Ольга Николаевна Лемесева
Новолетье
– Мою матушку Жалёной звали. Братец сказывал…
– О том забудь; то морок был… Да ты, небось, голодна! Вот выпей взварчику травяного, да поспи ещё. Хворь-то не вся вышла ещё. А проснёшься – здоровёхонька!
"…Морок был?.. Может и верно?.. – она опять погружалась в сон… "…А братец как же? Тоже морок? Нет, не хочу…"
Разбудил её осторожный скрип двери. Сёмка вошёл на цыпках, боясь потревожить сестру. Увидав широко распахнутые глаза, едва не плача, кинулся к ней.
– Так ты, братец, не морок? Ты есть?
– Что ты, сестрица? Вот я, живой, потрогай! Да что я! Ты-то здорова ли? Я сюда тайком пробрался; тутошний хозяин не велел тебя видать.
– Как же? Где мы, Сёмушка? Не у татей ли?
– Не тати они; дочка у них единая летось пропала, в лесу сгинула. С лица она, говорят, точно как ты, и родинка как у тебя, и крещена Анастасией. Вот теперь Бог тебя послал. Да он, Боровик, хозяин-то, и подобрал нас в лесу. Бог, говорит, навёл полесовать по пути домой… А тебя видать не велит он. Мол, Анастасия мне дочь богоданная, а сыны в Новгороде живут, чужих не надо. Вот я теперь у него при конюшне. Ты вот что, сестрица: к боярыне-то поласковей, уж больно она убивается, жаль её. Боярышню все любили, так ты будь заместо неё. Обо мне не думай, я и на конюшне как ни то, было б тебе ладно. До тепла поживём, да и уйдём, сами жить станем… Да вот ещё, сестрица, – он протянул костяной гребень, – Это матушки нашей; пусть у тебя будет…
– Да как же я без тебя?
Дверь опять запела.
– Пробрался же, укараулил… – в голосе старухи была лишь притворная сердитость. – Ин ладно; свиделся, и поди себе; боярыня сей час придёт, Алёна Микулишна. А тебе, дитятко, я хлебушка принесла да молочка парного…
Жаль братца отпускать, единую душу родную; да делать что ж? Не указывать у чужих людей… Дверь бесшумно, как слушаясь хозяйку, впустила Алёну Микулишну. Не слышно ступала, ещё не веря, что видит свою любимицу живой и здоровой. Возле лавки осела на пол со стоном, сжала руки Насти, покрыла их поцелуями и слезами, гладила лицо, волосы: "Настенька, чадушко моё!"
…Не богачеством взяла кузнецова дочка Алёна сердце вдового Боровика, едино лишь красой да нравом добрым. Вот и поспешил женить да отделить сыновей, чтоб не застили невестушки свет молодухе. И увёз красу из Новгорода шумного в глухомань лесную. Единственной отрадой Алёне стала здесь дочка-душа ненаглядная…
Страдания не убавили, а лишь притушили красу её. От этой ли красоты ласковой, как от солнышка весеннего растаяло сердечко Насти; именно такой приходила к ней в снах та далёкая полузабытая матушка. Жалёна стала Алёной; может, в самом деле, жила она здесь всегда, а Беловодье снилось ей? А как же братец? И гребень костяной под подушку спрятан? Пусть он лучше будет! А если он тоже исчезнет?
Боровиков двор не из тех, где хозяева до белой зари на полатях нежатся, бока пролёживают. Крепкий, дородный, росту сажень без малого, Боровик заодно с челядью в поле ходит, землице кланяется: первое жито – хозяину бросать. У Алёны Микулишны, небалованной дочки кузнецовой, серп из рук не валится, в поле она до полудня страдует. А хозяйский глаз везде нужен, всюду поспеть надо; как с холопа спросишь, коли сам толку в деле не ведаешь?..
…Настю всю ночь несло в лодочке ветхой без лопастин по стремнине. Крепчала непогодь, лодку порывом на берег бросило; буря стихла разом. Босыми ногами ступила на травяное побережье; чудо как тихо стало и тепло, как покров над ней распахнули, храня от беды… Ласковые руки поправили на ней сбившуюся полсть, уста коснулись щеки… Лёгкие шаги стихли за нескрипнувшей дверью, оставив запах мёда и трав…
…Проснулась в пустой светёлке; в приоткрытое оконце проглядывал неясный осенний рассвет. Со двора глухо доносились голоса… Настя не знала, почему её оставили одну, и чем ей заняться в одиночестве. По неведомым ей, пугающим сумрачностью переходам, обошла терем, не встретив никого. В полумраке по выскобленным до бела ступеням спустилась на запах свежего хлеба и женские голоса… За распахнутой тяжёлой дверью у паривших котлов суетились женщины.
