Олег Верещагин
Скажи миру – «нет!»

У Гюнтера осталась в руке валлонская шпага – шириной и длиной как мой палаш. Немец вытянул оружие ко мне – и я понял: предлагает схватку только на длинных клинках.

Я кивнул и начал расстегивать ремни. Немец ждал – он был выше меня, хотя и не слишком, зато шире в плечах и мощнее. Грудь слева у плеча перечеркивал заметный даже на расстоянии широкий шрам.

– Давай. – Подойдя, Вадим принял у меня снаряжение и куртку. Серые глаза его были внимательны и серьезны. Подумав, я снял майку – на белом кровь будет очень заметна – и вытянул из ножен палаш. – Держись. Ты сможешь его победить.

Он пожал мне запястье. Я молча ответил тем же – говорить не хотелось – и пошел навстречу Гюнтеру, забирая чуть вбок.

Мы остановились точно посредине луговины. Глаза немца напомнили мне глаза Вадима – серые, серьезные и внимательные, без насмешки или злости. Сейчас я мог различить еще несколько шрамов, и то, что его медальон – это каменный молоточек со знаком-руной, висящий на волосяном шнурке. Мне вдруг захотелось спросить, давно ли он здесь – но Гюнтер не знал русского, да и не для разговора мы сюда пришли.

Мне почему-то подумалось: сейчас он будет поднимать оружие к небу, обращаться к богам, все такое, но немец отдал мне салют, энергичный и точный, фехтовальный, какому учили и меня. Я ответил тем же – и мы приняли боевую стойку довольно далеко друг от друга. Замерли.

Я держал палаш в своей любимой четвертой позиции. Немец принял третью – и меня кольнуло недовольное беспокойство.

Терпеть не могу неупотребительных позиций – первой, третьей, пятой… Всегда надо думать, что сделает противник – а в фехтовании думать нельзя, оно слишком молниеносно для мысли. Тело должно отвечать автоматически.

Острие валлонки смотрело мне в правое колено. Гюнтер приглашал – коли, вот он я.

Я уколю, он возьмет вторую… а дальше? Не забывай, Олег, у вас оружие, которое рубит лучше, чем колет… Рубанет по голове слева? Немцы любят рубить в голову, так в книжках пишут… Или в правый бок?.. Прекрати думать, придурок!!!

Раз-раз – сохраняя позицию, Гюнтер стремительно пошел вперед. Я отступил ровно на столько же. Раз-раз – в ответ я сместился вправо, тут не дорожка. Гюнтер – раз-раз, вот подлец! – снова пошел вперед. Выводит из себя, похоже. Иди ты с этими фокусами… в младшую группу. Я угадал его новый шаг вперед и, сам рванувшись навстречу, был вознагражден тем, как немец поспешно отступил…

Да черта с два! Упругим толчком он тут же вновь рванулся вперед, целя мне снизу в живот, – поменял позицию так же естественно, как человек моргает.

Я ответил третьей круговой и нанес рубящий удар в правый бок. Гюнтер взял вторую защиту и рубанул слева по голове. Я закрылся шестой и уколол вниз. Гюнтер опять взял вторую и тоже уколол вниз. Я не принял защиты и вышел из схватки, вернувшись в четвертую.

– Зер гут, – сказал Гюнтер. Он менял позиции, как течет вода – 1–2 – 3–4 – 5–6 – 1–2 – 3… Казалось, это доставляет ему удовольствие. Я никак не мог заставить себя поверить, что этот мальчишка хочет меня убить. И еще не мог заставить себя попытаться убить его…

Он опустил валлонку к ноге. Я тоже опустил оружие – палаш не полукилограммовая рапира, попробуйте его подержать в стойке долго!

Самый страшный звук боя – это свист, свист вражеского клинка, разрезающего воздух, тонкое, поющее «ззухх», похожее на насмешливое посвистывание человека. Сначала – свист, потом – тяжелый удар, одновременно с которым раздается уже лязг. Стальные клинки не «звенят», это вранье, они гулко и жестко лязгают.

Руки немца были сильнее. И ни о каком фехтовании речь уже не шла – он рубил, наступая, гипнотизируя меня этими тяжелыми ударами, а потом – свирепо и коротко колол без отскока. И не достал меня сразу только потому, что я не испугался. А не испугался я потому, что не верил, по-прежнему не верил…

Несколько раз я видел, как из-под клинков брызжут бледные искры. Два или три раза его клинок ударялся о мой эфес, а один раз мы столкнулись эфес на эфес лицом к лицу – и я увидел по краям его носа редкую россыпь веснушек. Ноздри раздулись и отвердели, но глаза остались бесстрастными.

