Олег Верещагин
Скажи миру – «нет!»
Наташка Мигачева попросила, тыча в косулю коротким ножом:
– Олег, может, ты чего-нибудь прочитаешь?
Нельзя сказать, чтоб у нас собрались такие уж любители стихов. Но как я читаю, слушать любили – если исключить тот случай, когда я на спор с только-только появившимся у нас Андрюшкой Альхимовичем читал стихи два с половиной часа без перерыва и остановился только после коллективных настойчивых просьб и угроз применить ко мне физическую силу.
На этот раз все одобрительно промолчали. Я поднялся, ощущая некоторое подергиванье внутри, как всегда, когда мне надо было читать стихи, – и, еще не поднявшись до конца, уже решил, что буду читать «Молитву» Булата Окуджавы.
Пока Земля еще вертится,
Пока еще ярок свет,
Господи, дай же каждому,
Чего у него нет:
Умному дай голову,
Трусливому дай коня,
Дай счастливому денег…
И не забудь про меня.
Пока Земля еще вертится —
Господи, твоя власть! —
Дай рвущемуся к власти
Навластвоваться всласть.
Дай передышку щедрому
Хоть до исхода дня.
Каину дай раскаянье…
И не забудь про меня.
Я знаю, ты все умеешь,
Я верую в мудрость твою,
Как верит солдат убитый,
Что он проживает в раю,
Как верит каждое ухо
Тихим речам твоим,
Как веруем и мы сами,
Не ведая, что творим!
Господи, мой Боже,
Зеленоглазый мой!
Пока Земля еще вертится
И это ей странно самой,
Пока ей еще хватает
Времени и огня,
Дай же ты всем понемногу…
И не забудь про меня.
* * *
Странно, но я проснулся минут за пять до того, как мне надо было заступать на дежурство. Но костер горел еле-еле, возле него базарили, посмеиваясь, Колька и Арнис. Колька читал литовцу разную похабень, которую при девчонках в нашей компании толкать было не принято – до меня донеслось: «У Адама шишка – во, а е…ть-то некого…» Я усмехнулся и удобней устроился под одеялом. Я выспался. Хотелось отлить, но, раз уж сейчас вставать, то полежу. Арнис захихикал, потом спросил: «Сколькоо врэммени?» – и отправился будить нас с Сергеем и Олегом Фирсовым. Я решил не доставлять ему удовольствия отвесить мне пинка по ребрам и сел за секунду до того, как он занес ногу.
– Доброе утро, – кивнул я, хотя было два ночи. – Вы еще посторожите, а я пойду по делам.
Все по той же укоренившейся уже туристской привычке мы отрыли яму для туалета – за кустами ниже по склону, где можно было чувствовать себя в относительном уединении. Кто-то уже разместил на развилке дуба «указатель» – палку, концы которой с вырезанными буквами указывали на две стороны ровика:
Посмеиваясь, я начал делать свои дела – и…
А это что?! Мне в какую-то секунду показалось, что уже рассветает, – в принципе, в начале июля это можно различить уже в два ночи. Но, во-первых, для рассвета это зарево было слишком уж ярким и локальным.
Во-вторых, как ни крути, а рассветов на юго-востоке не бывает.
Я так обалдел, что продолжал стоять, когда, зевая, подошел Фирсов и пристроился рядом. (Я, если честно, терпеть не могу делать свои дела при ком-то еще, даже при мальчишках.)
– Ты чего, окаменел? – Он толкнул меня плечом и снова зевнул.
– Смотри. – Я щелкнул резинкой штанов. Олег еще не вполне проснулся, поэтому тупо уставился мне между ног, и я дал ему подзатыльник: – Да вон туда!
Надо сказать, в проснувшемся виде Фирс кое-какие вещи соображал быстрее моего.
– Пожар, – сообщил он.
– Лес горит? – Мы поменялись ролями, теперь я плохо понимал, что к чему.
– Да какой лес… – озабоченно сказал Олег. – Настоящий пожар. Дом горит… или еще что-то… но построенное что-то…
– Часовые, блин! – рявкнул Колька. – Ну мы же спать хотим!
Мы сменили ребят, так ничего им и не сказав. Больше того, я и Сергею ничего не сказал – уж не знаю, почему. Мы посидели минут пять. Фирс употребил это время на то, чтобы отхватить от остатков косули кусок остывшего мяса. Сергей долго и уныло-сонно о чем-то думал, потом встрепенулся и сообщил:
– Пойду умоюсь.
