Олег Валерьевич Куратов
Тогда. Теперь. Сборник рассказов
Сходить за хлебом.
Так. Надо сходить за хлебом. Деньги. Одежда. Замкнуть дверь – ключи.
Ключи… в детстве было много ключей, у которых бородка крепилась не на сплошном стержне, а на трубке. В эту трубку мы набивали пороху или серы со спичечных головок, в трубку совали гвоздь, привязанный к ключу, и – о стену: бах! Сейчас на улицах раздаются точно такие же "бабахи", но пацанам ничего для них мастерить не надо: приходи, покупай.
Теперь в лифт.
Лифт… в нашем доме запустили новые лифты – узкие, белые, сверкающие зеркалами. Очень похоже на тот тесный, блистающий зеркалами туалет в Боинге, где индианка, возведя своими руками подколенки к закрытым глазам, упоённо шипела: more! more! more!… Да тише же ты… со своей бинди…
Из лифта.
Прямо перед открывшимися дверьми лифта, у почтовых ящиков вестибюля, курится весёлое, беззаботно ликующее облако. Внутри него беспорядочно клубятся живительные запахи косметики, табака, мускуса, вина. Словно мягкие молнии, проблескивают бурные колебания юной плоти, смех, сияние лиц, одежд и украшений. Это несколько девушек. Бездумная, чистая, животная радость жизни, готовность к приключениям изливаются из этого сверкающего тумана на всё окружение. Миную беззаботно-озорное облако.
На улицу.
Сразу у подъезда передо мной обычный пёс с доброжелательной мордой; он задрал лапу и побрызгал на ствол дерева. Он с таким дружеским, проникновенным утолением смотрит мне в глаза, что мне неудержимо хочется солидарно помочиться, и я чуть было не орошаю изнутри свои брюки.
К булочной.
Перед нашей булочной – красивый газон-лужок. Похожий был у нас на заднем дворе. Там мы оправлялись, присаживаясь гуськом друг за дружкой. Если у кого-то изнутри появлялась «глиста» (аскарида), сидящий сзади прихватывал её пальцами и вытаскивал до конца наружу. Подтирались шершавыми лопухами. На маленьких, кишащих в кале белых глист, никто внимания не обращал.
Вот и булочная.
Хлеб. В голодные времена матери, вручив детям по куску хлеба, не выпускали их из дома, пока не съедят. А вот с морковиной, или свёклиной, или репиной выходить было можно. Обхватив плод двумя кистями, предлагали друг другу: кусай. Тот впивался острыми детскими зубами в оставшуюся снаружи часть, стараясь отхватить как можно больше изнутри. Никогда не обижались.
Сегодня хлебом торгует жена булочника сероглазая Маша, быстрая и ловкая, несмотря на полноту. По-домашнему уютно. Из-за прилавка мне ласково жмурится Танюшка, её внучка. От этого доброго танюшкиного взгляда, от ангельской детской теплоты глотаю внезапные слёзы умиления. Маша обращается с хлебом бережно, каждую булку своими полными руками словно благословляет.
Возвращаюсь. Доброго пса нигде не видно. В вестибюле пусто: от весёлого облака остались всё-таки тени исчезающего ныне запаха юных подмышек – в пору зрелости будораживший, толкавший вынюхивать следы. Какие разнообразные, таинственные, тонкие и в то же время грубо-живые запахи исходили раньше от женщин, от каждой – свой, совершенно особенный! Какие звериные восторги вызывала у мужчин эта бесконечная палитра животных женских дурманов! Сейчас женщины, выжженные дезодорантами, как пустыни солнцем, испускают унитарные, мёртвые парфюмерные миазмы.
Из лифта выползает и пугающе-зловеще приветствует меня старуха с третьего этажа. В ответ я приторно раскланиваюсь, твердя про себя неожиданно всплывшую цитату из "Улисса" Джойса:
– "Старая, запавшая седая п…а!"
