Олег Валентинович Ясинский
ПолЛЮЦИя, ЛЮЦИфер, РевоЛЮЦИя. Часть 5
– Шо?! – неподдельно удивился Мыкола. – Комендант, пан Андрий… Володымырович заборонив будь-яки нични вештання. Тым бильшэ, вам, пане Василю, туди не можна. Там «Беркуты». Вони вас на шматки розирвуть…
– Я сказал! Мне нужно на ту сторону! – гаркнул я страшным голосом, не терпящим возражений.
«Умеет Кутныца, когда нужно. Моторная память…».
***
Со стороны Дома Профсоюзов послышались окрики и топот. Я не ошибся – меня искали.
Мыкола прислушался, дозорный тоже.
Из нор баррикады выбралось еще несколько человек с красно-черными нарукавными повязками.
Дольше ждать было нельзя. Финал нашей очередной встречи с Бубенчиком был предопределен, и, в целом, меня устраивал.
«Но прелюдия финала… После того, что я увидел на Пыточной площади…».
Я врезал Мыколе кастетом в челюсть, пихнул ближайшего дозорного.
Оттолкнувшись здоровой левой ногой, прыгнул на второй ярус баррикады.
– Тримай його! – заорал Микола, поднимаясь с асфальта.
– Вин зраднык! – орал подоспевший Бубенчик. – Иуда! Я тебе киши намотаю…
Особо оглядываться было некогда. Я перелез через верхний ярус, увернулся от колючки и проволоки-волосянки, сгруппировался и пригнул вниз, на ТУ сторону.
«Хорошее тело у Васьки Кутницы…».
***
Упал на асфальт правым боком. К тому же изрядно приложился головой. На правую ногу уже ступить не мог.
Мои преследователи за мною не пошли, опасаясь кордона милиции, стоявшего метрах в пятидесяти от нас. Из-за баррикады слышались проклятия и угрозы страшных кар, которые меня ждут.
В мою сторону полетели палки, брусчатка и пустые бутылки, которые с треском разбивались о мерзлый асфальт.
Лишь по чистой случайности они в меня не попали.
Нужно было уходить, но подняться на ноги я уже не смог.
Кое-как привстал на четвереньки и посеменил в сторону милиции.
Глава двадцать третья
Ночь с 6 на 7 февраля 2014 года
(продолжение)
***
Весь недолгий путь к милицейскому кордону я чувствовал, как за мною наблюдают десятки глаз.
Я полз по мерзлому асфальту, сбивая ладони, волоча правую ногу, до колючих иголок простуживая непокрытую голову, вдыхая замороженный воздух, обжигавший легкие.
Я не обращал на это внимания, поскольку не было резона беречь нынешнее тело.
«Лишь бы удался мой план…».
***
Когда до заграждения оставалось метра полтора, из-за щитов выскочили два огромных «беркутенка» в шлемах и полном облачении, ухватили меня под руки, протащили сквозь строй и бросили у небольшой палатки.
– Ну что, рогуль? – спросил здоровенный детина, присевший возле меня на корточки. – Зачем к нам пожаловал? При том – добровольно.
Сквозь лицевой овал шлема на меня уставились серые недоверчивые глаза. На закамуфлированных погончиках я разглядел четыре маленькие звездочки.
«Капитан… Командир роты, не ниже. Вот с него то и начну».
Я собрал оставшиеся силы, примерился и ударил капитана левой ногой по щиколотке.
Конечно же, не достал – тот с легкостью увернулся.
– Ого! – хмыкнул детина, поднимаясь на ноги. – Так он буйный.
– Психический, – заметил высокий парень в шлеме. – Они все такие. Нормальные не станут по собственной воле за полтыщи километров ехать, и зимой на улице в палатках сидеть.
– Ну да, – согласился капитан. – Сначала к нам перелез, а потом лягается.
– Его свои ловили, – сказал широкоплечий невысокий крепыш. – Он баррикаду перепрыгнул, и к нам. А рогули в него камнями, убить грозились. Так орали, что я слышал.
– Ладно, тащите его в группу документирования. Оформляйте и в райотдел. Пусть там разбираются.
***
Мой план трещал по швам.
«Если меня повезут в районное управление, и там начнут мурыжить, цацкаться и гуманно относиться, то быть мне в теле Кутныци еще не один день… А дома Вера, скоро рассвет…».