Он исчез куда-то по направлению к роднику. Через минуту поднялся и я:
– Пройдусь вокруг холма… А ты кончай жрать, завтракать будет нечем.
Естественно, что первым делом я устремился смотреть на зарево. Оно имело место по-прежнему, хотя вроде бы приугасло как-то…
– Между прочим, – Сергей подошел почти бесшумно, – наш костер видно издалека.
– Не так далеко, как это. – Я вытянул руку. – Видел?
– В кино так горят дома, – тихо сказал Сергей. – Давно?
– Я встал – уже горело. А ребят я не спрашивал.
– Как думаешь, далеко? – быстро спросил Сергей.
– Кто его знает… Ночью огни кажутся ближе… Нет, не знаю, – решительно помотал я головой. – Но завтра мы идем почти туда.
– Ну, завтра и увидим, – хлопнул меня по спине Сергей. – Пошли к костру?
– Я пройдусь вокруг холма, – решил я все-таки исполнить свое первоначальное намерение.
– Давай…
…От страха перед ночной темнотой леса меня излечила раз и навсегда моя первая и последняя одинокая ночевка в лесу на берегу Прорвы. Конечно, тут не Прорва, и тут есть не воображаемые страхи; вон кто-то утробно взревел где-то за луговиной. Интересно, Фирс знает, кто там ревет?
Гулко отозвалась земля. Послышалось многоголосое ржание, я ощутил ногами вибрацию, а через минуту различил на луговине текущую реку конского табуна. Это было красиво, мне всегда нравились кони; больше их только волки и собаки. Я даже мечтал научиться ездить верхом, но у нас в Кирсанове было негде.
Кони резко ушли куда-то влево, в урочище. Я продолжал стоять на месте, всматривался и вслушивался. Нет, ничего. Нигде – ни единого признака человека… кроме пожара. Неужели потеряли наш след? Хорошо бы…
Я вздохнул и зашагал вверх, к костру.
* * *
Жарко было с утра, и жара была нехорошая, душная – явно собирался дождь, хотя на небе не возникло ни облачка. Но летние ливни в наших местах (а это, как ни крути, наши места!) налетают молниеносно.
– Вода – проблема, – печально сказал Андрюшка. – В котелках не поносишь, а фляжка только у Кольки есть.
– В принципе, – я затянул ремень, – можно сделать кожаные фляжки, как в Англии. Уайнскины они называются. Только, – признался я, – я вообще-то не знаю, как их делали.
– Иди ты, – уныло предложил Андрюшка, и я пошел – снова в головной дозор, только теперь с Сережкой.
Санек со Сморчом отстали – им приспичило выяснить насчет погони, и они обещали соблюдать максимальную осторожность, а потом догнать остальных. Дело вообще-то нужное, хотя и опасное – но я про них думать забыл. То ли погода так подействовала, то ли еще что, но я находился в невероятно напряженном состоянии. Сергей, похоже, тоже. Я заметил, как он то и дело касается рукояти своего палаша. Смешно это не выглядело – я-то свой и вообще нес в руке.
Мы шли в полнейшем молчании и наконец устали от этого. Ясно было, что сейчас кто-нибудь не выдержит и заговорит на отвлеченные темы, чтобы развеять напряжение.
Но посторонний разговор так и не успел начаться. Сергей, шедший впереди, вдруг как будто споткнулся, уставился себе под ноги, а потом резким взмахом руки подозвал меня. Я оказался рядом в два прыжка.
Сергей молча указал в папоротник подлеска. Я посмотрел туда – и ощутил стремительный спазм желудка.
Смяв телом – как упал на бегу, с размаху – целую полосу сочных листьев, около наших ног лежал парень постарше нас. Вернее, это я сообразил, когда разглядел его повернутое вбок белое лицо. А в тот момент я увидел две вещи: запутавшуюся в светло-русых волосах свежую дубовую веточку и две торчащие в спине рукояти – пустые, из двух параллельных прутьев, завершенных кольцом.
Точно под левой лопаткой. Брошенные с такой силой, что маленькие овальные гарды вдавились в кожаную куртку.