– А вот и солнышко наше взошло! – румяная, круглая, как печёный ею хлеб, сокачиха (повариха) отёрла передником вспотевшее лицо.
– А, подменная! – худая, ровно сухое дерево, молодуха с длинным злым лицом, оторвалась от перемешивания в котле; глянула коротко, как иглой ткнула…
Из тёмного закута вывалилась неопрятная старуха с таким же длинным лицом, с торчащими из-под повойника седыми космами.
– Чего, Стёха, буровишь; ты бы в ножки кланялась боярышне, зорюшке нашей! – согнулась в поклоне. – Оголодала, небось, хлебца-новины отведать пришла?
Ничуть не поверив бегающим глазам старухи, Настя подошла к "румяной".
– А где ж Тележиха и Алёна… Матушка?.. Я никого не нашла… Можно мне помочь? Я справлюсь…
– А известно где, – хлеб молотят, на гумно все пошли. – голос был ласков и звонок. – А отчего и не помочь, руки не лишние. Да ты, поди, и не умыта ещё, и волос не чесала; так-то к хлебу не подступают…
– Я б умылась… Воды не нашла в светёлке…
– Не подали княгинюшке чаши золотой с водицей серебряной! – встряла Стёха со злым сочувствием.
– Уймись, злыдня!.. И что тебя Тележиха без пригляду бросила? У нас-то всё попросту. – сокачиха подала Насте обливную мису с водой и расшитую ширинку. – Да ты как не признала меня? Сказывала Тележиха: ты после хвори памяти лишилась. Я Ждана…
– Где ж признать-то, – Стёхе и тут не утерпелось, – коли не видала допрежь. Что Бог взял, то бес вернул! – в ответ получила подзатыльник от матери…
– Вот ты где, голубка наша! – Тележиха распахнула дверь поварни. – А я-то обыскалась, идём-ко, заплету коску тебе. Как бы не осерчала боярыня!
…Как ни хотелось Алёне укрыть найденное сокровище своё от всего, что ни на есть, Настя вымолила дозволения играть с дворовыми ребятами. Потому велено быть во дворе Тележихе безотлучно; наблюдать забавы боярышни, чтоб, спаси Бог, порухи какой не было. И детей так зашугали, что боясь как ни то боярышню обидеть, и вовсе сторонились её. Да и она заробела по первости, сойдя с высокого крылечка. Дети были ей незнакомы, и не понимала ещё, – не ровня они ей, хотя и видела, – платья на них не так приглядны, как у неё.
Девчонку приметила в сторонке; во всём стареньком, как с чужого плеча; прятала покрасневшие руки в короткие рукава; улыбалась, глядя на чужие забавы, а сама не подходила. Настя сам к ней подошла:
– Отчего ты забавляться не идёшь?
– Недосуг мне, боярышня; работы много…
– А что ты работаешь?
– Да ты меня вовсе не помнишь? Весеница я… – девчонка, чуть постарше Насти, как обрадовалась забывчивости боярышни. Бывало, хозяйка маленькая и за косы её драла, а нынче вот ласково смотрит…
– Отчего руки красные? Да какие холодные! Разве потеряла варежки? Студёно-то как нынче! На вот, мои возьми, у меня ещё есть!
– Что ты, боярышня! Как же… Меня бранить станут…
– Да за что ж бранить-то? Скажу матушке, что подарила сама тебе…
Вот и появилась у Насти подружка, – Весеница, сирота безродная, коей не помыкал во дворе, не шпынял только ленивый… Дозволили ей забавляться с боярышней в тереме, тяжёлой работы поубавилось; больше не надо ей в стужу портно полоскать у проруби, тягать ушаты с водой. Коли Настя не кликала её к себе в светёлку, Весеница работала на поварне, в тепле. Старуха Дулебка уже опасалась цепляться к девчонке, синяки от щипков сошли с рук.
– … Отчего так злы Стёха с матерью своей Дулебкой? – спрашивала Настя у Жданы. Не доводилось ей прежде такой лютости видеть меж людей.
