанемся скоро… Навеки возможно… Я прежде уезжал, – то всё пустяки… Нынче иное дело…– Анна хотела забрать факел у него; Эрик оттолкнул её и сразу прижал к себе:
– Слушай, женщина… Не знаю, вернусь ли, – Бог властен над нами… Но если вернусь… Я богат, очень богат; ты не знаешь, насколько…Никто не знает… Сюда вернусь королём, и уже никто не посмеет сказать, что у меня нет прав на Саксонию! Идём со мной сейчас! – Эрик больно схватил её за руку, потащил по лестнице вниз…
…Она боялась, – Эрик вот-вот свалится на одной из крутых, почти отвесных лестниц; факел догорит, останется она в полной тьме глубоко под землёй… Эрик мчался вперёд, тянул её, едва не вырывая руку; она почти бежала, задыхаясь от гнилой сырости. Они то спускались вниз, то вновь поднимались. Позади смыкался густой мрак, от света факела с чёрных стен бесшумно взлетали крылатые твари, едва касались лица мягкими крыльями…
Нога задела что-то; это откатилось к стене. Эрик опустил факел, осветил узкую железную дверцу и то, что на полу, – череп, длинные белые кости… Анна в ужасе закрыла рот ладонью, сдерживая крик…
– …Не обращай внимания, ему не слишком повезло, но он теперь не опасен… – Эрик, сняв с пояса огромный ключ, со скрежетом отмыкал дверь…
– …Кто это?..
– Откуда я знаю?.. – повесив факел на стену, Эрик отпирал и распахивал огромные железные сундуки. – …Смотри, смотри… – он погрузил руки в толщу золотых монет, до отказа набивших ящик. – …Всё моё… – в других сундуках тоже доверху лежали самоцветные камни, золотые украшения, ещё монеты, и ещё драгоценности…
– …Всё моё, и никто не знает кроме меня… И тебя….
–…Как красиво… Но зачем столько?
–«Красиво»? Не понимаешь, зачем? О, плебейская душа! Это власть! Я куплю всю Германию, мир ляжет к моим ногам! Я стану императором! Папой! И это ещё не всё; идём дальше!
Они немного ещё прошли тёмным сырым переходом; Эрик распахнул такую же узкую незапертую дверь; Анна опять застыла от ужаса, – слишком увиденное напоминало ад… Посреди огромной сумрачной комнаты стоял круглый каменный стол, окружённый пятью котлами на треножниках, под которыми пылали угли. Клубился едкий зеленоватый пар, в котлах что-то булькало. На столе – прозрачные чаши с разноцветными жидкостями, медные ящички; в центре стола – череп; из пустых глазниц курится дымок. В ящиках тускло мерцают золотые монеты… От смеси зловоний и сладковатого аромата закружилась голова…
У дальней стены, освещённой пламенем горна, высокий человек, по пояс голый, размерено поднимал и опускал на наковальню небольшой молот. Мускулистое тело блестело от пота; он обернулся, – Анна узнала капеллана Дольфуса. Рядом суетился ещё кто-то, маленький, точно ребёнок, – лопаткой скидывал в чан кусочки металла; они, шипя, погружались в воду…
Дольфус, похоже, не обрадовался ночным гостям; накинув плащ, приказал что-то помощнику. Тот словно ушёл в стену, растворился во тьме… Капеллан подошёл к Эрику; не глянув на Анну, заговорил на латыни резко и скоро. Эрик отвечал, словно оправдывался; хмель, похоже, окончательно выветрился из его головы…
Анна поняла: Дольфус недоволен её присутствием. Эрик, наконец, вспомнил, – он здесь хозяин, голос стал строже… Дольфус указал на ящик с монетами; Эрик взял несколько в горсть, поднёс ближе к свету, подкинул вверх.
–…От настоящих не отличить… – забывшись, произнёс по-немецки Эрик, оглянулся на Анну, махнул рукой. – Золота не много на них уходит?