Я надеялся, что по крайней мере не выгляжу совершенно беспомощно – до меня никак не могло дойти, что я проигрываю жизнь. С обеих сторон орали – и наши, и немцы… Они – что-то очень похожее на «зи’хайль!». Наши – нечто неразличимое, но в целом жизнеутверждающее.

А я… я вдруг понял. Это было как резкая, короткая вспышка молнии среди ясного неба – потрясающе красивая и неожиданная, но в то же время страшная… в общем, от которой дух захватывает.

Этот парень – конунг. Он дерется за своих. Но и я – князь. Это не слово. Вадим знал, что говорил, а мне показалось, что он посмеялся.

Я – князь. И я дерусь за своих. Это не фехтовальный поединок на дорожке.

Это… это Суд Божий. Так говорили наши предки.

Падая на правое колено, я круговым ударом подсек Гюнтеру ноги – свирепо, размашисто, сам от себя такого не ожидал. Немец не успел отбить удар – подпрыгнул, а я вернул руку уколом вперед-вверх.

На груди отскочившего Гюнтера – от ребер слева до правого соска – вскипела кровью алая полоса.

– У-ухх!!! – ахнули немцы, подаваясь вперед. Гюнтер что-то коротко рявкнул, мазнул ладонью по ране и показал мне окровавленную руку.

Он улыбнулся. Нехорошо улыбнулся. И пошел ко мне так, что мне на миг захотелось убежать.

На миг. Потом я понял, что скалюсь ему в ответ.

А еще потом я ударил навстречу его удару…

…Во время очередного отбива он ранил меня в левое плечо. Я даже не понял, что ранен, – что-то хрустнуло, совсем не больно, и я, скосив глаза, увидел кровь – она стекала под мышку и к локтю из линзовидного прокола, похожего на приоткрытый рот.

Потом мне показалось, что в плечо снова воткнули – только раскаленный прут, и течет из пореза не кровь, а что-то кипящее, обжигающее кожу. Больше всего захотелось закричать и зажать порез ладонью.

Но в правой руке у меня был палаш.

А еще я услышал, как закричала Танька. Так страшно закричала…

Словно это ее ранили…

…Следующим ударом он хотел меня добить. Но я поставил скользящий блок – шпага немца соскользнула, он сам, увлекаемый тяжелой силой удара, упал на колено. И только сумасшедшая ловкость немца спасла его – он забросил руку с оружием за спину и отбил мой выпад, а потом вскочил, очертив у моего живота сверкающий полукруг. Из раны на груди у него текла кровь, но вяло.

На какой-то миг мы опять перешли в классический фехтовальный поединок, и он чуть не обезоружил меня атакой на оружие, но я, недолго думая, ударил его в скулу кулаком.

– Молодчина! – узнал я голос Сережки. Гюнтер отшатнулся, но тут же полоснул крест-накрест передо мной… и это была защита. Поспешная и даже испуганная. Сама мысль о том, что он меня испугался, заставила усилить напор. Я забыл о крови, текущей по руке, о боли, которая дергала плечо при малейшем движении. Наверное, мне в жизни еще не было так больно.

И в то же время – я не помню за собой такого подъема. Во мне словно разворачивалась – оборот за оборотом! – пружина, лежавшая до сих пор туго сжатой. И каждый освобождающийся виток этой пружины был – удар.

Гюнтер опомнился и «уперся» – встал, парируя мои удары встречными. Это было опасно, он оставался более сильным. Но во мне выключилась неуверенность, и сила его ударов больше меня не пугала.

Хрясть!!! Клинки столкнулись над эфесами – и я еле успел отклонить голову. Гюнтер «перехлестнул» оружие через мой палаш и едва не раскроил мне лицо. Но взамен промаха он пнул меня в живот с такой силой, что я отлетел наземь и проехался спиной по траве.

Больно не было. Просто нечем стало дышать, а ноги не действовали. Мелькнула холодная мысль: а ведь тренер говорил, что надо укреплять пресс.