– Дулебка у хозяйки покойной служила в горнице, метила в своё время Стёху ко вдовому хозяину пристроить, аль надеялась: за одного из сыновей возьмёт. Где уж она такую надёжу взяла, а весь двор о том ведал. Да Стёха, как не злобится да губёшки не поджимает, с лица ладная. Видать, допекли хозяина крепко, что на поварне обе оказались… А я бы поопасалась – Ждана утишила и без того негромкую речь. – до стряпни их допускать; мало что для говяды (скот) ежево (корм)готовят, а глаз я с них не спускаю: не равно, зелья какого подпустят, с них станется, обе ж ведьмы…
Целый год до осени этой стояла в доме липкая недужная тишина. Не хотела Алёна никого видеть, и её видала одна Тележиха. Лишь старухе ведомо, как билась в пол перед иконами молодая хозяйка; сидела перед сундуками, перебирая каждую одёжку своей пропажи. Лишь у неё Алёна спрашивала: отчего муж не прогонит её со двора, – не могла дитя сберечь, не может и другого родить? На что годна такая?
И никому не сказала про то старуха, что за седьмицу до возвращения чудесного, растолкала её хозяйка перед утром, оторвала от недолгого сна старушечьего.
– …Тележиха, Матерь божья мне явилась; верь, говорит, Алёна, жди, вернётся дитя твоё! А я и жду, Тележиха, ни на миг ждать не перестаю; ведомо тебе, старая! Только теперь скоро уж… – побоялась Тележиха: вовсе ума лишилась, сердешная…
И тем вечером, как воротился Боровик от дальней ростовской родни, пока телепалась старая хозяина встретить, бежала уже к ней Алёна, растрёпанная, с безумными глазами:
– … Спаси её, старая, отыми у лихоманок!
…Насте новая жизнь в пору пришлась, как и платья прежней, неведомой ей боярышни, из коих она лишь немного выросла. Она и сама уж начала верить, что отродясь жила здесь, и матушку её Алёной звали… Алёна-Жалёна… А Беловодье сном ли было, недужным бредом ли?.. А братец? Сейчас лучше не думать о том… Боровика видала она редко, к общей трапезе выходила скромно, глаза опустив, как достойно отецкой дочери; получала благословление отца. Он строго спрашивал: "Поздорову ли нынче боярышня?" Тем общение их и ограничивалось. Из бесед с Тележихой Настя уже ведала, – допрежь так и было. Не ведала она лишь о том, что помышляет Боровик о ней, – видит ли дочь в ней родную, или только утешением жены любимой в доме держит…
…С возвращением боярышни терем ожил будто. Она поднималась едва не первой в доме, чуть услышав кряхтенье просыпающейся няньки. Напрасно увещевала её старая, боярыне жаловалась, но удержать девчонку не могла. Боровик же на всё отвечал: "Не княгиню ростим…"
Ей хотелось везде поспеть, помочь всем. С утра до ночи звенел по горницам голосок её, по лествицам скрипучим стучали её башмачки. Только в зимние долгие вечера утихала Настя за прялкой, слушала сказки бабкины да песни девичьи. А пряжа из-под пальчиков её тем часом струилась мягкая да пушистая; самые дошлые пряхи тому дивились… Алёна Микулишна раз узор оставила недотканный в горнице, – другие заботы отвлекли; воротилась, а по холстине цветы да травы пошли, о каких она и не думала, какие лишь в снах чистых являются; а по цветам роса жемчугом, – тронь, – стряхнёшь! У Алёны и сомнений нет, – чья работа… Лишь радость: "Вымышленица моя, дочка!"
Всё бы ладно шло, да стряпкам злобным довольство хозяйское покоя не даёт; всё по углам шипят: у найдёнки талан от нечистого, и спорится у неё всё по дьявольскому наущению…
Настя по доброте старалась не замечать их злобы, сердца холодные смягчить подарками, да всё втуне, (зря) – дары принимали с лестью, а за спиной хаяли дарительницу…
Глава 8. Год 1011
…Не часто доводилось Насте видать брата, разве из окошка когда поглядит, порадуется, какой молодец стал.
Однова приметила, – подружка Весеница как обижена чем-то, серчает на неё.
– Аль обидела тебя чем? Сказывай-ко!