– Ровно столько, сколько нужно…
– А это? – Эрик пнул пустой ящик. – Ты зря тратишь время на свой философский камень; от твоих поисков мало проку…
– …К утру ящик будет полон…
– До утра осталось четыре часа…
– Именно об этом я и говорю…
Тревожные впечатления ночи не позволили ей больше уснуть, как ни велика была усталость. Анна долго стояла у окна, любуясь восходящим солнцем, вдыхая утреннюю свежесть. Во дворе и в покоях царила тишина… Первой поднялась Фрида…
– Нынче вы рано встали, госпожа; вам бы можно ещё поспать…
– Нет, Фрида, скоро заутреня; пора одеваться…
Во дворе засуетилась челядь; вышел Эрик оглядел лошадей, поправил упряжь. Его слуги, хромой Томас и кривой Роб, вынесли ящики, поставили в карету…
…Усталость всё же одолела, после полудня она без чувств свалилась в постель… Уже отстояли торжественную литургию под усыпляющую латинскую скороговорку Дольфуса; лихорадочно-жаркая ладонь Эрика стискивала её пальцы, точно он искал у неё опоры… Уже подала она мужу меч по древнему обычаю, – хорошо, что не принято здесь выть, провожая мужа в путь… Растаяла конница на Римской дороге, исчез последний пеший воин… Где-то за Бременом, в тёмном овраге, легли от тяжкого меча герцога хромой Томас и кривой Роб…
И точно груз плечи освободил; хоть и не вся тягота ушла, а всё ж душе легче. Вот и поразмысли нынче, – как дале жить? Как жила четыре года, с кем жила? Кто её муж, – дитя во сне, дьявол наяву? Он остался тайной для неё, как любимое им море, столь же холодное и прекрасное; как этот мрачный замок. И цена этой тайне – жизнь…
С отъездом отца Марк поутих малость; рёв, капризы были забыты, в ход пошли ногти, коленки, зубы… Синяки и царапины не сходили с рук нянек. Особо допекавших дьяволёнок лупил чем придётся. Сладить с ним могла лишь Грета. С уходом жениха в поход она привязалась к Марку. Стоило ему поджать губёнки, Грета брала его на руки, садилась с ним на ковёр, расставляла деревянных всадников и рыцарей. Бог весть, с кем они вели бесконечные битвы, – с еретиками, с сарацинами… Вокруг рассаживались няньки в белых чепцах, взвизгивали то и дело, охали… Анна лишь дивилась воспитанию чудному, – по третьему лету дитя на коня садят, меч в руки дают; потом охают, как бы на ковре не зашибся…
Ей же сейчас до головной боли хотелось тишины, и не мёртвой, могильной; не сонной, ночной, а так, чтобы ни голоса человечьего, а лишь звон птичий да шорох крыльев, хруст веток под ногами, и чтоб слышно было как трава растёт…
Где ж такую тишь сыскать? Гертруда запретила конные прогулки, – якобы всех лошадей увели рыцари, а пешком ходить недостойно герцогини…
В церковь Анна ходила всё реже теперь. После той ночи Дольфуса она боялась куда больше прежнего. И то ладно, что с капелланом положено общаться глаз не поднимая; а она не осмелилась бы взглянуть ему прямо в глаза, точно не ей, а Дольфусу ведомо о ней нечто страшное. Молиться предпочитала в покоях у распятия, в короткие часы ночной тишины. Лишь необходимость заставляла её спускаться в храм…
…Дольфус у алтаря беседовал с прихожанами из челяди; в церкви было не слишком людно, а ей нынче никого не хотелось видеть, – исповедь решила отложить… Капеллан заметил её; чуть поклонившись, направился к ней… Чего испугалась, не поняла сама; метнулась вверх по крутой лестнице, которой прежде не замечала. Круглые маленькие оконца слабо освещали каменные ступеньки в узком проёме. Едва не касаясь плечами стен, взбежала наверх и остановилась на площадке звонницы храма…
Ветер запел в ушах, толкнул в грудь, не пуская дальше. Забыв страх, и то, что Дольфус может преследовать её, Анна отдалась любопытству. Отчего она не была здесь прежде? Похоже, тут никого нет, а ветер не помеха уединению.
