Ольга Леонидовна Вербовая
Здоровый оптимизм
Наверное, я никогда бы не поверила, что такое возможно. А если бы кто-нибудь рассказал – подняла бы на смех. Потому что, в этом я была уверена, такого просто не может быть, потому что не может быть никогда. А уж мысль, что оно может случиться не с кем-нибудь, а со мной – казалась и вовсе дикой. Не думала об этом и Зина, моя сестра, с которой, собственно, всё и началось.
Мы всегда были похожи, как две капли воды, но, несмотря на это, узнать, кто есть кто, было проще пареной репы. Если в раннем детстве нас ещё могли спутать, то когда мы стали старше – это надо было уж очень постараться. И родные, и друзья, и соседи – все знали, что весёлая и общительная – это Марина, то есть, ваша покорная слуга. Пожалуй, я и вправду была таковой. С детства мне нравились шумные компании, я легко знакомилась с новыми интересными людьми и так же легко находила с ними общий язык. Гибкость – столь необходимое для общения качество, была мне не чужда, поэтому я вливалась в коллектив без труда: будь то в детском садике, в школе или в институте.
Зина – моя полная противоположность, даже не пыталась влиться. Её лучшими друзьями с детства были нитки, иголки и пяльцы, а также кассеты и диски со старыми песнями, ещё тех времён, когда наши бабушки были молодыми. Придя из школы и сделав домашнее задание, Зина тут же включала магнитофон и садилась вышивать. В нашей квартире не было ни одной стены, где не висело бы её картин, ни одной белой скатерти, по которой бы не прошлись её умелые ручки. Даже кухонные полотенца пестрели от вышивок.
Ещё моя сестра рано научилась готовить, и в десять лет уже сама пекла торты. Особенно хорошо получались у неё "яблочные улитки" – это пирог из нескольких рулетиков, куда заворачивалась начинка из яблок, орехов и изюма. Вся семья уплетала его с большим удовольствием.
Тогда же, лет в десять, она купила себе первые пакетики с бисером, который вскоре превратился в элегантные бусы и пару серёжек. Это дело Зине понравилось, и к двенадцати годам у неё была уже целая коллекция таких украшений. Часть она подарила мне, но я их почти не носила – было уже немодно. Саму же Зину понятие "мода" волновало не больше, чем меня – вышивки, то есть, никак.
От неё никогда не приходилось слышать "Не надену больше эту юбку – это уже немодно" или "Хочу этот топик – это ж последний писк". Я же иногда устраивала подобные протесы, что частенько заканчивалось скандалом.
К десятому классу я, что называется, совсем отбилась от рук – потеряла интерес к учёбе, грубила родителям, допоздна пропадала на дискотеке. Когда же далеко за полночь приходила домой, мать с отцом устраивали мне разбор по полной программе и ставили в пример мою сестру:
– Вот Зина сидит дома – чем-то путёвым занимается. Ты же пропадаешь чёрт-те где, чёрт-те с кем и возвращаешься домой чёрт-то когда!
Теперь-то я понимаю, что родители беспокоились за меня, а тогда, как и многие подростки, свято верила, что это они из вредности – дабы побольше ограничить мою свободу. Поэтому огрызалась в ответ.
А вскоре, классе в одиннадцатом, и Зина перестала быть такой уж домоседкой. Нет, она не пустилась во все тяжкие вместе со мной – она неожиданно увлеклась историей сталинских репрессий. Теперь в свободное от учёбы время она ходила по разным архивам, библиотекам, часами просиживала там, копаясь в документах тридцатых-сороковых годов, читала мемуары узников ГУЛАГа. По возможности посещала акции, посвящённые памяти безвинно расстрелянных, выполняла некоторые поручения правозащитников. Несколько раз даже бывала у партийных "яблочников", хотя политикой, в общем-то никогда не интересовалась. Неудивительно, что вскоре библиотекари, работники архивов и общественные деятели стали узнавать Зину в лицо.