Та отвернулась, как раздумывая, говорить ли…
– Не вольна я, чтоб сердце на тебя держать… Тот, конюший, повидать тебя хочет, сказать что ль чего… И как столковались-то! – она уже не прятала слёз. – Слыхала, спас он тебя в лесу? И что с того? Когда то было! И не ровня он тебе; твой суженый в тереме боярском живёт, а моя доля что его, – сиротская…
– Пустое говоришь, подруженька, не соперница я тебе. А Сёмушка мне брат… – заметив недоумение Весеницы, добавила – …названый…
…Семён вываживал по двору гнедую Стрелку; двухлетка была так ладна, что Насте не в труд стало отпроситься у Алёны поводить лошадку. Так и поговорили меж собой не в голос:
– Здравствуй, сестрица! Какая ты стала красавица!.. А помнишь ли, о чём по осени сговаривались?
– Сёмушка, как же уйти-то теперь? Матушку бросить, когда она души не чает во мне? Ты же знаешь: в тягости она; мне уйти, – как убить её… И ты б никуда не ходил. Худо ль тебе здесь?
– Что ж, как знаешь; а без тебя мне не стать уходить. Было б тебе ладно, а я уж тут прижился, мне тут по нраву… – он глянул на гульбище, куда сейчас вышла Весеница…
"…Будто я и не знаю, что ему здесь боле по нраву…"
По мелкому чернолесью, по каменистым бережкам речным, осыпалась последняя сморода, поспевала малина-дерябка. Бабы, девки, в роздых от страды полевой ушли брать ягоду. Даже Алёна, оставив малого Богдашу на няньку, накинув плат по девичьи, – покрыткой, убежала с Весеницей…
Насте же и глядеть в сторону леса заказано… По двору растекался сладкий дух первой малины, в меду вареной.
В летней кутье у медных котлов управлялась одна Стёха. Приметив Настю, заулыбалась сладко, точно сама варенья объелась.
– Давненько, боярышня, к нам на поварню не кажешься. Не загордилась ли часом? Поди-ко, помешай весёлочкой-то! Вареньице слаще будет; а я пчёлок поотгоняю; не покусали б твоего личика белого… Не бери вглубь-то, поверху веди… Тут у нас варко, не то в тереме боярском… И всё-то мне хочется знать – чегой-то с нашей боярышней подеялось? Допрежь сонной мухой по горницам бродила, холста в ручки не возьмёт, а нонче? Как бес в тебя вселился! И всех-то ты обаяла, нас только притка с матушкой не берёт! А тот, что с тобой явился, – сам нечистый и есть, потому слово лошадиное знает!
Стёха спешила вывалить всю словесную хлуду накопленную, – боярышня вот-вот бросит весёлку, уйдёт.
– И дитя у Алёны не божеское, – видано ль: десять лет ждала, а тут на тебе! Да ей бы нонче сапуху угольную чистить, а она по боярским теремам княжует! Влетела ворона в княжий терем!..
Этого Настя уже не выдержала:
– Ты сама ведьма, и язык у тебя змеиный! Видела, как ты ночью из дымника вылетала! – весёлка из котла полетела в повариху; та увернулась, но молчала лишь миг:
– А думаешь, Боровик признал в тебе дочь? Так нет же вот! Как есть чужая ты ему!
…Вся зарёванная, столкнулась Настя в горнице с Тележихой. Недолго старая допытывалась, отчего у её любимицы глазки красные… Больше не видала она ни Стёхи, ни Дулебки… Позже узнала от Жданы, куда они делись:
– …Почто и знать тебе про них? Дулебка зелья метила в снедь подкинуть. Стоило их смертью сказнить за злобность, да боярин у нас добрый. Довольно с них и стен монастырских…
– …Тележиха, отчего у тебя прозвище такое?
– А меня, вишь, под телегой нашли. Сама-то не помню, неразумна была ещё… Моего батюшки двор на поток пустили за какие-то его вины. Одна телега осталась у нас с матушкой; так и жили, пока отец нашего хозяина не взял нас в холопы вечные. А крещёного имени своего я не помню, – Тележиха, и всё тут…
– А детки твои, где они?
– На небе душа Жданки моего… И могилки его не видала; в день огневица взяла чадо; его б к ведунье сносить, да боярин с поля не пустил, – страдовали тогда… Батюшка-боярин строг был, не в пример сынку своему. А суженый мой лишь едину ночку со мной был… По утру свеев ушёл воевать, там и остался… Меня в терем нянькой взяли, – в ту пору твой батюшка народился. С того дня я теперь при зыбках; тебя пестовала, нынче вот братца твоего…
Внимательнее сказок слушала Настя старушкину быль…
– Что ж, Весеница тоже холопка? Где её родные?