Сам такой же. Вернулся. Вот он, ХЛЕБ ВЕЧНЫЙ. Перед ним даже вживлённое чёрное тушуется и тускнеет. Так я хожу за ним, как и эти девочки, как Танюшка, как эта старуха. Вот она, старость.
Активисты.
Они хотят меня отправить на летние каникулы в студотряд, чего-то там строить. А у меня на малой родине мама ждёт, чтобы я скорее приехал и подзаработал хоть что-нибудь на дальнейшую учёбу и пропитание, заготовил на зиму дрова, сделал кое-какой ремонт. Кроме того, у меня на родине любимая.
В конце последней лекции на кафедру вышел староста и попросил первокурсников задержаться – заслушать обращение, как он выразился, активистов студенческого движения. Тотчас же вместо него трибуну привычно оседлал маленький, косоротый, вертлявый, настоящий гадёныш. Чуть позади его оказался похожий, стоящий в очередь на трибуну, тоже дергающийся, второй активист. Первый лучезарно представил себя и приятеля уменьшительными именами и сразу же открыл свою трещётку. Невозможно было понять, о чём он толкует, хотя словами он сыпал ловко и слитно. Я ничего не понимал: кто он такой? какого такого студенческого движения? чего от меня хочет? Поспрашивал соседей, выяснил, что эти (с кафедры уже трещал другой активист) шустряки призывают всех без исключения дать согласие ехать на какую-то стройку студотрядом. Я забрал свой чемоданчик и ушёл, не ожидая конца собрания.
В этот же вечер в общежитии другие активисты мне устроили допрос. Допрашивали староста и комсорг группы, комсорг курса и кто-то из студсовета. Никто не спросил меня, почему я отказываюсь ехать на стройку; каждый на свой лад задавал один и тот же вопрос: зачем было так демонстративно уходить? Почему нельзя было подождать конца собрания, уйти вместе со всеми?
– Что тут такого? – отвечал я, – ведь если я не поеду, что мне там делать?
В результате допроса обещали завтра вызвать на бюро курса, а потом уж в деканат. После всех этих собеседований один из активистов отозвал меня в пустую аудиторию и, воровато оглядываясь, сказал:
– Дурак ты! Тебе надо было дождаться конца собрания, уйти вместе со всеми, молча ехать к себе домой, если тебе так уж приспичило, и никому ничего не говорить и не объяснять. За неявку в стройотряд тебе бы ничего не было, а теперь у тебя целое персональное дело. Понял? Учти на будущее. И об этом разговоре – молчок!
После этого эпизода прошла целая жизнь. Я работал на самых разных уровнях, и к старости пытался описать накопленный опыт. Из всех намеченных к воплощению на бумаге мыслей, типажей и ситуаций наиболее гнетёт меня неудача в запечатлении этого особого склада персонажей, встреченных мною в жизни на самых разнообразных этапах и местах служебной лестницы. Хотя все они по своей сути поразительно однообразны и составляют категорию "успешных работников", дать точное, ясное определение этой категории – задача очень сложная. Обсуждая эту проблему с людьми мудрыми, много повидавшими в жизни, я сразу же находил понимание и поддержку в том, что такая категория, несомненно, существует, и, более того, явственно выделяется из общей массы. Однако, как мы ни старались, короткого и чёткого определения её найти так и не удалось. Примеривались самые разные названия: "активист", "кипучий бездельник", "баламут", "пустомеля", "пеновзбиватель", "прохиндей" и др., но все как-то до конца не подходили.
Как правило, это были идиотически энергичные люди, которые сами себя буквально заваливали работой, и, на смех другим, даже не высыпались. Весьма характерной их чертой было полное отсутствие чувства юмора. Для того, чтобы хоть как-то использовать их "кипучесть вхолостую", руководству случалось прибегать к специальным тактикам: например, применять их в качестве условных "динамитных зарядов". Более того, если "баламутом" оказывался сам шеф, нередко бывалые подчинённые искусно готовили к условному "подрыву" и его. Делалось это следующим образом.