Завернувшись плотнее в плащ, сделала несколько шагов, одолевая холодные порывы, и оказалась почти под чашей огромного колокола; чуть потянувшись, могла коснуться его медного бока. Привязанные к языкам двух колоколов верёвки свивались на полу в серые змеиные кольца, и падали в проём пола. Толстые, едва не в две её руки, они даже не дрогнули от касания…
Налюбовавшись медными великанами, Анна огляделась, и не нашла сил ахнуть, лишь вцепилась в каменную ограду, – голова закружилась… Солнце в этот миг достигло зенита, и щедро отдавало сияние божьему миру. Внизу и перед глазами бесконечно и безбрежно лежало море; то, что из окна виделось угрюмыми гибельными волнами, сейчас безмятежно дышало грудью спящего неведомого богатыря. Белые гребешки то накатывали к чёрным скалам, то убегали от них… На окоёме, где небо и вода слились изумрудной зеленью, из марева проглядывали очертания земли…
Море излукой огибало берег, плескалось меж скал, а дальше, – те же скалы, мрачные утёсы и лес. От замка дороги шли к югу и к западу; меж деревьев в долинках виделись шпили церквей и островерхие сельские крыши…
–…Ты бы остереглась, герцогиня… – как ни свистел ветер, она расслышала тонкий почти детский голосок; вздрогнула, – здесь только что никого не было…– Ограда каменная да вековая, – осыпается; недолго и птицей отсюда вылететь…
То ль человек малорослый, то ль дитя с лицом старика? Глаза из-под нависших густых бровей смотрели не по-детски зорко и печально, как на дно души заглядывали…
–Ты кто? Не наваждение ли дьявольское?
– Идём-ка со мной; что ж на ветру стоять…
– …Не дьявол я, человек из плоти и крови; мне, во всяком случае, кажется так… Якобом крещён… – Они сидели под крышей, на пороге грубо сколоченной хижины. -… Бояться меня не надо; в замке есть люди пострашнее меня; их уродство не так заметно. А кровь у нас с тобой одна, – славянская… Я родом из земли болгарской …
– Что за земля такая? Не слыхала о такой…
– Разве ты знаешь другие страны, кроме Руси своей? А моя земля прекрасна; сорок лет на свете живу, будто весь Божий мир обошёл, а другой такой, как Болгария, не видал… Там тоже море, но оно тёплое, ласковое… Я встречал русичей, – они смелые люди…
– Откуда тебе известно, что я из Руси?
– …Недавно живу в замке, но много уже знаю о нём… И о тебе, герцогиня… Следил за тобой, когда выходила во двор; видел, как герцог приводил тебя в подземелье…
– Значит, ты был там в ту ночь?
– И в ту, и во многие другие…
– Что же вы там делаете?
– О, это страшная тайна… Фальшивое золото мало отличается от настоящего; человек в ночь может разбогатеть как Крез, и в миг лишиться головы… Хотя голову могут оставить, – фальшивомонетчикам обычно заливают в рот расплавленное золото… Короли не любят, когда их обманывают…
– Разве можно убивать человека из-за кусочков металла?
– Убивают и за меньшие грехи…
– А коли дело столь опасно, – зачем оно вам? Почто ты с Дольфусом связался? Он принуждает тебя? Или герцог вас нудит?
– Много вопросов сразу; вдруг и не ответишь… Да и надо ль тебе знать о том?.. Ты лучше спроси Дольфуса, он яснее скажет…
– Да как спросить? Боюсь я его… Ты, Якоб, доверяешь ему? И давно ль ты знаешь его?
– Опять вопросы… Кому ж ещё доверять, если не ему? Я знаю его с рождения, – он брат мне…
– Якоб, скажи, что за земля там?
– То страна датчан; очень воинственное племя…
– Более воинственное, чем германцы? Скажи, где моя земля, в какой стороне?