Родители сначала отнеслись к её увлечениям несколько разочарованно, но потом привыкли. Препятствовать не препятствовали, да и ставить её мне в пример не перестали. Всё-таки в эти места ходят не какие-нибудь шалопаи, а более-менее приличные люди. Пусть там кто-то и с прибабахом, но во всяком случае в библиотеке вряд ли устроят пьяную драку, изобьют или сунут наркотики. И уж тем более не будут подливать всякую гадость и насиловать. Да и работает библиотека лишь до шести вечера. С митингом, правда, сложнее – может разогнать ОМОН. Однако чтобы участники пили, кололись и приставали – такого ещё не было. Поэтому за Зину родителям было всё-таки спокойнее.
После окончания школы мы поступили в один и тот же институт и даже на один факультет. Разделили нас только при формировании групп, когда Зину отправили в более сильную, меня же – в самую "тупую". Не скажу, чтобы я училась совсем уж плохо, но в рейтинге я сильно отставала от своей сестры. Первый курс закончила с двумя "хвостами", которые пришлось пересдавать в сентябре. Мама с папой ругались, пугали "карьерой" дворника и снова ставили в пример Зину, у которой за год не было ни одной тройки.
И вот пересдача была уже позади, заканчивался холодный и ветреный октябрь. Зина где-то умудрилась простудиться и ходила в институт плотно закутавшись в тёплую кофту. Это мою сестру очень огорчало – не столько потому, что заболела, сколько потому – что двадцать девятого октября у Соловецкого камня будут читать имена репрессированных. Без неё. Мама с папой строго-настрого велели ей не ходить. Не хватало ещё простоять на ветру и заболеть ещё больше!
– Знаешь, Марин, я всё-таки сбегаю, – сказала мне Зина, когда мы сидели в столовой на большой перемене.
Я попыталась возразить:
– Ты что? Там же холод собачий!
– Ну, я ненадолго. Я только список прочитаю – и в универ. Ты только маме не говори – ладно?
– Ладно, – согласилась я.
– Тогда чао. Свидимся на дискретке.
Она ушла, а я допила свой чай и пошла на лекцию по микроэкономике.
После была дискретная математика, и я специально заняла место для Зины. Однако же она отчего-то не спешила появляться. Должно быть, задержалась, думала я. Так без неё и прошла вся пара.
Последним был семинар по английскому. Так как у Зининой группы в это время шёл другой семинар – по микре – я не могла точно знать, явилась она или нет. Зато после пары я встретила подругу Катю – из той же группы.
– Слушай, Марин, а где твоя сеструха? Что-то её на семинаре не было.
– А, так она на митинг пошла.
– Во блин! В такую погоду!
– Ну да. Сказала – ненадолго. Обещала на дискретке быть, а всё нет.
Эти слова несказанно удивили Катю. Весь курс прекрасно знал, что из сестёр Лукиных забить на пару может только Марина. Зина не забивает. А уж если она что-то пообещала, то непременно выполнит. И опаздывать на учёбу – совсем не в её характере. Я – другое дело. Будь моя сестра такой же, я бы не увидела здесь ничего страшного. Но ведь я хорошо знала, какая она. Поэтому мне стало несколько не по себе.
Я пыталась позвонить Зине, но, к моему огорчению, аппарат абонента был либо выключен, либо находился вне зоны действия сети. Тогда я решила сама пойти к этому камню и посмотреть, всё ли с ней в порядке.
Московское метро быстро доставило меня на Лубянку. У большого камня, прямо под окнами бывшего КГБ, стояла трибуна с микрофоном, а позади неё, вокруг камня, лежали цветы, стояли зажжённые лампадки. Люди, в основном пожилые, столпившись в очереди, подходили по одному к микрофону и читали по бумажке, кто когда был расстрелян. Иные даже добавляли фамилии своих родственников. Потом, прочитав, ставили свои лампадки. Но моей сестры среди них не было.
Тогда я подошла к одной женщине, которая стояла у синей палатки. Она явно не ожидала меня увидеть:
– Зиночка, это снова ты?
– А где Зина? – спросила я, озираясь по сторонам. Но вовремя сообразила, что мы с ней очень похожи. – Я Марина, её сестра.
– А, Мариночка, так она уже ушла. Давно уже.
– А куда ушла?
– В институт. Сказала, что ей надо на учёбу. Вы разве не вместе учитесь?