Поздно. Гюнтер шел ко мне – как-то неспешно шагал, широко ставя ноги и держа шпагу на отлете. Приколет к земле?

Ноги заработали. Я отбил удар, поднявшись на колено, немец безжалостно сбил меня снова – пинком в грудь, от которого захватило дыхание. Следующим движением Гюнтер прижал мое запястье…

Я ударил его обеими ногами в живот – немец не ожидал этого и полетел кувырком, а я смог вскочить. Но, наверное, все-таки слишком медленно, потому что Гюнтер оказался на ногах одновременно со мной. Мы еще несколько раз тяжело, с лязгом, скрестили клинки, стоя друг против друга и только отшатываясь назад при ударах. В сущности, тянули время, чтобы восстановиться. На животе немца краснел сдвоенный отпечаток моих туфель.

Палаш в правой руке немца вдруг загудел звуком большого вентилятора, начиная бешеное вращение, – и Гюнтер пошел на меня, крутя оружие то сбоку от себя, то перед собой, то над головой. Вокруг него возник серебристый тонкий кокон.

Врешь, устанешь, устанешь… Я несколько раз быстро выбрасывал клинок ему в ноги – серебристый кокон с гулом опускался… Верти, верти…

Кокон вдруг выплюнул серебряное жало, похожее на атакующую змею. Гюнтер рассчитывал проколоть меня в солнечное сплетение…

В спортивном фехтовании не делают того, что сделал я. Но мы ради шутки отрабатывали это – «как по-правдашнему». И немец, скорее всего, не ожидал этого.

Поворачиваясь спиной к нему на выставленной вперед левой ноге, я перехватил его запястье левой же рукой и нанес сверху вниз рубящий – в полную силу! – удар в основание клинка, одновременно ударив головой назад. Валлонка упала мне под ноги, вывернутая из захвата силой удара.

Когда я повернулся – немец пытался подняться с земли. Я упер конец палаша ему в горло – и под загорелой кожей мальчишки выступили и запульсировали голубоватые артерии. Лицо Гюнтера окаменело, но губы улыбнулись. Резиновой улыбкой.

– Штильгештатн, – с трудом переводя дыхание, выплюнул я всплывшее в памяти слово из какой-то книжки.

– Найн, найн, найн, бите, найн! – закричал высокий девчоночий голос, и возле нас на колени упала, обхватив Гюнтера поперек груди одной и отталкивая мой палаш другой рукой, та самая девчонка. Я отшатнулся; еще несколько немцев бежали к нам с оружием, кто-то натягивал лук, сбоку оказался Колька со вскинутым ружьем…

– Фертихь! – крикнул, перекрывая общий шум, Гюнтер.

И засмеялся. Уже по-настоящему.

* * *

Огромный костер плевался в небо искрами и целыми столбами огня – кто-то водрузил в центр дубовый пень, и тот, с воем всосав в себя половину костра, работал, как печная труба. Вкусно пахло шашлыками, и девчонки, разом перезнакомившиеся, тараторили на мгновенно образовавшейся смеси немецкого, русского и… английского. Мальчишки, как ни странно, хором ревели «Калинку» – знаменитую тем, что в ней нет ни единого непроизносимого для немца русского «р».

Наверное, я тоже немец, кисло подумал я и, удобнее устроив ноги, прислонился спиной к камню. Луна проложила по воде Волги дрожащую «дорожку к счастью», откованную из листового золота.

Плечо коротко и тупо дергало. Танюшка хорошо наложила повязку… но лучше бы она сама осталась со мной. А она убежала к костру. Правда, звала с собой, и очень настойчиво. Мне не хотелось к людям, я огрызнулся. Она, кажется, обиделась. Может, стоило попросить прощения – она бы тогда наверняка осталась. Но для меня извиниться – все равно что раскусить лезвие: теоретически возможно, практически – не хочется пробовать.

Светлое от луны небо перечеркнули сразу несколько падающих звезд – метеоритов. Мне почему-то хотелось сразу плакать и смеяться.

Я чувствовал себя неуютно. Словно я в чужой одежде.

– Почему ты сидишь один, князь?

Я вскинул голову. Лунный свет превратил лицо подошедшего мальчишки в серебряную маску с черными пятнами. Он говорил по-русски с сильным акцентом, но правильно.