– А как поутру проснёшься, – погляди, откуда солнце встаёт, – туда и поклонись…
…Теперь она при любой возможности старалась проскользнуть незаметно на звонницу, едва стихали колокола… Садилась подле Якоба на пороге хижины, он набрасывал ей на плечи плащ из овчины. Любовались голубями, клюющими крошки хлеба, – Анна кормила их с руки… Якоб любил вспоминать Болгарию; рассказывая, забывался, торопливо и страстно заговаривал на родном языке. Анна вслушивалась в речь, похожую на русскую; постепенно стала понимать его…
– Якоб, как ты попал сюда? Ты и твой брат? Прежде, помню, здесь служил другой капеллан… Почему не уйдёте отсюда? Зачем делаете золото, которое вам не нужно?
– Опять столько вопросов… Зачем заяц прячется в нору? Чтобы волк не съел… Зачем птицу держат в клетке? Чтобы не улетела… Мы те зайцы, которых ищут волки; мы те птицы, коим не улететь…
– Кто запер вас, и какие волки ищут вас?
– Святого отца волки, псы папские… Ты знаешь, кто такие еретики?
– Те, кто в Бога единого не верит…
– Мы в Бога верим, но не так, как велит папа… У нас есть один папа во веки веков, – святой Богумил; одна молитва, – «Отче наш…»; один Бог, сотворивший небо и землю незримую, скрытую водами. Всё прочее, – твердь, материя, – суть творение Сатаны, с присными его: попами, епископами. Не грех ли кресту, орудию убийства поклоняться? Что свято, – незримо глазам. Бог не в храме, Бог в душе…
– Дольфус так же верует?
– Душа брата в тумане блуждает; он алхимик, ищет философский камень, который любое вещество обратит в золото; оно же принесёт любому человеку счастье и свободу…
– У моего мужа много золота, но счастлив ли он?
– Как ответить тебе? Возможно, так происходит от того, что у кого-то много богатства, у иного нет его вовсе… Разум мой ещё тёмен, я не принадлежу к «совершенным». Святой Богумил учит: никто не должен иметь сокровищ; мой брат считает, – у всех должно быть поровну… Мой брат очень умён, он учился в университете Константинополя… Меня должны были сжечь на городской площади; не знаю как, но он меня выкупил. Мы уехали в Полонию, жили у пруссов, скандинавов… Его уже искали по всей империи… В Дании встретили Эрика; он знал об искусстве брата в создании различных сплавов, – они в Константинополе виделись. Он поселил нас здесь; увёз почти из-под носа папских ищеек…
– Что ж, если найдут вас, – убьют? – Анна с ужасом слушала мрачную повесть о неизвестной ей стороне жизни, и жизнь собственная беспросветной уж не казалась. Она никогда не слыхала о Полонии, пруссах, скандинавах; не знала, что человека можно сжечь заживо лишь за то, что он не так молится Богу… Есть, оказывается, могущественный папа, указывающий людям, как надо верить в Бога, и есть люди, готовые скитаться по миру, гореть на костре за право думать так, как они хотят…
– Вижу, герцогиня, напугал я тебя, и опечалил своим рассказом. Могу ли надеяться хоть как-то развеять твою грусть? Не знаю, обрадую ли тебя; мы все дети Господа, братья и сёстры друг другу, но у меня немного больше прав называть тебя сестрой… Наша мать, моя и Дольфуса, была русской; её звали Авдотия. Будучи по торговым делам в Новгороде, отец подобрал её в лесу, – она умирала от голода. Он выходил её, потом женился на ней. Отец рассказывал это Дольфусу, а брат мне… Я никогда не видел матери, она умерла, подарив мне жизнь. К счастью, она не узнала, какое чудовище произвела на свет… Но Бог милостив: отец любил меня и жалел, так же как брат… Теперь, герцогиня, ты не рассердишься, если я назову тебя сестрой?