– В том-то и дело, что вместе. Но я её не видела.
– А Вы ей позвоните.
– Звонила. Не берёт трубку… Может, она домой поехала.
Да, наверное, думала я. Или почувствовала себя неважно и решила не ехать в институт, или же, простояв в большой очереди, освободилась уже тогда, когда пары уже подходили к концу.
Отойдя на довольно приличное расстояние, чтобы громко раздававшиеся фамилии не мешали говорить, я собралась позвонить домой. Вдруг Зина уже там. Как раз в тот момент загорелся зелёный сигнал светофора, и я, доставая на ходу мобильник, пошла по зебре на другую сторону. Неожиданно над самым ухом раздался визг тормозов. Я не успела даже оглянуться, как страшный удар сбил меня с ног.
Пробуждение было долгим и трудным. Сначала темнота рассеивалась, образуя густой туман. Из ушей как будто постепенно вытаскивали кусочки ваты. Долго мне не удавалось шевельнуть ни рукой, ни ногой.
Наконец, когда я уже могла различать предметы, то увидела, что нахожусь в какой-то незнакомой комнате. Стены были обклеены светлыми обоями с зеленцой. На потолке был выдолблен огромный диковинный цветок. Но больше всего меня поразило полное отсутствие углов. Да, комната была круглой, а точнее – в форме цилиндра с полом и потолком. Мебель, под стать планировке, была вогнутой: и комод с выпуклыми колоннами, расписанный резьбой по дереву, и высокий столик у тёмного окна, и обитый неизвестным материалом бежевый диван на гнутых ножках с двумя креслами по бокам, и высокий шкаф с зеркальными вставками. Даже мягкие стулья, стоявшие у комода и столика, картины на стенах и две синие многоэтажные вазы казались при такой планировке какими-то вогнутыми.
Надо мной стояли двое – какой-то мужчина в белом халате, а рядом с ним – женщина с длинными волосами. Они о чём-то говорили, но явно не по-русски.
Пока я пыталась понять, где я и как сюда попала, мужчина неожиданно повернул голову ко мне и позвал:
– Зина.
Меня? Или не меня? Я вдруг обнаружила, что совершенно не помню, как меня зовут.
– Зина, как ты себя чувствуешь? – спросил он, подходя к моей кровати ещё ближе.
Значит, моё имя – Зина.
– Нормально, – ответила я неуверенно.
– Голова не болит?
– Немножко.
– Это пройдёт. Главное, ты жива и всё в порядке.
– А что, могла и умереть?
– Ещё как могла! Ты хоть помнишь, что случилось?
Помнила ли я? Нет, не помнила. Абсолютно ничего.
– Нет, – ответила я. – А что было?
Прежде чем ответить, мой собеседник повернулся к женщине и сказал ей, уже по-русски:
– Иди, Мунга, скажи дяде Арбенсу, что очнулась.
– Хорошо, дядя Кропс, – ответила она тоже по-русски и удалилась.
– Видишь ли, Зинаида. Тебя сбил какой-то лихач, когда ты переходила дорогу. Тётя Элая обнаружила твоё тело, думала, что уже всё. Но оказалось, тебя ещё можно было спасти.
– Так я в больнице? – сообразила я, наконец. – А Вы доктор?
– Да, я доктор, – был ответ. – Но только это не больница. Земные врачи бы тебя уже не спасли.
– Земные? Я что, уже на небесах?
Не успел доктор Кропс ответить, как дверь открылась, и в комнату вошли четверо. Это были двое мужчин и две женщины. Из этой компании особенно выделялся высокий мужчина средних лет, с седыми усами, одетый в элегантные чёрные брюки с белой рубашкой в клеточку. Двигался он не спеша, степенно, высоко подняв голову. Другой же – молодой парень – напротив, одет был несколько небрежно – в потёртые джинсы с пёстрой рубашкой навыпуск, на ногах носил что-то вроде кедов. Двигался быстро, размашисто, словно за пять минут норовил побывать в десяти местах, успеть и туда, и сюда. При ходьбе иногда быстро поворачивал голову, потряхивая растрёпанной, чуть рыжеватой шевелюрой.