– Я присяду тут? – мальчишка указал на камень возле меня. Я кивнул, немец сел, и я вспомнил его – когда мы знакомились, он представился то ли Йенс, то ли Лэнс… Но тогда и не намекнул, что говорит по-русски. – Так почему ты один, князь?

– Не называй меня так, – поморщился я. – Не князь я никакой.

– Князь – это слово, – сказал Йенс-Лэнс. – Можно сказать «конунг», «вождь», «князь» – или вообще ничего не говорить. Важно быть. Ты вышел драться, значит, ты князь.

– Да просто я один учился фехтовать, – отмахнулся я и охнул от боли.

– Когда меня ранили первый раз, я визжал, как поросенок. – Он засучил ветхую джинсовую штанину и показал грубый шрам над левым коленом.

– Слушай, – признался я, – я забыл, как тебя зовут…

– Йенс Круммер, – не обиделся он. Устроился поудобнее и поставил подбородок на кулак упертой в колено руки. Левой Йенс придерживал у паха рукоять недлинного широкого меча с простой крестовиной. – Я у Хунтера что-то вроде комиссара. Хочешь, – он повернулся ко мне, – я расскажу тебе кое-что интересное об этом месте? – Я кивнул. – Начнем вот с чего: вы уже догадались, что мы – это реплики?..

…Больше года назад девятнадцать мальчишек и двенадцать девчонок из баварского города Регенсбург во время похода оказались в окрестностях своего города – но в этом мире. Их, в отличие от нас, забрали всех разом.

Весь этот год они странствовали – от Атлантики до Урала, нигде подолгу не задерживаясь и часто вступая в стычки. В этом мире было много гадесов – тут их называли урса, как они сами себя, – настоящими ордами приходивших с юга. И не так уж мало отрядов, подобных людям Гюнтера – подобранных именно по национальному признаку. Некоторые странствовали. Некоторые оседали на местах, приглянувшихся им. С некоторыми можно было договориться мирно.

Объединяло всех одно – это были дети и подростки. Безумие, но тут не взрослели!!! И никто не мог объяснить, как и почему это происходит, – а ведь не все гибли в боях…

Но это была лишь одна из загадок странного и редконаселенного мира. Йенс обладал умом, который называют «аналитическим», однако и он мало что понял, хотя очень старался. И о многом рассказал мне – возле реки, недалеко от праздничного костра, в эту ночь…

…– Это не совсем Земля, – говорил Йенс, откинувшись к камню возле меня. – Тут есть странные места и странные существа. И вообще много странного. Держитесь подальше от Сумеречных Мест – это такие… ну… как будто серый туман, они где угодно могут быть, войдешь – и не вернешься.

– Здесь совсем нет поселений? – спросил я. – Я имею в виду – как в книжках, брошенных городов, все такое?

– Я понял, про что ты… Нет, тут никогда не было своей какой-то цивилизации. Никаких брошенных городов с их тайнами и опасностями… Хотя – подожди… – Йенс задумался и свел брови; его лицо стало похожим на иллюстрацию к приключенческой исторической книжке. – Семь месяцев назад мы добрались до Евфрата. И нашли в тех местах парнишку-болгарина. Он был при смерти и умер, но перед этим бредил. Я кое-что понял. Он говорил о Городе Света. И плакал, что смог бежать один. Но я так и не понял, о чем он.

Мы помолчали. Йенс обнажил меч до половины и рассматривал его.

– Вот еще загадка, – сказал он. – Откуда тут оружие? Почему именно такое? Огнестрельное иногда попадает сюда с Земли с хозяевами. А это, холодное?

– Загадки, загадки… – пробормотал я. – Послушай, Йенс. Как ты думаешь, есть ли у всего этого цель? Или это какие-то случайности?

– Не знаю, – признался Йесн. – Один голландец, мой друг, считает, что все это, – немец повел рукой, – огромная военная школа. Ребята и девчонки копируются какой-то цивилизацией, их помещают сюда, через какое-то время тех, кто остается жив, забирают куда-то на службу.

– Вообще-то похоже… но глупо, – заметил я. – Все пущено на самотек – мол, живите, как хотите… Ну ладно, ты не знаешь, но что ты думаешь?

– А ты скажешь мне, что думаешь ты? – Я кивнул, Йенс вздохнул: – Хорошо. Я не верю в инопланетян и все такое прочее. Мне кажется, мы просто попали в какой-то пространственный разлом, канал, называй, как хочешь.