– Да нет же, нет! Ты вовсе не чудовище! И я так рада, что у меня есть брат! Знаешь, у меня ведь ещё есть сестра! – Она показала тонкий шрам на руке. – Она живёт там, в деревне…
– Но пусть у тебя будет два брата… Прошу: не бойся Дольфуса, поговори с ним; он многое может тебе открыть: о замке, о твоём муже…
– А ты не слыхал: говорят, есть подземный ход из замка, он ведёт в ту деревню. Известно тебе что-нибудь о нём?
– В подземелье множество ходов, но куда какой ведёт… Опять же скажу: спроси брата, – он больше об этом знает…
Она так и не решилась встретиться с капелланом; не поискать ли ход самой? Она была с Эриком в подземелье, там не так уж страшно… Анна не задумывалась, что сделает, отыскав ход, – уйдёт ли сразу, заберёт ли с собой Марка. Важно найти, обрести уверенность, – выход есть…
…Она не знала, какой уж час мечется по бесконечным переходам подземелья. Возможно, уже ночь, её ищут; но никто не видел, как она уходила с факелом. Он догорал, но не становился легче; чад ел глаза, копоть оседала на платье и волосы. Сильного пламени, от которого она отстранялась, уже не было; Анна стала зябнуть…
Она не нашла ни выхода, ни тех дверей, что показывал Эрик… Последние искры погасли, треск огня стих; слышались какие-то шорохи, попискивания… Она стояла в полной тьме… Без сил сползла по сырой стене на пол; вспомнила белые кости у каморки с сокровищами, череп на столе капеллана, – скоро там появится ещё один… Глаза привыкали к тьме; пробежал рядом тёмный комочек, ещё один… Блеснули бусинки глаз… Нашла во тьме древко факела, швырнула его, – комочки разбежались недалеко… Дрожа от холода и ужаса, стала молиться: «…Отец наш, если ты есть на небе… …Он на небе, а я под землёй…»
…Нет, ей не показалось, – впереди, в самом деле, был свет; она ещё раз протёрла глаза, – он не исчез. Поднялась, зачем-то подобрала древко факела, и пошла вперёд. Неважно, что там, – выход из замка, кузница капеллана, – на его столе не будет её черепа…
Дверь, на вид тяжёлая, распахнулась легко, и без скрипа… Тесная каморка, куда она вошла, освещалась довольно ярко двумя светильниками на столе, занявшем почти всё помещение. Хозяин каморки, кто бы он ни был, отсутствовал… Она заметила другую дверь напротив; та тоже оказалась не заперта, – это была кузница капеллана. Никого не найдя и там, всё же поняла, у кого она в гостях… Отогревшись у огня, Анна осмотрелась, – всю мебель составляли огромный стол, высокое кресло и лежанка в нише стены. Ничего больше здесь поместиться не могло. Всё свободное пространство на полу заставлено медной и глиняной посудой, завалено черепками и свитками пергамента. На столе края развёрнутого свитка между светильниками держал огромный кроваво-красный камень причудливой формы…
У огня, грея руки, Анна глянула в свиток, – но что она могла понять во множестве букв, значков, цифр… Те же знаки, цифры, слова беспорядочно покрывали стены комнаты; череп со спиленной верхушкой уже стоял на столе, заменяя чернильницу… От лёгкого движения воздуха пламя металось, бросая пугающие тени на чёрный потолок и исписанные стены. Несмотря на тепло и свет, уюта здесь было не намного больше, чем в сырых тёмных коридорах… Что ж за страсть, что за сила заставила обитателя каморки, проскитавшись по свету, отвергнуть самый свет, скрыться под землёй, спать на жалкой постели из верхнего платья, жизнь посвятить этой страсти?.. И если не ушёл ещё страх, то почтение к нему уже появилось…
Судя по тому, что двери остались не заперты, а светильники не погашены, – хозяин был где-то недалеко. Ждать ли его, Анна себя не спрашивала, – куда идти ей? Мысль о блуждании в подземелье в одиночестве приводила в трепет. Не решаясь занять лежанку, села в кресло, положила голову на свиток…
Спала или нет, – проснулась, когда Дольфус уже вошёл, и сел рядом на лежанку. Снилось, – он чертит буквы на пергаменте, они обращаются в Эрика, Гертруду, Фриду… На свитке нет места, Дольфус пишет на ней, она превращается в какую-то букву…Проснулась в ужасе, оглядела себя, заметила капеллана…
– …Сидите, герцогиня, вы и в подземелье хозяйка; я в гостях у вас…
Как всегда, по тихому голосу, опущенным глазам трудно было понять его отношение к незваной гостье.