Женщины же были просто образцом элегантности: что молодая, с чёрными вьющимися волосами, стоявшая чуть позади высокого мужчины, что дородная дама лет сорока в блестящем чепчике, окружённая, с одной стороны, молодым человеком, с другой – не менее элегантной Мунгой. Все они были одеты в красные шёлковые блузки разных размеров и фасонов и в чёрные юбки. Молодая – в обтягивающую мини, а её спутницы – в длинные со складочками. Зато движения их были очень разными: у сорокалетней дамы – весьма степенные, у молодой – походка топ-модели, а у Мунги, что была, по-видимому, немного старше неё – быстрые, суетливые.
Пока я разглядывала странных посетителей, высокий мужчина подошёл к моей кровати и опустился на стоявший возле прикроватной тумбочки стул.
– Приветствую тебя, Зинаида. Мунга сказала, что тебе уже лучше.
– Да, вроде бы, – ответила я несколько рассеянно. – Только… я ничего не помню.
Мой собеседник перевёл взгляд на доктора, словно спрашивая: как же так?
– Всё в порядке, дядя Арбенс, – заверил его тот. – При таких травмах это вполне естественно.
Тогда тот, которого назвали дядей Арбенсом, вновь посмотрел на меня:
– Ты совсем ничего не помнишь? Как зовут? Где живёшь? Кто твои родители?
Я попыталась вспомнить свой дом, маму, папу, других родственников – но нет – ничего не приходило в мою голову. Ни одного имени, ни одного знакомого лица. Мою память словно стёрли хорошим ластиком, не оставив даже разводов.
– Нет, ничего.
А сама подумала: что же мне делать? Может, если эти люди знают моё имя, они знают и фамилию, и даже адрес? Если так, то найти моих родных будет проще.
– А вы знаете что-нибудь? – спросила я в свою очередь. – Кроме того, что я Зина?
К моей неожиданности дядя Арбенс ответил:
– Да, Зина, я знаю о тебе многое. Знаю, что тебе пятнадцать лет, что живёшь в Москве с родителями, но… – он вдруг замялся, и на лице его отразилась скорбь.
Мне стало страшно. Неужели сейчас он скажет, что родителей у меня больше нет, что я совершенно одна? Готовая услышать самое худшее, я спросила дрожащим голосом:
– Они живы?
– Конечно, живы.
Это прозвучало несколько пренебрежительно, так, словно дядя Арбенс хотел добавить: да что с ними сделается? Я уже даже подумала о том, чтобы обидеться, но сначала спросила:
– А мне можно к ним?
– Разумеется! – воскликнул он. – Ты же не в плену, в самом деле. Если хочешь, можем прямо сейчас отвезти тебя домой. Только…
– Что только? – меня уже эти "но" стали порядком напрягать.
Однако в этот раз дядя Арбенс был краток и прямолинеен:
– Ты убежала из дома.
– Убежала? Почему?
– Видишь ли, Зина, твои родители много пьют. А когда напиваются, начинают драться. Вот и в этот раз они тебя жестоко избили. Прости, что мне приходится говорить тебе это.
Я была крайне растеряна. Честно говоря, мне не хотелось возвращаться домой к пьющим предкам, к постоянным скандалам, к побоям. Но куда мне, пятнадцатилетней девушке, деваться ещё? В подвал? В детдом? На улицу?…
– У тебя есть выбор, – продолжал дядя Арбенс, словно прочитав мои мысли. – Или вернуться к себе и жить по-прежнему, как ни в чём не бывало, или остаться у нас.
– Остаться? – от неожиданности я едва не подавилась собственной слюной.
– Да, Зина, ты можешь остаться. Разумеется, не просто так, а в качестве работника. Мы можем взять тебя на работу, а жить будешь здесь. Если, конечно, захочешь.