– Кто знает, может есть где… Она из полоняников свейских. Отца-то, вишь, побили, а девчонку с матерью наш хозяин в полон взял самолично. Матерь прожила недолго, изошла тоской, и вся её, Весеницы, доля здесь; одной ли вековать, за холопом ли быть, коль боярская на то воля будет…
Глава 9. Год 1014
Анастасия с Алёной и Тележихой укрылись от полуденного зноя на гульбище. Лёгкий ветерок доносил от околицы запах цветущих лип.
Во дворе, при распахнутых воротах, по смоченной для свежести травке Боровик с Семёном сажали Богдашу на коня. Он уже проехал и с отцом, и с Семёном на самой смирной лошадке; теперь, испуганный и счастливый, он должен был править сам. Глядеть наверх, на мать, ему строго заказали…
Звонцы услыхали, когда гость въезжал уж в ворота. Анастасия обомлела, признав его; Алёна заметила её бледность:
– Что с тобой, дитя моё?
– Душно мне, матушка, отпусти прилечь в светёлке.
– Да поди, поди; варко нынче. Сама бы прилегла, да гостя приветить надо…
…А гость был дорогой, хотя и нежданный-незваный. Анастасия и сама не поняла, отчего так испугалась Нащоки; слишком внезапно было его появление. А о том, что она за сына Нащоки сговорена с рождения, ей ведомо было…
…Четыре лета тому Нащока лишь стороной узнал, – сыскалась Боровикова дочь. В обиду ему стало: обошли его вестью доброй. По весне, записавшись в торговую сотню, ушёл со старшим сыном в Персию; сотоварищи их уже вернулись, а Нащёки уж и не чаяли дождаться. Поговаривали: не сладилось у него с молодой жёнкой, от неё и сбежал в Персию.
Теперь вот свалился Нащока Боровику как снег на голову; целёхонек, да с прибылью, а старой обиды ровно и не было меж ними…
О чём говорил хозяин с гостем, Настя узнала позже, из разговора Алёны с нянькой.
– Ах, как и расстанусь с ней, нянюшка! Вот и Богдаша у меня есть, а Настеньку отдать, – ровно сердце с кровью вырвать. Как сговаривались, – о том не думала; казалось, сколь воды утечёт… Все ли матери так страдают? Я своей матушки не помню, не рыдала она по мне, всё я по ней…
– Что ж, и страдают, а куда деваться?.. Да ты, боярыня, сказывай, как было-то?
– Да как… Подала я на стол, чарку с ними пригубила, он и спрашивает: "По здорову ли дочь ваша, Анастасия? Не сойдёт ли, давно не видал?" Говорю: "Слава Богу, да сомлела от зною, прилегла." И к Боровику: "Дозволь, батюшка, оставить вас…" А Нащока: "Не уходи, хозяюшка, временем не богат, а слово сказать хочу, что тебе слышать надо." У меня и сердечко оборвалось. А он: "Дочь вашу давно не видел; слыхал: не обделена ни красой, ни умом, а сговор наш не разорван. Теперь хочу спросить: нет ли у вас кого другого на примете?
Муж, – ни да, ни нет; то на гостя, то на меня глянет.