– Знаешь, я думаю так же, – сказал я. – Но это ни фига не объясняет всего остального. Оружия, того, что здесь, ты говоришь, не взрослеют…

– Объяснить можно все, – возразил Йенс.

– Притянуть за уши можно все, – ответил возражением я. – Ты не знаешь, давно ли все это действует?

– Точно не знаю, – покачал головой Йенс. – Но мы находили могилы начала XVIII века.

– А тут что, по одному отряду из каждой страны? – продолжил расспросы я.

– Нет, – ответил немец. – Неразбериха с этим, как и со многим другим. Но не по одному – точно. И не спрашивай о попытках объединения. Слишком много людей, слишком огромны расстояния. Если отряд встречает другой во время схватки с урса – так почему-то называют здесь чернокожих тварей, – помогает, чтоб по-другому было, я не слышал даже. Но это все. Ну, есть еще друзья в разных отрядах, не без этого. Но встречи нечасты, случайны даже. Знаешь, тут многие возвращаются к обычаям предков. – Йенс потянул себя за одну из кос. – А кое с кем просто становится опасно иметь дело… В какой-то степени это Нэверленд, страна, где никогда не вырастают. Читал про Питера Пэна?

– Да, – кивнул я. – Скажи, Йенс, а тут… м-м… рождаются дети?

– Ты скучаешь по дому? – вместо ответа спросил он. Я снова кивнул. – А хочешь вернуться?

– Нет, – ответил я. И объяснил: – Мне хочется домой, Йенс. Очень хочется, до… до слез. Но я понимаю, что теперь я там лишний. Я люблю маму, но она меня не может любить. Я скучаю по ней, но она по мне не может скучать. Для меня она пропала, но я-то для нее не пропадал… Если я вдруг вернусь, что я скажу ей? Она разве что поразится невероятному сходству и скажет: «Мальчик, иди домой. Олег в школе, он скоро придет…» Мне – всем нам – придется жить здесь. И я хочу знать, как и для чего.

– Как и для чего… – повторил Йенс. – Как и для чего – это вопрос… Знаешь, по чему я больше всего скучаю? По своему видеомагнитофону. Я всего месяц им попользовался. Знаешь, что такое видео?

– Нет. – Я покачал головой.

– Эх ты, человек из-за железного занавеса, – необидно усмехнулся он. – Это магнитофон, но воспроизводит не только звук, но и… изображение.

– Ого, – вежливо сказал я. – А откуда ты знаешь русский?

– Я его начал учить в восемьдесят пятом, когда у вас началась перестройка, – объяснил Йенс. – Думал съездить в Россию.

– В каком-то смысле твоя мечта сбылась, – заметил я.

Йенс хмыкнул:

– Да уж…

– Слушай. – Я сел удобнее. – А сколько вообще тут можно… ну, протянуть?

– Говорят, в среднем – пять лет, – спокойно ответил Йенс. – Я видел одного финна, он попал сюда в начале века…

– В начале века?! – на этот раз я действительно был потрясен.

– Да. Но это не просто исключение. Это потрясающий случай. В среднем пять лет, – повторил он. – Хочешь еще один совет? Тренируйтесь. Учитесь стрелять. Учи своих фехтовать. Сам учись боксировать, бороться, и другие пусть учатся. Учитесь метать ножи. Учитесь. Учитесь. Учитесь. Тренируйтесь. И лучше не оставайтесь на одном месте… У тебя есть блокнот или бумага?

– Нет, – покачал я головой.

– Черт… – Он достал из кармана самодельной куртки потрепанный толстый блокнот с огрызком карандаша. – Смотри, я начерчу и напишу кое-что…

Луна светила ярко, да еще и отражалась от воды. Йенс стал быстрыми и точными движениями набрасывать карту – Европа, север Африки, Малая Азия… Местами он ставил крестики и, задумываясь, писал мелким почерком по-русски – объяснял, кого можно встретить в этих местах. Указал он и несколько постоянных поселений.

– Та зеленоглазая с аркебузой, – вдруг спросил Йенс, вырывая двойной лист из блокнота, – которая подбежала к тебе, а потом перевязывала – твоя девчонка?

– Да, – коротко ответил я. (Танюшка-то не слышит.)

– Береги ее, русский. Ты спросил – могут ли тут рождаться дети? Нет, не могут. Заниматься сексом – да, тут это делают, часто и неплохо, но дети – почему-то нет… Ну что ты смутился?