– …Рад видеть вас в своей келье; здесь точно светлее стало…. Не спрашиваю о причине визита; мог догадаться, – сами пойдёте искать выход… Я предчувствовал, или Господь надоумил оставить свет, и не запирать дверь… Жаль, вы не просили помощи; всё могло закончиться намного хуже…
– Простите, святой отец, я без разрешения вторглась в ваш приют, заняла ваше место, – отчаянье толкнуло меня в столь опасный путь… Но могу ли спросить: что заставляет вас обитать в мрачном подземелье, предаваться не менее опасным занятиям? Якоб говорил что-то о философском камне; что сие значит? Способен ли слабый женский разум постичь хоть малую часть вашей тайной науки?
– …Философский камень… Красная тинктура… Говорите: слабый женский разум? Он способен на многое… Слышали вы что-нибудь об Ипатии, учёной женщине Византии? Но место ли прекрасной даме в этой убогой каморке? – Дольфус поднял глаза; Анна вдруг увидела, как они прекрасны; поняла, – капеллан смущён донельзя общением с ней наедине.
– …Да, вы ищете выход из замка… В старых документах, оставшихся от прежних владельцев замка, мне попадались какие-то карты… – Дольфус кинулся разгребать завалы свитков, разворачивать их. – …Впрочем, так сразу не найти; долгое дело… Вам пора возвращаться; вас, должно быть ищут. Сейчас придёт Якоб, проводит вас… А я, меж тем, отыщу карту… Встретимся теперь в храме; я, как духовный отец ваш, прошу: не отвергайте помощи церкви в моём лице. Что бы ни говорил по этому поводу мой бедный брат, – Бог везде, где в него верят, а служат ему люди, подверженные греху и слабостям. Враг же человеческий силён от того, что не нуждается в вере. Пренебрежение христианскими обязанностями не менее опасно, чем путешествие по подземелью; знайте, за вами следят. Понимаю: зла вы никому не делали, и каяться вам не в чем. Все ваши тайны мне известны: вы не любите мужа, мечтаете вернуться на родину. Что ж, когда вы вернётесь в лоно церкви, мы поговорим о философском камне, слабом женском разуме, и о тайнах вашего мужа…
Глава 8. Год 1100
…Память о детстве возвращалась всё реже, как присыпанная тяжким слоем снега, и лишь во сне ещё тревожила, проступала оттепелью, разрывая сердце дикой болью… Кто бы узнал нынче прежнюю Анютку-лешанину в прекрасной знатной даме с гордой осанкой, тонким станом, длинными белыми пальцами, унизанными перстнями… Эта ли дама ребёнком брела пыльными дорогами Руси? Её ли стан гнулся к снопу жита? Эти ли пальцы стирались в кровь, теребя лён?.. Впрочем, перстней на них уже не было, – они мешали держать перо, переворачивать тяжёлые листы пергамента… Она многому здесь научилась: знала немецкий язык, латынь, понимала по-болгарски; умела скрывать мысли и чувства, хранить свои и чужие тайны… Одному она так и не научилась, – улыбаться… И в глазах появилась строгая сила, – не прежняя, детская, неосознанная, а новая, – сила разума… Признает ли Эрик, вернувшись, эту новую силу? Как смотреть ему в глаза, после всего, что открылось ей? Как среди каменных, холодных стен сама не окаменела, не застыла? Где было искать опору и надежду, когда все опоры рухнули, надежды иссякли?