В правой руке у парня был длинный широкий кинжал, запятнанный кровью. А левая – левая сжимала отрубленную человеческую кисть, такую же гипсово-белую, как и лицо убитого…
Второй труп мы нашли почти тут же – за двумя дубами. Это была девчонка – наших лет. Без руки и голая, только то, что она голая, не вызывало никаких мыслей…
Опомнился я за кустами, где меня стошнило – в несколько приемов, пока я не начал давиться жгучей кислятиной лезущей из опустевшего желудка желчи. Судя по звукам, с Сергеем творилось то же самое.
К этим трупам мы не вернулись, но выиграли немного. Разве что сумели удержать девчонок, и то хорошо. А так уже через полкилометра (когда стал отчетливым запах дыма, да и, очевидно, тянуло его с другого берега ручья, к которому мы вышли) прямо в воде мы нашли груду изрубленных тел, у которых даже пол опознать не представлялось возможным – ручей вымывал кровь и тек дальше розовым… Поодаль на берегу горкой лежали отрубленные головы. Кто-то – до сих пор не знаю кто – нашел в себе силы их посчитать и сказал: семь голов, пять мальчишек и две девчонки в возрасте 12–16 лет.
Оба берега ручья были черными от крови. Мы буквально насильно заставили девчонок идти стороной, а сами двинулись напрямик. У меня по-прежнему жутко выкручивало желудок и шумело в ушах, то морозило, то швыряло в горячечный жар, а перед глазами со свистом летели – обрывками кинопленки – кусочки увиденного только что…
Тут, на высоком берегу ручья, было поселение – пять полуземлянок с крышами из хвороста и дранки, окруженных невысоким частоколом. Все это было развалено, обгорело или даже еще чадило. Тут тоже все напрочь оказалось забрызгано кровью. Странно – меня больше не рвало.
Наверное, просто было нечем…
…Валялась обгоревшая щепа, какие-то перья, изломанное оружие… Девчонка с аркебузой – как у наших – смотрит левым глазом в небо, вся остальная голова снесена чудовищным ударом топора, мозг стынет в пыли подтеками, из ладони выпали две пули… Что-то, похожее на ворох черных сучьев (не сучья, но не хочешь думать – что), – у входа в одну из полуземлянок… Мальчишка года на два младше меня, привязанный лицом вниз к грубой крестовине из бревен, – лицо залито пеной, которая засохла серой коркой, дерево у губ изгрызено и окровавлено, кровью залиты ноги, земля между них, а в спину с равнодушной точностью вбито короткое копье с широким наконечником – и правда негритянский ассегай… (Кажется, я спросил, что с ним, и не понял Саниного ответа, что его изнасиловали.) Еще совсем не остывший костер, разбросанные кости с ошметками жареного мяса, а над этим – прибитая к покосившемуся бревну частокола голова девушки – ножом через обе щеки…
Кто-то из нас, кажется, плакал, я не мог понять – кто. Мне плакать не хотелось. Я ощущал чудовищное изумление. Именно изумление, которое не проходило, пока Вадим не затряс меня за плечо, что-то шепча и тыча рукой в сторону ручья.
Сквозь листву я увидел тварей.
Это было вполне закономерно – я даже не удивился. Несправедливо было бы, если бы они ушли отсюда. Это было бы нарушением каких-то законов… ну, высшей справедливости, что ли?
Их было около десяти, и они появились по ручью – по течению. До сих пор не знаю, были ли это те же, что сожгли селение. Да и не важно это. Они шли вооруженные, но беспечные по воде и перекликались скрежетом и скрипом.
«Переговаривались» – не подходило. Переговариваются люди. А тут… вот прошлым летом мы стреляли крыс в развалинах собора недалеко от кинотеатра. Когда они стрекотали, перебегали с места на место и, поблескивая глазками, смотрели на нас, я испытывал нечто похожее: отвращение и азарт, смешанные с легким опасением – вдруг бросятся?
Нет. Опять немного не так. Если бы те крысы правда начали бросаться на людей, я бы испытал нечто подобное чувству, которое посетило меня, когда я наблюдал за идущей по ручью группкой существ. (Теперь я видел в подробностях, что они – не люди. Кожа – хотя и того же цвета, что у негров, – была мелкочешуйчатой, морды напоминали морды полукабанов-полуящериц, если только возможно такое сочетание…)
Отвращение. Страх.
И – доминирующее – желание уничтожить опасных тварей.
У Сергея были белые губы. Вадим резко покраснел, даже побурел.