– Я? Глупости… Родиться тут, чтобы вырасти с мечом в руках и умереть? Знаешь, Йенс, я никогда не думал о своих детях. Но не уверен, что хочу для них такой жизни. Я хочу разобраться. И сделать так, чтобы… не знаю, как. – Я сбился и умолк.

– Я сказал тебе, что не верю в пришельцев и прочую чушь. – Йенс почесал нос. – Я не верю, это так. Но я не верю и в то, что здесь все происходит само по себе. За этим кто-то стоит. Это видно хотя бы по тому, как действуют урса. И еще по тому, как они интенсивно атакуют тех, кто забирается слишком далеко к югу. Мы это на себе испытали.

– Значит, есть что-то на юге? – быстро спросил я.

– Может быть, – согласился Йенс.

– Город Света, про который говорил болгарин?

– Не знаю, – признался немец. – Все, что угодно. Или все-таки ничего… Знаешь, в чем беда нашего образования? – вдруг спросил он. – Чем больше ты знаешь, тем труднее тебе принять решение. Туповатым всегда легче с этим… Вот это все, что я могу рассказать тебе.

Мы снова надолго замолчали. А костер горел, и смеялись вокруг него ребята и девчонки, и с десяток луженых мальчишеских глоток грянули:

 
Тренируйся, бабка,
Тренируйся, Любка,
Тренируйся, ты моя
Сизая голубка!
 

А в ответ Игорек Северцев в ужасе завопил:

– Замолчите, несчастные! Как вы поете?!

«Пять лет, – подумал я. – В среднем пять лет». Мне стало холодно, словно от реки подул ледяной ветер.

– Олег. – Я почувствовал, как рука Йенса легла на мое колено. – Я раньше тоже думал об этом. Ты прав, мы живые люди, мы хотим жить, и как-то не утешает та мысль, что дома еще кто-то остался. В начале всего этого я просыпался в поту и плакал: «Меня не будет!» А сейчас этого нет. Просто печально – столько хочется увидеть и узнать, а времени может не хватить…

– Я не о себе подумал, – скомканно сказал я. – Знаешь, Йенс, правда не о себе… Понимаешь, эти ребята и девчонки – они не просто мои друзья. Они… как бы сказать? Попробуй понять. У меня много… было много знакомых, мне даже казалось, что они – мои друзья. А потом я понял, им было все равно, какой я. Они мной вполне довольствовались, не пытались заставить меня быть лучше, чем я есть. А с этими, – я мотнул головой назад, – я ссорился и ссорюсь. Потому что им не все равно, какой я и что со мною. И мне не все равно… Не все равно, что с ними будет…

– Я понял, – тихо ответил Йенс. – Тогда учи их фехтовать.

 
Начинается
плач гитары.
Разбивается
чаша утра.
Начинается
плач гитары.
О, не жди от нее
молчанья,
не проси у нее
молчанья!
Неустанно
гитара плачет,
как вода по каналам – плачет,
как ветра под снегами – плачет, —
не моли ее
о молчанье!
 
 
– И тополя уходят, —
 

ответил я, улыбаясь,

 
– Но след их озерный светел.
И тополя уходят,
Но нам оставляют ветер.
И ветер утихнет скоро,
Обтянутый черным крепом,
Но ветер оставит эхо,
Плывущее вниз по рекам.
А мир светлячков нахлынет —
И прошлое в нем потонет,
И крохотное сердечко
Раскроется на ладони…
 

– Ты знаешь Гарсиа Лорку?! – обрадовался Йенс.

– Я вообще люблю стихи, – признался я.

Йенс поднялся и гибко потянулся:

– Пойду искупаюсь… Пошли?

– Я не умею плавать, – признался я.

Немец наставительно сказал:

– Учись… Эй, а хочешь, сейчас попробуем?

Я посмотрел на лежащую поперек Волги золотую дорожку.

– Пошли.

 
Что помню, то помню, хотя и не знаю,
В чем суть всего, если только суть
Не связана с необходимостью прошлое
Сделать опять настоящим.
Помню
Желание войти в ночное озеро и выгребать
К дальней луне. Помню белое пламя
У темной норы перед тем, как взглянул
В высокое небо, знойно дрожащее в мареве белизны.
И еще иногда —
на рассвете обычно —
я вспоминаю крики в горах.
Но все, что могу, – это быть очевидцем.
 