…Карта, о которой говорил Дольфус, ничего не разъяснила, – в ней не указывались направления света. Подземелье, в самом деле, пронизано множеством ходов, но какой куда ведёт, осталось неизвестно. Якоб прошёл по переходам, которые могли куда-то вести, но они были заложены, либо осыпались…
…Что она должна была ещё узнать об Эрике, чтобы сделать шаг от холодного безразличия к жгучей ненависти? Этот шаг она сделала…
Дольфусу достаточно было рассказать о скитаниях с братом в Полонии; где-то на границе с Германией, недалеко от постоялого двора, наткнулись они на могилу неизвестного человека. Хозяин гостиницы поведал, что сам хоронил богатого незнакомца, ночевавшего здесь накануне с двумя знатными дамами. А сын его ночью был свидетелем поединка этого человека с другим незнакомцем, и называли они друг друга братьями. И случилось это за полгода до появления Дольфуса в замке… Надо ли герцогине называть имена братьев?..
Этого было довольно; первая стрела вошла прямо в сердце; Дольфус говорил ещё… О том, что в замок прибыл в день смерти капеллана Тельмуса; ему пришлось отпевать беднягу. Он изучал медицину, и признаки отравления мышьяком ему известны… О том, что замком Эрик овладел обманом, убив прежнего хозяина, – сокровища не принадлежат ему… О том, что не нашёл записей в церковной книге о венчании Анны и Эрика; есть лишь запись о браке его с датской принцессой Доротеей за три года до того… Эрик, в присутствии знатных гостей, называл её Анной-Доротеей; она считала это очередной прихотью…
– Довольно, капеллан! Пощадите! По его воле я семь лет жила в грехе! Семь лет лжи! Моё дитя незаконнорожденное! И после этого вы говорите: мне не в чем каяться?
– Ваш грех, Анна, если и был, давно искуплен долготерпением. Господь испытывает нас страданием, но поддерживает в испытаниях. Бог, молитва и разум, им дарованный, – вот столпы, на коих стоит здание жизни…
…Лишь разум помог не впасть в отчаяние; он и пробудил страсть к познанию… Перед ней разворачивались свитки, открывались листы книг. Она узнала об учёной женщине Ипатии, о русских принцессах, – Анне, королеве франков, о несчастной Евпраксии; постигала туманный смысл древних трактатов. Размышляла много, и плоды размышлений заносила в книгу, данную для того Дольфусом. Студёными днями, когда нельзя подняться на звонницу, а солнце едва встаёт над высокой стеной замка, и слабо освещает ризницу, она сидела над своей книгой. Здесь никто не мог её потревожить, и узнать сокровенные мысли, кроме Дольфуса и Якоба; им она доверяла…
…Сына она не видела уже полгода, – его забрали, теперь уж навсегда; Гертруда увела его прошлым летом… Теперь зима, и Анне кажется, никогда в комнате не было так холодно… Впрочем, она видела Марка прошлой осенью… Из окна… Лучше б она не глядела в окно… Его посвятили в рыцари, – устроили в его честь детский турнир во дворе… Её мальчик довольно крепок для шести лет, сильнее многих детей. Он герцог, хотя и маленький, и не обязан рассчитывать на силу своих ударов; меч деревянный, но достаточно тяжёлый. Тот мальчик, которого ударил Марк, был вассалом, и не мог защищаться как положено… Марк недолго в недоумении смотрел на расколотый шлем и кровь соперника; опомнился скоро, поднял окровавленный меч, и издал победный крик…
Отец мальчика ушёл с Эриком в поход, мать служила в замке… Анна долго не могла решиться пойти в церковь, боясь встретить её там…
…Бедная Грета, она одна поддерживала Анну, другие смотрели на неё с ужасом, точно она сама убила ребёнка… Бедная, бедная Грета, она так привязалась к Марку, скучала о нём… То, что случилось вчера, – способен ли разум выдержать, принять произошедшее?