Работа с жильём… Предложение показалось мне, пожалуй, заманчивым. Только… я ведь даже не знаю, где сейчас нахожусь. Вдруг это какой-нибудь бордель? Кто-то, возможно, скажет: а коли и так, всё же лучше, чем каждый день видеть пьяные рожи и быть битой, да и бабки заработаешь. Кому-то, напротив, потерпеть пару годков родичей-алкашей покажется меньшим злом, чем продавать себя, а потом всю жизнь сгорать со стыда. Я же никак не могла ответить на вопрос, что хуже. Да и сейчас однозначного ответа не приходит мне в голову. Тогда же я решила сперва выяснить все подробности.
– А что за работа? И где я вообще?
Я ожидала чего угодно. Но того, что сказал мне дядя Арбенс, я не могла бы, наверное, услышать даже в самом фантастическом сне. Такого предположить моей фантазии, ну, никак не хватило. Нет, работу он предложил вполне приемлемую – секретаршей, притом, клятвенно заверил меня, что приставать ко мне никто не собирается. А если даже кто-то и будет, мне достаточно будет пожаловаться, как он тут же примет меры. Но когда он сообщил, где я…
Итак, более чем за пятьдесят миллионов километров от Земли, там, где спокойно вертится по своей орбите краснощёкий Марс, находится космическая станция "Земляной вал". Там работают, и соответственно, живут человекообразные существа с планеты Ядла. Так она называется по-ихнему, а по-нашему – Родина, что кажется мне куда благозвучнее. Поэтому впоследствии, когда речь заходила об этой планете, я всегда называла её Родиной. Находится эта Родина аж в созвездии Тельца – у одной неяркой звёздочки. Неяркой для нас, землян, а для них она, конечно, Родное Солнце. И ежу понятно, что каждый день добираться оттуда до работы – весьма затруднительно. Всё-таки не ближнее Подмосковье, откуда несколько минут на электричке – и уже в столице. Поэтому приходится в буквальном смысле ночевать на работе.
Уже много лет "родинцы" занимаются тотальным исследованием нашей планеты, уделяя особое внимание разумной жизни. Конечно, они могли бы построить свою станцию поближе к Земле, но Марс они обнаружили первым. Для его изучения была построена станция "Красные пески". Однако тесного сотрудничества с местными жителями не получилось – взрыв реактора уничтожил на планете всё живое, сделав территорию смертельно опасной не только для жизни, но даже для кратковременного пребывания. Понятное дело, что ни о каком дальнейшем изучении не могло быть и речи. Так бы "родинцы" и покинули Солнечную Систему, если бы как раз в тот момент не заметили соседнюю планету, на которой также оказалась жизнь. Это дало им формальный повод не остаться без работы и не быть командированными в другую местность. Строить новую станцию не имело смысла, да и влетело бы в копеечку. Поэтому было решено начать наблюдение за Землёй с этой станции, которую затем переименовали в "Земляной вал".
Туда-то меня, забитую и умирающую, и доставили добрые работники.
– А зачем вы исследуете Землю? – спросила я дядю Арбенса. – И что исследуете?
– О, мы исследуем многое. И литосферу, и атмосферу, и биосферу. Но главное для нас понять, как природа влияет на человека, и как человек в свою очередь влияет на природу. Раньше, до того, как изобрели быстроходные звездолёты, наши исследования ограничивались Родиной. А потом, когда стало возможным, мы включили в рассмотрение и такие факторы, как близость к звезде, численность спутников и расстояние от центра галактики. И результаты получались не такими, как на Родине. Не волнуйся – если ты подумала про вооружение, нас это не интересует. Так как насчёт моего предложения – ты согласна?
– Я… я не знаю. Можно, я подумаю до завтра?
– Разумеется! Я понимаю: для тебя это очень неожиданно, и ни в коем случае не тороплю. Ну, а пока, может, поешь? Ты, наверное, голодная?… Карна, принеси нашей гостье салат.
– Да, дядя Арбенс, – ответила женщина в блестящем чепчике и спешно удалилась.
– Ну, ладно, Зина, я должен идти работать, – сказал на прощание дядя Арбенс. – Если тебе что-то понадобится, обращайся к Мунге, – он кивнул головой в её сторону.
– Хорошо, дядя Арбенс.
Я не знала, позволено ли мне так его называть, но, судя по тому, что хозяин не поправил меня, не сказал ни слова, я восприняла это как согласие. Остальные тоже не спешили делать замечания.