Когда та или иная деловая ситуация (например, переговоры с заказчиком, или кредитором и др.) заходила в безвыходный тупик, на поле боя выпускался "баламут". Своим коллегам по схватке давалась команда "Ложись!" Энергичная речистость и многословный напор действовали на оппонентов как настоящий гипноз, – после этого выпуска-взрыва среди развалин и ляпов просматривалось какое ни на есть решение проблемы. С расчисткой руин приходилось мириться.
Одного из таких моих сотрудников я называл про себя "Великим дилетантом". Он умел мгновенно уловить ситуацию в расстановке сил при принятии решения и выбрать и пробить именно то, которое наиболее соответствовало его личным интересам. Как правило, это приводило к успеху общего дела (но всегда с большими потерями) и одновременно к повышению его личного рейтинга. А ведь многие из них обязательно всплывали наверх, становились разного рода начальниками, руководителями. Само неудержимое природное баламутство толкало их всё выше и выше, и, казалось, так и было положено, всё было дано им свыше. При этом самой характерной человеческой чертой каждого из них было внутреннее невежество, надёжно прикрытое бронежилетом природной, несознаваемой ими самими, тупой наглости. Воззвать к совести такого человека было бессмысленно.
По мере своего жизненного пути я окончательно убедился, что из таких пеновзбивателей в основном состоит наш управленческий корпус.
Вживлённое чёрное (исповедь приятеля).
И вот нас вызывают, и вот нас вызывают,
И вот нас вызывают в Особый наш отдел:
– Скажи нам, почему ты, скажи нам, почему ты,
Скажи нам, почему ты вместе с танком не сгорел?
– Вы меня простите, вы меня простите,
Вы меня простите, это я им говорю:
В следующей атаке, в следующей атаке,
В следующем танке я обязательно сгорю!
Е.Летов, "Гражданская оборона" (Песня танкиста)
Сидящий передо мною в обыкновенной забегаловке давний приятель заговорил, не успев хоть немного захмелеть, нервно и скоро. Он будто опасался моего ухода до того, как он выскажется.
– Ведь мы с тобой с детства знакомы, и с детства именно у меня всё и начинается, но я молчал, даже тебе не рассказывал. А кроме тебя у меня ни к кому такого доверия нет. Вот-вот станем пенсионерами, мы уже пожилые – да какие там пожилые, просто старики по теперешним временам и темпам – а я как упёрся в эту проблему, так и застрял. Застрял давно и навечно. Давай разберёмся, хотя бы попробуем разобраться, выслушай меня, я тебя прошу.
– Меня ещё в детстве клеймили. Да, клеймили, как и всех других нашенских – простых россиян. Чудно, конечно, но клеймили сами себя. Точнее, клеймил весь окружающий меня мир, то есть семья, соседи, улица, школа, всяческое начальство. Клеймо это наше, можно сказать, национальное, и оно навсегда вживилось в меня. Оно формировалось наряду с постепенным накоплением знаний, взрослением и возмужанием, и странно – по мере усиления противоречий между клеймом и растущим здравым смыслом оно только сильнее вживалось. Всё время казалось, что это "что-то"– отдельное, чужое, но навечно в меня вживлённое – живёт и растёт вместе со мной, живёт бесцеремонно, уверенно, независимо. Более того, я абсолютно уверен: оно всё время за мной присматривает. Я его ощущаю как "Вживлённое Чёрное". Те, кто не понимает, спросят: что за клеймо? Ответить на это коротко, чётко и ясно не так-то просто. Вот Чехов бы, с его "надо по капле выдавливать из себя раба", он бы меня точно понял! И незабвенный Егор Летов, – тот сразу бы понял!
Например, в далёком детстве мы, отчаянные пацаны, неизвестно почему как-то подтягивались, напрягались, когда мимо проходил милиционер, или директор школы в полувоенном френче, или военрук в линялой гимнастёрке. И сейчас я, старый человек, почему-то невольно настораживаюсь, если приходится иметь какое-нибудь бытовое, пустячное дело с полицией или с другими "официальными лицами".
Поставив свои вещи на вокзале, в аэропорту или просто на автобусной остановке, я ни на минуту не упускаю их из своего внимания, хотя ясно осознаю. что они никому не нужны.