– Ребзя, – Олег Крыгин говорил спокойно-спокойно, только почему-то употребил это словечко, которым мы не пользовались уже года два, – знаете, их надо убить.
Помню, что я взвел курок и выстрелил. Еще – что рядом ахнула вертикалка Кольки, взвизгнула дробь, и я еще отметил: чудом не влетел под залп. А дальше я оказался внизу, и передо мной, визжа и поливая берег ручья мочой и кровью, пятилась высоченная тварь – он бросил оружие и с вибрирующим визгом хватался за мой палаш, до половины вошедший ему в живот.
Что же ты так визжишь? Кажется, тебе больно? Похоже, тебе не хочется умирать? Жаль, жа-аль. Тем, кого вы убили, тоже не хотелось…
Подыхай, гадина!!!
Никогда в жизни я не ощущал такого всплеска ненависти. Кого мне было ненавидеть, за что? Все мои прежние чувства выглядели бледными тенями в сравнении с этим – я ничего не видел, оглох и был бы наверняка убит, так как даже не заметил взлетевшего над моей головой топора. Но Андрюшка Соколов ахнул противника по затылку своим мечом-бастардом, занеся его обеими руками, – меч попал плашмя, вот только сила удара размозжила твари череп…
Больше я никого не убил, хотя еще с минуту искал, отталкивая и не узнавая своих же. Кто-то матерился; кого-то била дрожь так, что он уронил оружие и сам сел там, где стоял; кто-то, наоборот, – рассматривал свой клинок с интересом и удовольствием; кто-то – так же, как я – искал, кого бы еще приколоть… Убитые лежали в ручье и по берегам, как мешки с красной краской, каждый из которых подтек сразу в нескольких местах.
А еще потом мы увидели девчонок. Они стояли на берегу – подальше, – и даже отсюда было видно, какой у них в глазах ужас.
* * *
Тяжелый был вечер. Нет, девчонки нас ни в чем не упрекали. Но само собой получилось так, что мы расселись двумя полукружьями по разные стороны костра, и говорить было не о чем. Никто не шутил, не пел, вообще все молчали.
Словно между нами выросла стенка из трупов. Аккуратная такая.
Подтекающая кровью.
Молчание становилось невыносимым. В результате я оказался на ногах, что интересно – без единой мысли, вообще не понимая, о чем собираюсь говорить. А на меня смотрели все. Внимательно и выжидающе.
Грешен, считаю импровизацию вершиной ораторского искусства. Даже в школе я никогда не готовился к выступлениям, считая, что вдохновение важнее гор перелопаченной литературы. Но тут – честное слово! – я не знал, о чем говорить. Знал только, что в нашу команду вогнали мощный клин…
– Девчонки нас боятся, – сказал я. – Наши девчонки… – Я нагнулся и обеими руками поднял палаш, на треть выдернув его из ножен. – Вот. Этим клинком я убил одного. А до этого еще одного застрелил… И еще одного – до этого, когда спасал себя и Танюшку. Я никогда никого не убивал. Только на охоте, вы же все знаете. И еще. Ни на одной охоте я не видел того, что видели мы сегодня. Мне бы очень не хотелось увидеть такое еще хоть раз. И делать то, что я делал, не хотелось бы тоже. Но, боюсь, мы попали в такой мир, где все это – часть повседневности. Нам и дальше придется убивать… и, возможно, умереть той смертью, которую мы видели. Мне не хочется этого говорить, мне даже и думать об этом не хочется. Я, как и вы, о таком только в книжках читал и в кино смотрел. Но я хочу жить. И для этого я буду жить так, как получается здесь. Я не дам за здорово живешь отрезать себе голову. И сделаю все, от меня зависящее, чтобы ни единого волоска не упало с голов наших девчонок. Даже если, – я смерил их спокойным долгим взглядом, – даже если они и дальше будут на меня так смотреть. – Я аккуратно вдвинул палаш в ножны и, сев, негромко попросил: – Тань, дай соль, пожалуйста. Грибы что-то недосоленные.
Грибы были посолены в меру. Я ел пересоленные и безмятежно улыбался.
* * *
В эту ночь мы четверо – Вадим, Сергей, Андрей Альхимович и я – не спали долго. Сидели у костра, понемногу поддерживали его и разговаривали.