– О сговоре помню, он как есть в силе; да такие дела вдруг не решаются; уж больно внезапно ты явился, жёнка сбледнула даже. Твоя, ведомо тебе, едва не отпела тебя в церкви… О сыне твоём дурного сказать не хочу, а только дочь наша, – товар не лежалый, нонче не собирались её выдавать, ещё пусть погуляет. Не обессудь на слове: нынче о свадьбе речи не будет…
– Что ж, мне от слова не отступать; другим годом явлюсь, – не отговоришься, Боровик…
…Потом они говорили о каком-то Беловодье, там побратима Нащоки нехристи сгубили, пожгли всё как есть. Теперь ту землю Великий князь в кормление сыну боярскому даёт за службу верную. Я уж не стала слушать, сюда поднялась… – Алёна позвала Настю, приткнувшуюся у дверей:
– Поди же ко мне, дитя! Недолго нам вместе жить осталось; быть тебе, видно, за Нащёкиным сыном…
…Долго сидели они обнявшись, под стук нянькиной прялки, не слышали звонцов отъезжающего гостя, и как Боровик поднялся в светлицу, где не часто бывал допрежь…
– …Ну, поди, нянька, в горницу, прибери там чего… По здорову ли, боярышня? Что бледна-то? Пора и оклематься, – зной, гляди, спал… О чём гость толковал, обсказала мать, поди? Рада, нет ли, о том матери с нянькой пожалишься, только время твоё подошло своим домом жить. Внука моя новгородская, тебе ровня, уж просватана, на Масленой свадьбу играть. Тебе же отсрочка вышла, лишь за ради матери твоей, до другой осени. По весне Нащока сватов зашлёт, как следует тому, – отказу не будет. Что скажешь на то, дочи? – впервой за четыре года дочерью назвал, не запнулся, от того как легче стало…
– За любовь, за ласку благодарна тебе батюшка, а из воли твоей не выйду; как скажешь, так и быть…
"Решилась, видно, доля моя. Едино волей его здесь живу; что он похочет, то и станет. Ни мольбы, ни слёзы не помогут… И что ж за доля моя, – ровно листок оторванный по земле меня носит. Кто ж решает за меня, – где мне жить и с кем? Спросить у няньки, – один ответ её: на всё воля божья…
Вспомнилось, как давно забытое, лицо матушки, как тятенька на руки брал… Беловодье припомнилось, солнце алое на платье Зарянки… Улита, – не видала её меж мёртвых… Леонтий на чужбине, верно, не знает, какая приключилась беда… Никуда не ушло прошлое, рядом всегда было, как про запас хранилось, чтоб напомнить о себе нежданно.
С того дня притихла Анастасия, задумчива стала; что ни делает, всё вздыхает о чём-то; а о чём, – спроси; да и сама не ведает. Тележиха всё объясняла просто, – в возраст девушка вошла…
А спустя время сон Насте был, и никому не сказала она о том, а прежде все сны няньке обсказывала, чтоб растолковала та, всё как есть… Леонтий явился во сне, да такой печальный, едва не плачет: вот, говорит, Ладушка-оладушка, обещал я тебе суженого из Киева, – будет тебе суженый, – и пропал на том…
Старушка-то как обычно с расспросами, – что красавице нынче привиделось во сне, как повеселей нынче глядишь? Пустяками отговорилась, чтоб няньку не обидеть. Толкование выслушала терпеливо; подивилась сама, – и вправду на душе как легче стало. Да отчего ж Леонтий плакал?..
Глава 10. Год 1015
После затяжной сырой осени зима пришла как-то вдруг, ночью, расположилась вольной хозяйкой всюду. Анастасия первой, чуть посветлело небо, вышла на красное крыльцо, на выбеленный двор, ещё не испорченный ничьим следом. Чёрный двор уже затоптан суетящейся челядью, а здесь – белынь нетронутая…
– Куда ж неодевшись! Платок накинь! – старая нянька звала с крыльца.
– Весеница, глянь, чудо какое! Как я раньше того не видала? – Анастасия распахнула ворота, тянула за собой в улицу подругу, вышедшую следом. А там тоже всё чисто-бело, – крыши, заборы, даже первый след санный не портил ничего. Весеница глядела с укором, накидывая плат на голову боярышни:
– … Прикройся, что ж ты… Няня плачет за тобой…
Юность жестока, она не чувствует, как дрожат руки старухи, заплетающие пушистую косу любимицы; не видит слезящихся вечерами глаз, не знает, как тяжело она дышит, взбираясь на высокое крыльцо…
Лишь однажды видела смерть Анастасия, – видела, но смерти не поняла. Не знала, как медленно, день за днём, час за часом уходит от человека жизнь… Ещё вчера злилась на няньку, увидав, как сидит она, обняв Весеницу, гладит иссохшей рукой льняные её косы. Корила вчера ещё: Весеницу больше меня любишь! Старуха отвечала тихо:
– У тебя, дитятко, всё есть: дом, отец с матерью, брат. А мы с Весеницей сиротством породнились; меня не станет, – кто приголубит её?..
…От стыда жгучего не стало даже сил пойти за нянькой, просить прощения…
Нынче, ещё до восхода, разбудила её Весеница: плоха нянюшка!
…И нет уж Тележихи; лишь холмик на погосте остался да память о сказках её… Путается теперь золотая коса в толстых пальцах неповоротливой Васёны. Не выдерживает Анастасия:
– Поди прочь, сама справлюсь!