– Пойдём, Элая, – обратился он к молодой женщине, прежде чем вместе с ней выйти из комнаты.
Элая… Не о ней ли говорил доктор Кропс? Если о ней, то почему "тётя"? Может, на станции есть ещё одна женщина с таким же именем, постарше? Об этом я тут же и спросила Мунгу.
– Она и есть, – ответила та. – А "тётя" потому, что она личный секретарь дяди Арбенса.
– А дядя Арбенс – ваш начальник?
– Да, начальник станции.
В тот момент как раз вернулась Карна. В руках, покрытых по самые локти серебристыми перчатками, она несла блюдо с каким-то салатом. Несмотря на потерю памяти, я была уверена, что никогда прежде не видела таких блюд. По форме оно напоминало цветок с раскрытыми лепестками, искусно вылепленными из зелёного стекла. По краешкам эти лепестки обрамляли невысокие бортики.
Когда Карна заходила, молодой человек тут же бросился к ней, чтобы придержать дверь.
– Спасибо, Сото, – улыбнулась она ему.
– Пустяки, тётя Карна, – откликнулся он.
Кухарка тем временем подошла к моей кровати и поставила блюдо на тумбочку.
– Кушай, Зиночка, – ласково сказала она мне. – А я тебе сейчас чайку принесу. Хочешь с пряничками?
– Спасибо, тётя Карна. Пожалуй, да.
– Вот и хорошо. Вот тебе ложечка.
С этими словами она положила на край блюдца ложку, такую же зелёную, стеклянную.
Однако кушать в присутствии незнакомых людей я стеснялась. Очевидно, присутствующие это поняли, потому как поспешили под разными предлогами покинуть комнату. Даже Мунга, которую дядя Арбенс назначил сиделкой, и та куда-то вышла.
Я же, страшно проголодавшаяся, жадно принялась за еду. Салат оказался необычным и вкусным. Должно быть, сделан был из фруктов с какой-то сладкой рыбой. А воткнутая в салат веточка зелени, напоминавшая по форме папоротник, имела кисловатый привкус, что придавало блюду пикантности.
После салата тётя Карна, как и обещала, принесла чай с пряниками. В самом чае не было ничего необычного, как, впрочем, и в пряниках. Но налили его почему-то не в чашку, а в глубокое блюдце – такое же по форме и цвету, как и то, что с салатом. В таком же были и пряники, покрытые мятной глазурью.
Разумеется, я не стала ничего говорить о странностях сервировки – лишь поблагодарила тётю Карну и стала пить чай. Раз уж я гостья, то должна уважать местные традиции.
– Вкусные пряники, – похвалила я, откусывая кусочек. – Сами пекли?
– Разумеется, – улыбнулась в ответ кухарка. – У нас на Родине любая хозяйка умеет их печь. Ну, я пойду, Зиночка, – надо ещё ужин приготовить. Может, тебе ещё пряников?
– Нет, спасибо, – поспешно ответила я, уверенная, что не управлюсь и с этой чашей.
Как я и ожидала, я не съела и половины. После трёх пряничков почувствовала себя сытой.
Только я, отставив пустую "чашку", легла, как в дверь постучали.
– Входите.
Дверь открылась, и вошёл тот же молодой парень, которого я видела час назад. Сото – так его, кажется.
– Зина, я тут принёс тебе вышивку. Дядя Арбенс сказал, что ты этим увлекаешься.
– Я? Наверное, да – не помню. Но всё равно спасибо. Хочешь пряников? Угощайся – одна я всё равно не съем.
– Спасибо, – улыбнулся парень своей белозубой улыбкой.
То, что он мне принёс, было набором для вышивания крестиком. Там была и схема, и разноцветные нитки с иголкой, воткнутой в клетчатую ткань. А на обложке красовалась пышная красная роза – то, что должно получиться в итоге.