Олег Чухонцев

* * *

Костер еще не прогорел – угли давали самый хороший жар, пень не переставал постреливать струйками пламени, похожий на раскоряченного черного осьминога. И наши, и немцы спали вокруг костра кольцом, ногами к пеплу, закутавшись кто во что и прижавшись друг к другу.

– Часовых не поставили, – сказал я. Йенс не успел ответить, мы увидели Андрюшку Соколова, он сидел у деревьев подальше и коротко махнул рукой. Наверное, и немец-часовой тоже где-то был…

А в следующий миг в предрассветном сумраке, пропитанном плавающим туманом, я различил, что спят не все.

Танюшка сидела у костра, скрестив ноги и спрятав руки под мышками. На плечи у нее была накинута Сережкина куртка, а он сам спал под одной с Вадимом. Когда мы подошли, она только посмотрела из-под спутанных волос – и снова уставилась в угли.

Йенс молча обогнул костер и улегся где-то среди своих, я сразу перестал его различать, да и забыл о нем, если честно. От реки тянуло холодком. Я сел рядом с Танюшкой и молча начал разуваться.

– Поешь, – тихо сказала она, протягивая две палочки шашлыка, уже покрытого белесым жиром, а на них – тонкий ломоть лепешки. – Это немцы дали, из чего-то-там дикого. Почти как хлеб… Я рецепт постаралась запомнить… Ешь, ешь. Хорошо поговорили?

– Я потом расскажу всем, Тань, – пообещал я и занялся шашлыком.

Не люблю, когда на меня смотрят во время еды. Но Танька смотрела. И мне не было неприятно.

– Я очень за тебя испугалась, – сказала она. – Я так испугалась. Ты даже не представляешь, как я за тебя испугалась.

– Надо привыкать, Тань. – Я бросил одну палочку на угли, и жир на ней вспыхнул сине-рыжими язычками. – Тут по-другому не бывает. Я это до конца только вот сейчас понял, когда с Йенсом поговорил.

– Всю ночь протрепались, – укоризненно сказала она. – У тебя же есть часы, видел же, который час! – и вдруг она фыркнула, а потом засмеялась.

Я понял, что она вспомнила нашу первую встречу – в парке, год назад, когда мы с ребятами спросили у незнакомой девчонки, который час, а в ответ из кустов вымахнул здоровенный черный дог. И как мы спрашивали, можно ли нам теперь идти дальше…

– Ты сама-то ела? – все еще улыбаясь, спросил я.

Танюшка закивала:

– Ела, ела… Ты тоже ешь и ложись спать.

– Тань, – я очистил вторую палочку и подобрал с ладони хлебные крошки, – ты меня ждала? – Она наклонила голову. – Спасибо, – еле слышно добавил я.

– Вместе укроемся, – проговорила она, снимая куртку. – Вот, Сережка позаботился.

Я не понял, услышала ли она мое «спасибо»…

…Мы улеглись спина к спине и подоткнули куртку с боков, вытянув ноги ближе к неостывшему костру.

– Спи, Танюшк, – неожиданно ласково сказал я, и у меня почему-то защипало в носу. Она повозила плечами и как-то удовлетворенно вздохнула.

А я подумал, что спать не буду – я и не устал вроде, и совсем не хочу.

Только вот думал я все это уже во сне.

* * *

– Куда пойдете?

Немцы уже уходили по тропинке – головами все еще в тумане, над чем я хотел пошутить, но сообразил, что Йенс не поймет. Поэтому спросил то, что спросил.

– Пойдем в Сибирь, – сказал Йенс, держа обе ладони на рукояти своего меча. – Зазимуем где-нибудь на Урале, наверное. А вы?

– Пока не решил, – ответил я, пожимая ему руку первым. Он задержал мои пальцы:

– Так пойдемте с нами?

– Нет, – отказался я с сожалением. – Спасибо, конечно, но… нет.

– Как знаете. – Он сильно тряхнул мою руку и широким шагом отправился догонять своих. Потом остановился, обернулся, крикнул: – Увидимся еще! Время будет – увидимся!

Я махнул рукой. И, повернувшись к своим, улыбнулся им, стоящим какой-то печальной стеночкой шагах в двадцати.