Васёна неловко плеснула воды в чашку умыться боярышне, инда забрызгала всё вокруг; хотела выбранить её Анастасия, да пораздумала; сама утрёт что понаделала, курохта…
Да что это за краса-девица глядит со дна чаши медной на неё? Может ли статься, что она сама это? И откуда взялась та краса, и зачем это всё, – глаза небом вечерним, уста соком малины облиты, коса медовая, волос золотое облако… Да отчего же от той красы беспокойно и томно в сердце? Словно что-то страшит и знобит как-то… И нет никакой там красы вовсе! Нос больно длинен, и глаза слишком большие, коровьи какие-то… И родинка эта глупая; она зачем?.. Верно, есть девицы и попригляднее!.. В сердцах ладошкой по воде шлёпнула, – не на что любоваться! Рассердилась на ласково-сонный взгляд Васёны:
– Ну, что встала колодой? Подай ширинку! Да пол утри!
…Со смертью Тележихи повзрослела и отдалилась подруга Весеница. Нынче она к Богданушке-непоседе приставлена, не до забав с боярышней. Совсем чужой, никому не нужной показалась себе Анастасия. Матушка над братцем воркует, глаз не сводит. Весеница с Семёном через окошко переглядывается, – для него у подруги досуг находится… Что ж, пусть отдают в чужой дом, пусть муж бить станет, пусть она умрёт; тогда пожалеют, заплачут о ней, да уж поздно будет!..
Лёгкая ладонь коснулась плеча:
– Что ж ты в угол забилась опять? Серчаешь на меня за что? Идём-ко на свет, и глазки утри, – не равно матушка заметит, опечалится. Ну что ж у боярышни моей стряслось?
– Хорошо тебе, Весеница, ты суженого себе высмотрела-выгадала, а меня отдадут замуж, – вовек любви не узнаю…
– Нашла о чём печалиться; может оно и к лучшему, – мужа любить станешь… А Сёмушка мне не сужен; мало ль нагадалось что… Бавушке, знаешь ведь, о прошлый Сочельник за пьяницей быть выпало, а она за мужем что сыр в масле, уж год скоро… Да что скажу тебе в забаву: Солошка с Марфуткой нынче в полночь на росстани ходили, под шкурой едва не до утра просидели; вернулись чуть живы. Ну, тятька им добавил страху, – всыпал хорошенько!
– Что ж они сказывают? Слыхали ль чего?
– А ничего не сказывают! До си ещё не очухались! Думаю, и сказать нечего будет! Потом в разум войдут, брехать станут, – не больно-то верь им!.. А ты вечером спросись у Алёны, – гадать пойдём к Бавушке; нынче последняя ночь! Подблюдные песни петь станем…
…Юность забывчива, горе заживчиво; как снежной замятью заносит память об утратах; лишь тени их всегда рядом где-то… Прошлую зиму была рядом нянюшка; всё пытала, – не приходил ли суженый мосток мостить, не приходил ли голову чесать? Анастасия отвечала: не приходил, не видала никого. Нянька покойно вздыхала: ну, знать, не пора твоя ещё… А что Настя могла сказать ей, чтоб не встревожить? Какую зиму об эту пору являлся в её сон человек, и каждый раз подходил всё ближе; и лицо будто видела, а вспомнить потом не могла…
Нынче заранее положила под подушку прутяной мостик, за окошко куделю вывесила, не глядя на цвет. Сбегая с крыльца, не забыла пересчитать балясины: …вдовец, молодец, вдовец… Сбилась, в потёмках налетела на Весеницу.
За воротами уже гомонила нетерпеливая стайка девушек. Весеница, похоже, заводилой у них, окликнула:
– Что, девушки, скатёрки взяли? Лебедей слепили? Всем ли достанет?
– Взяли! Слепили! Довольно всем будет!
…Восковых лебёдку с лебедем пускали в чашу с водой, глядели: согласно ль плавать станут?
По перву кинулись к амбару: слушать пересыпку хлеба. Слышали, не слышали, а кому ж охота в скудости вековать? Сыпалось, сыпалось!..
Самые отчаянные пошли коней выводить; Анастасия и не думала, что в потёмках и суете кто-то приметит:
– Ой, Настёна, твой конь-от спотыкнулся! Муж сердитый будет!