Наверное, до аварии я эти розы вышивала сотнями. Теперь же просто не знала, как за неё взяться. Куда втыкать иголку, чтобы получился рисунок? Чтобы разобраться во всём этом, мне пришлось тщательно прочитать инструкцию. Следуя ей, взяла зелёную нить для листка, сложила втрое и вдела в иголку…
Я думала, больше мне заглядывать туда не придётся. Пусть я и потеряла память, но движения рук должны быть машинальными. Если, конечно, эта часть мозга не пострадала. Но судя по тому, что я обедала и пила чай, и меня не пришлось, как маленького ребёнка, учить держать ложку, с этим вроде бы всё в порядке. Стало быть, так же и с вышивкой – если я увлекалась ею, то руки должны помнить. Стоит только взять иголку…
Но почему-то у меня ничего не получалось. Руки напрочь отказывались выполнять привычную работу, и в результате я только запутала нитку, а перед этим успела сотворить такой "шедевр", что у самой бы, наверное, глаза на лоб вылезли.
Решив, что это, по всей видимости, от стресса, который я наверняка пережила, когда на меня мчалась машина, я отложила вышивку в сторону и сама не заметила, как заснула. И снился мне всякий бред. Какая-то площадь с огромным валуном посередине, толпа людей и громкий голос: "Лукина Зинаида Александровна, восемнадцать лет, студентка. Расстреляна 20 января 1937 года".
Когда я проснулась, с опаской огляделась: вдруг моё попадание к инопланетянам было сном, и я окажусь у себя дома, откуда сбежала, с в дупель пьяными предками? Но нет – я находилась в той же комнате. На стульчике у комода сидела Мунга и читала какую-то книжку.
Повернувшись на бок, я попыталась встать. Мунга тут же повернула голову в мою сторону:
– Далеко собралась?
Я без обиняков сказала, куда именно мне надо.
– Ложись, я сейчас принесу. А то голова закружится – упадёшь.
Отложив чтение в сторону, Мунга удалилась, а через минуту вернулась, неся в руках то, что надо.
После вошла тётя Карна, сказала, что уже время ужинать, и поставила на тумбочку салат с какими-то огненно-рыжими ягодами. Я съела его не без удовольствия, после чего мне принесли чай, который я выпила с теми же пряниками.
Потом я опять заснула – на этот раз безо всяких сновидений – и проснулась только глубокой ночью, когда свет был выключен. Только на комоде под абажуром горела одинокая лампочка, а возле неё Мунга по-прежнему сидела с книгой.
– Который час? – спросила я её.
– По-вашему, полтретьего, – ответила она, не отрываясь от книги.
По её обречённому голосу и сонному виду я поняла, что больше всего на свете ей сейчас хотелось бы оказаться в своей постели, а вместо этого она вынуждена сидеть возле больной.
– Ложитесь спать, Мунга. До утра мне точно ничего не понадобится.
– Не могу. Дядя Арбенс сказал, чтоб ни на шаг не отходила.
– Тогда ложитесь на диван, – предложила я. – Будете здесь.
– Нет.
– Почему?
– Знаешь, что такое безработица?
– Ну да. Вроде бы. А что?
– А то, что, если меня уволят, найти работу будет очень сложно.
Больше я с ней об этом не говорила, но твёрдо решила завтра же сказать начальнику станции, что ночью мне сиделка в общем-то не нужна, поэтому можно было бы дать бедняжке выспаться.
Ещё стоило бы подумать и о своей судьбе. А тут уж точно было о чём думать. Не каждый день инопланетяне предлагают землянам работу на космических станциях. Но с другой стороны, разве у меня был выбор? Мне ведь, по большому счёту, и идти-то некуда. Дома, судя по всему, было всё настолько плохо, что я сбежала, не задумываясь, где я буду жить, а главное – на что. Ну, кто меня возьмёт на работу без образования, без стажа, да ещё, извольте, сударыня, комнатушку выделит? Разве что в бордель определят.
А тут предлагают секретаршей в приличном месте, приличные люди, пускай даже инопланетяне. И даже если работать придётся за бесплатно – а эту мысль я вполне допускала – всё равно не страшно. Гораздо хуже, когда негде жить и нечего есть.