На всех этапах моей биографии (школа, студенчество, секретные исследования и производства, центральные аппараты министерств) политическая жизнь общества представлялась мне недостойной и презренной сферой, которую по определению необходимо осторожно, но всячески избегать.
К власти я всегда относился как к очень опасной и непорядочной, бесчестной практике чуждых мне по духу заведомых прохиндеев.
При общении с иностранцами неотвратимо всплывала какая-то опаска и приторная учтивость, которые не исчезали до конца даже в том случае, если я уяснял, что имею дело с обыкновенными проходимцами.
Если кто-то незнакомый вдруг обращался ко мне с открытой, радостной улыбкой, я не сразу отвечал ему тем же, а предварительно ворчливо, настороженно думал:
– С чего бы это он? Может, псих? Или жулик?
Я не могу носить модную маркированную одежду, меня раздражает повальное стремление заголяться как можно больше. Не могу есть все эти "наггетсы", "бургеры" и кем-то неизвестным приготовленные салаты; меня охватывает отвращение от не дома приготовленной пищи. Меня отталкивает бессовестная прыткость женщин за беседой, за столом, в постели. А ведь для многих всё это – знамения времени, они их устраивают, иногда даже радуют. И во многом, очень во многом, они правы. Я же не могу отделаться от мысли, что всё это – признаки надвигающегося Апокалипсиса.
И вот, уже как врач, я сам поставил себе диагноз: я болен. И болезнь эта психическая, она произрастает из детства, которое прошло до, во время и после войны. Это психическая метка, наносимая систематически, долго, год за годом, незаметно, под музыку большевистской пропаганды и голодного бурчания в животе. И замечу, наносится она на хорошо прежними устоями подготовленный менталитет. А заключается эта болезнь в том, что в человеке с детства воспитывали веру во всё самое лучшее на свете, тогда как за его спиной эти же воспитатели в то же самое время творили самые чёрные дела. Такой человек уверен – он знает, как в той или иной ситуации должен поступить. Он начинает действовать, и сразу же упирается в тупик. Он может биться до крови, но стенки тупика всё выдержат. И если он всё же будет руководствоваться тем, что он должен, он будет попадать из тупика в тупик, пока не поступит так, как не должен был бы поступать, то есть пока не покривит душой. Взращенные таким образом люди на всю жизнь обрели идеалы, неосуществимые именно в том обществе, которое их растило, в котором они живут. Куда бы они ни совались в поисках справедливости, они всюду упираются в тупики. И тогда они теряют веру во всё. Отсюда идут все наши беды. Иногда мне чудится, что этой болезнью больны все так называемые нормальные русские люди, и больны много веков подряд. Другими словами это – настоящий массовый психоз, лелеемый в нас властями с незапамятных времён. Отсюда и окружающий нас национальный беспредел во всех ветвях власти, какой бы она ни была, – хоть царской, хоть большевистской, хоть теперешней, непонятной.
Счастливые времена.
Незабываемое лето 1975 года! Года научно-технических, служебных и дружеских достижений! Лето, каждый день которого происходили неожиданные вспышки результатов работ, мозговых атак и любовных похождений! А кроме того, весь мир затрясся в восторге от успехов проекта "Союз–Аполлон"! Там, наверху. наши и американские космонавты обнимались и целовались, а мы, советские учёные и инженеры бились над тем, кто быстрее – СССР или США – сделает ракеты с ядерными боеголовками, способные за несколько минут долететь хоть до Лондона, хоть до Нью-Йорка, и превратить их в кровавое месиво. Конечно, англосаксы бились над такими же задачами там у себя, в секретных заведениях Европы и Америки. Горька ирония этих объятий и поцелуев на орбите, горек союз братства и ненависти.