У околицы, где снег чист и нетронут, растянули скатерть за края, всыпали снега; раскачивая, приговаривали: полю, полю бел снег средь поля. Залай, залай, собаченька, дознай, дознай, где суженый! Им отвечал разноголосый собачий лай, – хриплый, обещавший старого мужа, и звонкий, молодой…
С закрытыми глазами, прихватив с дровяника по полену, побежали в горницу добычу рассматривать; довольны были те, кому гладкое досталось; ладно и коль кора толстая…
Рябая Панюшка в голос завыла; в сердцах бросила кривое суковатое полено. Ей опять не повезло, – и конь спотыкнулся, и собаки ей лаяли с хрипом, и зерна-то она, по чести, не слыхала…
Побросав у печи поленья, девушки побежали в птичник. Анастасия с трудом ухватила первую попавшуюся куру; в свете луны показалось, – рябенькая. Под бешеный стук сердца неслась средь других девушек, сжимая сонную трепыхающуюся птицу; не выронить бы!
В горнице при светце испугалась, едва не упустив из рук угольно-чёрную курицу…
На полу уж расставлена вода, разложены хлеб, кольца: медные, серебряные, золотые. С замиранием опустила Настя свою чернушку рядом с другими. Куры расправляли пёрышки, встряхивались, покудахтывали недовольно; подходили то к одному, то к другому, заставляя вскрикивать хозяек. Панюшкина рябая, попив воды, пошла к хлебу…
Чернушка надежд не обманула: исправно подолбила золотое кольцо. Затем вся куриная стайка дружно накинулась на хлеб, видимо, посчитав долг исполненным…
…За полночь, спать укладываясь, не забыла пробормотать: "суженый-ряженый, приди ко мне мост мостить…" И провалилась в сон… А тот как ждал её там… И опять никому ничего не сказала, лишь поутру Алёну спросила ненароком:
– Что, разве у Нащоки сын черняв?
– Да разве не помнишь: в отца, рудоват. (рыжеватый ) Оно и к лучшему; чёрный глаз нехорош, слышь-ко…
К концу зимы пала ростепель почти весенняя, местами снег осел; крепко держались лишь зимники.
За седьмицу до Масленицы прибыл гонец из Новгорода с вестью: звали на свадьбу Любаши, старшей Боровиковой внучки.
Собирались скоро; Богдашу оставили на Весеницу, – мал ещё, по пирам его мотать…
…Сердце Насти то замирало, то билось шибче, в ожидании праздника и какого-то чуда. Радовалась, что сидит в тёплом возке рядом с Алёной, что Семёнко правит за кучера. Наконец она увидит большой город, о каком только слышать приходилось. Как-то встретят её в Новгороде? Что там за люди? О том, что увидит своего жениха наречённого, Настя не думала…
…Вот и тёмные стены Рюрикова городища, откуда город начался; ехали вдоль Волхова застывшего, с дорожными вешками; мелькнула у городских ворот церковь строящаяся, – пахнуло свежим деревом, сосной…
– Вот гляди, Настасья, – кричал Боровик, – где жить-то будешь! Батюшка наш, Новгород-господин! Не ладно ль? В той церкве новой тебе венчаться! Видала ль: два ручья проехали, – Тарасовец да Жилотуг! А по левый бок Волхова – там Кремник, где бискуп (епископ) живёт… Вот он, наш Словенский конец, гостевой, стало быть… Правее бери, Сёмка!
В сумерках запаренные кони остановились у массивных ворот терема с широкой тесовой кровлей. Новые хоромы Силуяна, старшего сына Боровика, пахли тоже свежей сосной… Боровик довольно похлопал по резным вычурным вереям:
– Эко ставят в Новугороде!..
У крыльца с шатровой крышей и резными перилами их уже встречали хозяева, – осанистые дородные мужики, разряженные нарумяненные бабы и девушки…
Анастасия растерялась от шума, объятий, поцелуев. Кажется, вся новгородская родня Боровикова собралась здесь перед "лесовиками" покрасоваться…
На "бабьей" половине Анастасию не спешили разболокать, пока не осмотрели всё, в чём одета, придирчиво и тщательно: кожушок на черевах беличьих, шапочку куничью с платом белым лебяжьего пуху, сапожки белые же, с шитьём червлёным. К чему и придраться: вот бусы голубые, не зелёные, у сапожек носки не больно задраны; почто браслет золотой, да один, а колты бронзовы, не скляны?
Свояченица Силуянова, Евдошка, кругленькая бабёнка на сносях, прицепилась: почто маялок (браслеты) нет? Наши-то, новгородчи девицы без маялок нонче со двора нейдут!