Разговоры были печальными и деловыми. Начались они, естественно, с обычных рефлексий на тему, как все это было ужасно – в общем, «я его колю – а он мягкий…». Но довольно быстро перешли на вопрос, как нам тут дальше жить. Пятнадцать мальчишек, двенадцать девчонок, постоянная оппозиция в лице Сани. Тяжелая, если можно так выразиться, внешнеполитическая ситуация. Напряг с едой…
На «напряге с едой» Вадим проурчал нечто пессимистическое животом и слегка разрядил обстановку, если не считать, что в следующие десять минут разговор вертелся вокруг кафе «Север», домашней кухни и прочего. Пришлось приложить усилия, чтобы с этой темы съехать.
– Нам бы ням-ням бы, буль-буль бы нам бы, – задумчиво произнес я в заключение фразочку из «Музыкальной хроники». А Вадим вдруг негромко, но очень прочувствованно затянул:
Степь да степь кругом —
Путь далек лежит…
Там, в степи глухой,
Замерзал ямщик.
И среди пурги
Чуя смертный час,
Он товарищу
Выбил левый глаз…
Его выслушали с интересом. Но потом Андрей попросил:
– Заткнись, а?
– Хорошо, – покладисто согласился Вадим. – Но я одно знаю: мы влезли в чужую войну, ребята. И что делать – так и остается вопросом, сколько бы мы ни говорили.
– Почему? – возразил Сергей и, поднявшись на ноги, гибко потянулся. – Договорились ведь. Идти к Волге. Идти вперед. И Олег правильно сказал: воевать так воевать. Ведь ясно же, что другой жизни тут не будет. А чужая война, нет ли, это, Вадим, разговоры. Как раз те, от которых ничего не изменится.
– Знаешь, – Вадим почесал нос, – я вот сейчас подумал. Сейчас, – с нажимом повторил он, бросил в огонь еще одну ветку и оглядел нас цепкими серыми глазами, – мы все друзья. Что нам друг другу-то врать? Мы сможем? Сможем тут жить? Так, чтобы не сойти с ума?
– Люди живут, – заметил Андрей.
– Видели мы, как они живут, – возразил Вадим. – Это все равно, что жить под расстрельным приговором.
– Ну, выбора-то у нас нет, – сказал я. – Или мы – часть этого мира. Или мы – трупы. Трупы я видел. Стать им меня не тянет.
– Значит – идем к Волге? – Сергей упер руки в бока. – Держимся вместе, как в обычном походе?
– Как в необычном походе, – ответил Андрей. – Но в целом ты прав.
О чем поет ночная птица
Одна в осенней тишине?
О том, с чем скоро разлучится
И будет видеть лишь во сне.
О том, что завтра в путь неблизкий,
Расправив крылья, полетит,
О том, что жизнь глупа без риска
И правда все же победит.
Ночные песни птицы вещей
Мне стали пищей для души,
Я понял вдруг простую вещь —
Мне будет трудно с ней проститься.
Холодным утром крик последний
Лишь бросит в сторону мою.
Ночной певец, я твой наследник, —
Лети, я песню допою.
Константин Никольский
Рассказ четвертый
Наша война
Пожелай мне удачи в бою,
Пожелай мне
Не остаться в этой траве…
Группа «Кино»
– Двадцать третье июля. – Вадим облизнул потрескавшиеся губы. – По расчетам мы уже должны выйти к Волге.
Я промолчал, придерживая рукой ножны палаша. Последние две недели мы шли непрерывно, по 25–30 километров в день, в основном – бесконечными лесами. Мы отощали, хотя питались не так уж плохо. Кроме того, у многих разваливалась не приспособленная для дальних переходов обувь, а одежда пострадала почти у всех.
За это время мы не видели ни тварей, ни людей, ни каких-либо признаков того, что эти места обитаемы. Вообще, если кто не знает, такой поход – довольно утомительное занятие. Подъем в шесть. Завтрак, туалет – и в семь выходишь. С полудня до трех – привал на обед (одно название!) и отдых. В восемь начинаем искать место для ночлега, в девять – уже устраиваем лагерь, всегда однообразный, типовой, ужинаем и в одиннадцать спим. (Ночные дежурства – по трое по три часа.) Утром – все сначала. Особенно тяжело это, когда цель призрачная. Свободное время было заполнено в общем-то ничего не значащими разговорами, и с Танюшкой я разговаривал не больше, чем с остальными…
…Здоровенное ополье походило на кусок степи. Я временами начинал сомневаться, а не забрали ли мы лишнего к югу? Да и Вадим был в целом прав – мы должны были выйти к Волге если не позавчера, то вчера. Вместо этого мы тащились по этому чертову пространству – иначе и не назовешь.