– Ребята, – сказал я, – надо серьезно поговорить. Обо всем сразу.

Все закивали, хотя тему я сформулировал крайне расплывчато. Но мы толпой потянулись на место нашей стоянки.

– Душевные люди, – оценил немцев Саня. Остальные молчали. Странно, но почему-то после моих слов на всех накатило серьезное настроение с размышлениями о своей будущности.

Танюшка держалась рядом со мной. Искоса посматривала – иронично и в то же время задумчиво. Потом сказала:

– Никогда не думала, что мне доведется зашивать куртку князю… Княже, а что-нибудь еще зашить не надо? Али постирать?

– А что, откажешься? – спросил я.

Танька свела брови, честно обдумывая вопрос. Потом призналась:

– Постираю с удовольствием… А то я, кстати, не стирала! Но сейчас-то – добавочная честь! Не кого-нибудь обстирывать, а князя!

– Из грязи в князи, – буркнул я.

* * *

Когда я закончил говорить, наступила тишина. Ее можно было щупать руками, как плотный темный занавес. Я видел, как девчонки невольно подались к пацанам, которые сидели ближе, – без разбора и рефлекторно. Мальчишки держались за оружие и были хмурыми, точно осеннее небо.

Я еще раз обвел их всех взглядом и почему-то испытал облегчение. Может быть, потому что все это были мои друзья? «Ничего, прорвемся!» – уже почти спокойно подумал я, не совсем отдавая себе отчет, о чем думаю.

– Если я князь, – сказал я вслух, – то вы все – вече. Понимаете, ребята? И нечего замирать, как мыши перед ужом. Даром мы, что ли, ходили в походы? Представьте себе, что и это – такой же поход.

– Длиною в жизнь? – усмехнулась Ленка Черникова.

– Хотя бы и так, – ответил я. – Можно и с этой точки зрения смотреть. И вообще – тут у нас выбора нет.

– Этот мир – реальность, данная нам в ощущении, – добавил Вадим. – Те, кто постарше, поймут, что я сказал, а остальным и не надо.

– Олег, – подал голос Андрюшка Альхимович, – а как называлось племя, которое жило на тамбовских землях?

– Мордва, – ответил я.

Игорь Мордвинцев потряс рукой.

– Сам ты мордва. Славянское!

– Вятичи, – понял я. Андрей усмехнулся и повел вокруг рукой:

– Племя вятичей.

– Кочевое племя, – добавил Санек задумчиво. Его худое, большеглазое лицо заострилось еще сильнее. – У меня есть предложение. Не знаю, как кто, а я очень хочу разобраться, с какой тут стороны ветер дует.

– Судя по тому, что рассказали немцы, – с юга, – заметил я.

– Именно, – кивнул Санек. – Вот туда и надо идти. И искать разгадку.

– В принципе я с тобой согласен, – тут же сказал Вадим. – Но мы мало знаем и не освоились тут. Я предлагаю найти постоянное место, а уж оттуда организовывать экспедиции.

– Какие еще у кого предложения? – Я опустил руку на эфес и понял, что это движение сделалось уже автоматическим.

– Искать союзников, – коротко сказал Сережка. – Своих, русских. Да и вообще всех, кто захочет… Если впереди – вечность, то можно действовать неспешно.

– Создавать государство? – посмотрел на него Вадим.

Сергей кивнул.

– Олег, а что ты думаешь? – спросила Оля Жаворонкова.

– Перемещаться с места на место и собирать сведения, – медленно начал я. – Прости, Сергей, но ни в коем случае пока не обрастать союзниками. Если Йенс был прав, то этим мы привлечем внимание – и гибель. А на очередную группу кочевников никто не обратит внимания.

– Четыре предложения, – задумчиво сказала Кристина. – Голосуем?

– Девчонкам слова не давать, – объявил Олег Фирсов.

Ленка Власенкова съездила ему по затылку.

– Ставлю на голосование предложение Сани, – прервал я начавшуюся дискуссию. – Идти на юг сразу, разбираться с проблемой.

– Суть которой мы ни фига не понимаем, – вздохнул Колька.

– Без комментариев, – попросил я.

Колька поднял руки.

За Саню проголосовали Сморч и Бэн – да и то подозреваю, что из личной солидарности. Даже Наташка развела руками:

– Извини, Саш.

– Предложение Вадима, – продолжил я. – Создать базу, обжиться.