В эти дни я безотлучно находился в Москве, даже жену свою, чтобы не скучала, перевёз на это время в столицу. Сам же всё время пропадал на работе, либо в наших НИИ, либо в родном Минсредмаше, либо в не менее родном Минобороны. Положение на самом деле было критическое: я организовал длительный эксперимент, опытная база которого располагалась в Новосибирске, а основные (начальственные) мозги – в Москве и Арзамасе-16. Тогда мы решали острую частную проблему прикладной физики твёрдого тела. Работа была настолько важной и срочной, что для встречи лично со мной, как с организатором эксперимента, из Арзамаса-16 приехал сам Юлий Борисович Харитон (Ю.Б. – так его называли за глаза, для конспирации). Наши встречи проходили ежедневно в течение недели в кабинете начальника 6ГУ Минсредмаша генерал-лейтенанта Л.А. Петухова, на восьмом этаже нашего здания на Большой Ордынке. На время прихода Ю.Б. место секретарши в приёмной генерала занимал товарищ в штатском. Встречались мы строго втроём. Как только получались очередные результаты, я летел в этот сверхсекретный кабинет, где мы с Леонидом Андреевичем ожидали Ю.Б. Всемирно известный учёный всегда приходил в одиночестве, всё аккуратно записывал и интересовался, казалось бы, совершенными мелочами и подробностями опытов. Он был одинаково предельно вежлив и с генералами, и со мной. На меня он произвёл впечатление совершенно непроницаемого человека. Затем, после доклада, Ю.Б. давал указания по дальнейшим работам и уходил. Вслед за ним появлялся генерал-лейтенант Александр Антонович Осин, зам. начальника 12ГУ Минобороны, толковейший специалист и прекрасный человек. После обсуждений хода работ с ним я мчался в НИИАА, где меня с нетерпением ждала публика помельче (доктора, кандидаты, полковники и другая шушера). И так каждый день в течение около месяца.
Но вот настал, наконец, день, когда ожидаемые результаты были получены, доклады сделаны, мероприятия разработаны и все необходимые указания даны. Учёные, генералы и прочие начальники пожелали нам (тем, кто проводил все исследования) передохнуть, и вместе с двумя "рядовыми научными работниками" из НИИАА мы отправились в любимую баню в Марьиной Роще, благо она располагалась недалеко от работы. Те, кто слышал о ней, знают, что славилась эта баня своей мягкой водой, славным паром, а также тем, что её любил и регулярно посещал знаменитый артист Рыбников, живший со своей Аллочкой рядышком. Эту замечательную, заслуженную баню давно уже снесли.
Утолив души банькой, выпив за успех эксперимента, за наших и американских космонавтов над нашими головами (они как раз обнимались на орбите), мы вышли на оперативный простор. Не спеша пересекли Сущёвский Вал и двинулись к расположенному недалеко ресторану "Северный".
Один из друзей передумал и пошёл по своим делам, а мы вдвоём вдруг обратили внимание на идущую навстречу пару тоненьких, лёгких девушек в ярких, но пристойных платьях. И так они были хороши, так беспечны, так веселы, что наше праздничное настроение утроилось, и мы сами не заметили, как уже сидели все вместе, вчетвером, за столиком в "Северном" и весело смеялись своей удаче, нежной летней погоде и друг другу. Как прекрасны были эти девочки! Они только что окончили школу и в этот день были зачислены в институт, о котором мечтали. И вдруг – неожиданная встреча с незнакомыми весёлыми взрослыми, вежливыми и явно порядочными мужчинами! Как сияли их чуть смущённые яркие глаза, когда они поняли, что за ними ухаживают приличные кавалеры, когда можно заказать что угодно, когда можно немножко выпить, можно ничего не бояться, а просто порадоваться изумительному сюрпризу, преподнесенному случаем в нужном месте в нужное время! Мы заботливо потчевали и развлекали наших незнакомых красавиц, а они беззаботно трещали и смеялись. Внутри же они чувствовали, как важна эта случайная встреча: "…Вот они какие, настоящие мужчины. Ах, мне бы такого сверстника, такого же твёрдого и доброго, чтобы не только любил, но и жалел! Неужели мне не повезёт, и я не встречу такого? Тогда моя жизнь будет просто ужасна, ужасна! Господи, только бы не разреветься!…"