Вчера. И позавчера тоже.
Меня это ополье раздражало еще и потому, что на нем мы были хорошо различимы. Едва ли тут есть воздушные средства наблюдения… и все-таки мерзкое чувство.
– Мимо Волги пройти невозможно, – заметил я. – Рано или поздно, а мы все равно к ней выйдем; она же через всю Россию тянется, от Каспия чуть ли не до Полярного круга.
– Утешил, – проворчал Вадим. – Нам что, до Каспия шагать? – И он ускорил шаги, нагоняя остальных…
…Сколько буду жить, буду помнить этот переход. Хотел бы – не забуду. Возникало ощущение, что у ополья нет конца и края, а солнце уже не просто жарило – давило, как крышка давит карасей на сковородке. Тут и там под ноги попадались теплые лужи с цвелой водой, в которой плавали гроздья лягушачьей икры и личинки комаров. Настоящее комарье висело над нами уже не тучей – сплошной завесой, словно черной кисеей. Я даже сперва не понял, что это, и думал – плохо с глазами, когда отошел в сторонку за кусты. Потом мысленно ужаснулся, но деваться все равно было некуда и оставалось только шагать, радуясь тому, что под ногами не сплошное болото.
Мы шли шестой час, если не считать отдыха после полудня. Даже раздеться было нельзя – комары пришли бы в восторг. Пить уже не просто хотелось – это желание выпало в подсознание и сделалось направляющим и определяющим. Возникало даже ощущение, что впереди – смерть от жажды, хотя это, конечно, было смешно. Не пустыня, в конце-то концов.
Но близко к этому.
– В принципе – конец этому должен быть, – как-то без особого энтузиазма сказал Санек. – Где-нибудь за следующим бугром…
– Это точно, за следующим бугром конец и будет. Всем, – загробным голосом сказал Вадим, отдуваясь. Его лицо, руки ниже подкатанных рукавов, грудь в широко распахнутом вороте имели цвет поспевающей малины.
– Вес сбрасывай, – безжалостно сказал я и наступил в лужу. У меня затекли плечи отмахиваться от комаров. Настроение было поганое, но даже ругаться толком сил не оставалось. Танюшка, впрочем, шагала очень хорошо – чуть подавшись вперед и подсунув большие пальцы под ремни скатки. Но в целом я заметил, что отряд начинает превращаться в «хвост». Угнетали духотища и монотонность пейзажа.
Почти через силу я нагнал Игоря Северцева и пихнул его локтем:
– Север, – шепнул я, – спасай положение…
Он повернулся ко мне. От кожаной куртки пахло чем-то живым и горячим.
– Думаешь, получится? – но ответа ждать не стал. Приотстав, подождал Кристину, на ходу о чем-то с ней пошептался. Та кивнула и, подождав Ленку Рудь, замахала Танюшке… Девчонки обнялись, Игорь (откуда взялся задор?!) повернулся к ним лицом и, шагая спиной вперед, начал. Серебристый мальчишеский голос взвился не хуже, чем у солиста Детского хора СССР, а через миг слаженно вступили три девчоночьих сопрано, и весь отряд зашевелился, прислушиваясь:
Пускай нам понемногу лет —
Но кто сказал, что права нет,
Что смысла нет нам с бою брать вершины?!
Кто так сказал – он поспешил,
Он это зря за нас решил,
Он это так решил, а мы не так решили![7]
И пошло! Пели хором, пели все подряд. Пели – и шагали…
…– Что ж ты стоишь на тропе, что ж ты не хочешь уйти?..
…– Вот это – для мужчин – рюкзак и ледоруб…
…– Раскройте рты, сорвите уборы – на папиных «Волгах» мальчики-мажоры!..
…– За синим перекрестком двенадцати морей, за самой ненаглядною зарею…
…– Перемен требуют наши сердца!..
…– Спокойно, дружище, спокойно – у нас еще все впереди…
…– Но если покажется путь невезуч, и что на покой пора…
…– Не обнять российское раздолье…
…– Марш, марш – левой!..