Кто-то, наверное, спросил бы: а как же чувство патриотизма? Какие-то с чужой Родины ведут скрытое наблюдение за моей, а я ради пищи и крова продаю своих, соглашаясь сотрудничать с чужими. Да, такая мысль в моей голове промелькнула. Но тут же сменилась другой: родинцы ведь не вооружением интересуются, а всего лишь навсего природой. Нет, даже не природой – психологией, человеческой метеозависимостью. Стало быть, американского психолога, который занимается в России научными исследованиями, мне тоже зачислять во врагов? Или художника, приехавшего из Штатов за вдохновением русскими пейзажами?
Да и, наконец, как поступила со мной моя Родина? Почему она допустила, чтобы я в родном доме, в родном городе оказалась брошенной на произвол судьбы? Кто-нибудь из соотечественников подобрал меня, когда я истекала кровью на проезжей части? И теперь эти самые "патриоты", которые равнодушно прошли мимо, запросто будут обвинять меня в предательстве. Хотя сами, небось, за хорошие деньги пошли бы работать хоть к чёрту лысому. Если бы тот, конечно, предложил.
Поэтому утром, когда после завтрака дядя Арбенс пришёл навестить меня, я не задумываясь ответила: "Согласна".
Вот уже два месяца как я работала на станции. Далеко от Земли, от людей. Впрочем, я и не скучала. Дни проводила за рабочим столом, принимая сигналы с радиовышки и переключая их на нужных сотрудников, распечатывая и раскладывая по папкам лабораторные бумаги, сканируя и снимая ксерокопии и выполняя другие поручения Элаи. Впрочем, я не осмеливалась называть её так – всегда прибавляла "тётя". Когда я один раз, забывшись, назвала её по имени, она довольно резко оборвала меня, напомнив, что она не какая-нибудь там, а личный секретарь начальника станции, и поэтому относиться к ней надо с уважением. Посему видно, своим статусом тётя Элая очень гордилась, потому как, разговаривая с сотрудниками, всякий раз норовила это подчеркнуть. С дядей Арбенсом, напротив, становилась мягкой и любезной. Из-за этого отчасти она и была мне несколько неприятной, хотя я, конечно же, понимала, что должна быть ей благодарна. Ведь именно тётя Элая меня обнаружила. Но сколько я ни старалась полюбить её, неизменно ловила себя на том, что свою спасительницу я как раз таки люблю меньше, чем остальных.
Зато начальником станции я от души восхищалась. Ещё бы! Интеллигентнейший человек, он никогда не стремился показать, что выше нас по статусу на целую голову, к подчинённым был всегда внимателен и справедлив. Особенно трепетно дядя Арбенс относился ко мне, несчастной сиротке. Жалея меня, он разрешил несколько деньков отлежаться, прежде чем я приступила к работе. Кстати, тогда-то я с ним и поговорила по поводу сиделки. "Пусть, – говорю, – поспит хотя бы на диване. А то она боится, что Вы её уволите". "Ну что ты, Зина! – искренне удивился дядя Арбенс. – Разве я стал бы за это увольнять? Просто, видишь ли, у Мунги было тяжёлое детство".
Когда же я, почувствовав себя лучше, взялась за свои обязанности, в тот же вечер в столовой накрыли праздничный стол, и дядя Арбенс предложил тост за новую сотрудницу. Тогда же он при всех преподнёс мне… чайную чашку, изящно вылепленную из расписного, местами позолоченного фарфора, с затейливыми узорами. Тогда я ещё не понимала значения такого подарка.
– Чашка – это на Родине ценная вещь, – объяснила мне тётя Карна. – Когда ребёнок рождается, родители дарят ему чашку, и он потом только из неё и пьёт чай.
– Как? Всю жизнь? – удивилась я.
– Ну, не всегда. Девушка, когда выходит замуж, разбивает девичью чашку и пьёт из той, что подарит жених. Ну, ещё меняют, если старая разобьётся.
После этого разговора я поняла, что своим подарком дядя Арбенс хотел сказать, что с этого дня для меня начинается новая жизнь. И эта новая жизнь мне нравилась. О прежней я и вспоминать не хотела. Зачем?
– А я бы на твоём месте попыталась что-нибудь вспомнить, – сказала мне как-то тётя Карна.
– Но зачем? – возражала я. – Если в моей жизни не было ничего хорошего.