…– Подари мне рассвет у зеленой палатки…
…– Здесь вам не равнина, здесь климат иной…
…– Среди нехоженых путей один путь – мой…
…– Помиритесь, кто ссорился…
…– Долой, долой туристов…
…– Улыбнитесь, каскадеры…
…– Сползает по крыше старик Козлодоев…
…– Britons – strike home!..
…– Знаешь ли ты, как память в эти часы остра?..
…– Дороги – как боги…
…– Не вдоль по речке, не по лесам…
…– Прощай, позабудь – и не обессудь…
…– На коня – и с ветром в поле!..
…– Хлопнем, тетка, по стакану!..
А дорога через ополье все не кончалась, и жара не спадала. Судя по всему, уже и до вечера оставалось недолго, и Север начал иссякать в своем песенном запасе, да и подпевали уже через силу, если честно. И вот настал момент, когда последнюю, наверное, песню Север допевал с несколькими самыми стойкими. Остальные вновь уныло растягивались в «хвост». Я с каким-то болезненным интересом прислушивался к голосам друзей и думал, что если сейчас не случится что-нибудь сверхъестественное и песня кончится, то начнется моральное разложение, писк, упадничество, и поднять настроение станет почти невозможно.
Вот сейчас допоют. И крантец.
– Родник, ребята!!! – заорал Сережка. – Родник!..
…Вы можете себе представить вкус родниковой воды в те часы, когда от жары готова расплавиться кожа?
Родник бил из-под корней здоровенной сосны, росшей в начале крутого косогора – тут был небольшой борок, сухой и чистый. К роднику все бросились разом, обалдев от одного вида воды. Было какое-то идиотское, животное состояние. Все забыли друг о друге – вернее, просто не оставалось сил о ком-то помнить. Но продолжалось это состояние всего несколько секунд – девчонок пропустили вперед, по рукам пошли мгновенно заледеневшие котелки. Мы пили и не могли напиться.
– Лагерь разобьем здесь, – махнул рукой Саня, – лично у меня сил нет дальше идти.
С ним никто не спорил. Все разбрелись за хворостом или обустраивать место, скидывая поклажу и мокрую обувь. Солнце садилось за косогор, по равнине пролегли длинные тени. Вокруг растущей груды хвороста раскатывали сплошным ковром одеяла.
Олег Фирсов, забравшийся дальше всех по косогору, вдруг завопил, чтобы все шли туда, к нему. Похватав оружие, все бросились вверх, спотыкаясь и перекликаясь.
– Волга! Волга! – заорал более членораздельно Фирс. – Эй, тут Волга!
За косогором был обрыв. А под обрывом влево, вправо и вперед отражала заходящее солнце речная гладь.
Мы добрались до Волги. Правда добрались.
* * *
Наконец все улеглись вокруг костра. По рукам пошли холодное мясо, щавель и камышовые корни – печеные, но, естественно, холодные тоже.
– Уф, ну и переход, – выдохнул Вадим. – Думал, все, помру.
– Уже и песен не осталось, – добавил Игорь Северцев и лениво подбросил в пламя хворост.
– А ты здорово придумал – петь, – одобрила Наташка Мигачева. – Вовремя.
– Да это не я придумал, – усмехнулся Север.
Если честно – мне всегда нравилось, когда меня хвалят, хотя я умело это скрывал и слыл «очень скромным мальчиком». Но Север промолчал, и я, слегка разочарованно вздохнув, занялся едой.
– Это же ты придумал, – щекотнул мне ухо Танькин шепот. Она сидела возле меня и смотрела понимающими глазами. Отсвет костра падал на них как-то так, что глаза лучились изумрудным живым светом, и я задохнулся, но тут же бодро отозвался:
– Да ну, ерунда! – подумал и добавил: – Все равно спасибо… – Я помедлил и решился: – Тань… ты очень устала?
Ее глаза заискрились, и она, чуть прикусив уголок губы, посмотрела куда-то в сторону:
– Пошли погуляем. Я правильно поняла?
* * *
– Волга. – Танюшка чуть шлепнула босой ногой по воде, слегка плескавшейся у песчаного берега. Я стоял чуть позади и сбоку, мучась желанием ее обнять. Потом вдруг вспомнилось, как почти месяц назад мы вот так же ходили по берегу другой речушки, и Танюшка думала, что порезала ногу…
– Тут хорошо гулять босиком, – сказал я. – Ни банок, ни бутылок…
– Не то что на Пурсовке, а? – Танюшка плеснула ногой в мою сторону, но я не принял игры.
– Мы так мало говорили… ну, за эти две недели… – Я присел на корточки. Танюшка, подумав, опустилась рядом со мной, подобрала несколько галек в песке. Подумала еще, кинула одну в воду. Я молча протянул руку, она отсыпала три. Я тоже кинул. Сказал: – Вот и Волга. Если честно, никак не соображу, куда нам дальше…
– А это не все равно? – Танюшка кинула еще одну гальку. – Мир большой… Олег, я не хочу сейчас про это.
– Извини, – немного смешался я.
– Ничего… Я искупаюсь, а ты подожди тут, ладно? – Она, сев на песок, начала стягивать джинсы. Я отвернулся и посмотрел вновь лишь когда Танюшка уже входила в воду, касаясь ее ладонями разведенных в стороны рук. – Теплая, – сказала она, не поворачиваясь, потом гибко подскочила и нырнула. У меня дух захватило – сам-то я плавать не умел и всегда боялся, когда плавала Танька. Но она уже вынырнула подальше, отфыркиваясь и вертя головой. Слышно было, как она смеется.
Противоположный берег виднелся черной полоской, из-за которой выкатывалась луна. Наверху плясали на древесных стволах отблески костра, слышались голоса, смех – похоже, наши отошли от перехода.
Танюшка выбралась наружу и, прыгая на одной ноге, начала натягивать джинсы прямо на мокрое тело. Я молча протянул ей свою куртку, Танюшка благодарно закивала и принялась вытираться ею. А я смотрел…
– Почитай мне те стихи, – попросила Танюшка, когда мы отошли по берегу почти на километр. – Те, про Жанну…
Я сразу понял, о чем она говорит. Кивнул, помолчал, собираясь с мыслями и стараясь подстроиться под шаг, начал читать:
Барабана тугой удар
Будит утренние туманы, —
Это скачет Жанна д’Арк
К осажденному Орлеану.
Двух бокалов влюбленный звон
Тушит музыка менуэта, —
Это празднует Трианон
День Марии-Антуанетты!..
Танюшка покусывала длинную прядь волос и слушала – задумчиво, как она всегда слушала это стихотворение.
Наши девушки, ремешком
Подпоясывая шинели,
С песней падали под ножом,
На высоких кострах горели!
Так же колокол звонко бил,
Затихая у барабана…
В каждом братстве больших могил
Похоронена наша Жанна![8]
Танюшка всегда хотела быть на нее похожей.
* * *
– Смотри.
Зрение у Игоря Мордвинцева всегда было отличным. И сейчас он заметил суда первым.
Это были именно суда – не лодки, а суда, как в учебниках по истории, где рисуют корабли викингов и славянские ладьи. Два, под красно-золотыми парусами, они держались на стрежне реки. На палубах можно было различить движение, но не больше. Люди не гребли, их нес легкий ветер.
– Ничего себе, – сказал Андрюшка Соколов. – Вот это лучше, чем пехом.
– Ты грести не пробовал? – заметил Игорь. – Вот и молчи.
Мы стояли на берегу недалеко от места лагеря.
– Может, покричим? – предложил я. Игорь покосился на меня:
– А если причалят? Кто его знает, что за люди.
– Может, и правильно, – подумав, согласился я.
Неясно было, видят нас с кораблей или нет. Во всяком случае, эти путешественники никаких признаков интереса не проявляли. Разглядеть людей на таком расстоянии на фоне береговой зелени с воды вряд ли было возможно. Но у нас как-то поднялось настроение при виде кораблей – ясно, что плывут люди, и видно, что никого не опасаются…
…На берегу Волги на нас напала не то что апатия – просто лень, как будто это место в самом деле было местом нашего назначения и больше никуда идти не требовалось. Разленились все. Охота в окрестностях была отличной, врага не наблюдалось, хватало грибов и разной съедобной зелени, в которой неплохо умели разбираться мы все, а девчонки – особенно. Сушняка тоже оказалось полным-полно, лагерь уже к концу первых суток обрел привычно-жилой вид – с навесом, туалетом, аккуратным кострищем… А уж на третьи сутки вообще всем казалось, что мы отсюда никуда и не двинемся…