Я уже жалел, что напридумывал легкую смерть от ментов, и побоялся лютой от Бубенчика. Результат был бы один.
«Видимо, облегченного варианта не получится. И самому себя убить нельзя, результат может быть непредсказуем – меня Велиал предупреждал».
– Козлы позорные!.. Пидарасы!.. Мусора конченые!.. Рыговська подстилка!.. Каты украинского народу! – кричал я, когда двое тех же парней, подхватили меня под руки и поволокли в глубь своего лагеря.
Я выкручивался, лягался, хотел их разозлить, но «беркута» не реагировали.
«За последний месяц наслушались и навиделись – уж я-то знаю…».
И, потому, сидеть мне в этом теле не один день.
Вера с ума сойдет, найдя рядом с собою в кровати полумертвую мумию».
– Суки! Суки! – орал я как недорезанный, понимая, что упускаю последний шанс. – Убейте меня, а то прокляну…
«Если меня не прикончили эти обозленные гориллы с передовой, то следователи точно пальцем не тронут. И тогда…
Страшно подумать, что тогда!».
***
– Фамилия, имя, отчество? – спросила меня усталая женщина-следователь с погонами майора на форменном бушлате.
Она была чем-то похожа на ту избитую и полураздетую бедолагу, которую Бубенчик обещал изнасиловать ножкой от венского стула.
«Может я спас ее своим побегом… Или еще большую беду накликал».
– Фамилия, имя, отчество, – монотонно повторила женщина и зевнула.
Я глянул на дешевенькие китайские часы, закрепленные на несущем столбе следовательской палатки: половина шестого утра.
– Убейте меня, ну пожалуйста… – заскулил я. – Убейте!
– Ему не я нужна, и не райотдел – объяснила следователь сержанту, что стоял у меня за спиной. – Ему нужна психиатрическая бригада… В Киеве своих психов хватает, а тут еще со всей Украины понаехали.
На улице затопотало, зашелестело. Полог палатки отскочил, и в шестиметровое брезентовое пространство ворвался высокий парень в «беркутовской» форме, без шлема.
– Где задержанный? Покажите? – залопотал парень, оглядывая палатку. Он вперил в меня воспаленные красные глаза. На его правой щеке алел незаживший ожег.
– Что вы себе позволяете, лейтенант! – возмутилась следователь. – Выйдите, иначе…
– Это он! ОН! – заорал лейтенант, и тычком залепил мне в челюсть.
Мир взорвался мириадами разноцветных искорок, будто одновременно подожгли пучок бенгальских огней. Я припечатался спиною в сержанта, и только поэтому не улетел с табурета, и не унес за собой палатку.
– Прекратить! – визжала женщина. – Сержант, успокойте его! Если с задержанным что-то случится…
– Это он! Их палач. Один из них. У него еще фамилия такая паскудная… Эти суки наших ребят в Доме Профсоюзов пытают. Он лично Довженка из второго взвода паяльной лампой жарил, как свинью…
Второй удар ногой пришелся мне в лоб, затем в живот, затем в грудь.
Сержант его не останавливал. Женщина притихла. Или мне показалось, что притихла, поскольку после удара в грудь и треска собственных ребер, я почувствовал, как выхожу из распластанного на полу, дрожащего в предсмертных конвульсиях тела.
***
Спустя мгновение, преодолев вязкий туман, я разлепил глаза.
Я находился в своем старом доме за сто километров от Киева. Рядом сопела Вера, повернувшись ко мне спиной.
«У меня получилось вернуться! Даже без ИХ помощи…
Или кто-то помог?».
Глава двадцать четвертая
7 – 13 февраля 2014 года
***
Сельская жизнь потекла своим чередом: неуютная, зимняя, убогая – с удобствами во дворе и душем из лейки. Конечно же, я Веру жалел, и она ходила на ведро.
Я наблюдал за девушкой, видел, как она от этого страдает, и хотелось выть от тоски.
Следующим горем, которое саднило во мне, было страшное ночное приключения, от которого я не мог отойти, все возвращался и возвращался мыслями в страшный дом, к виселице на восьмом этаже и разделочному столу.
Я терзался вопросом: как сложилась судьба того бедного солдатика и женщины-милиционера?
Последнюю мне было жальче – возможно потому, что она женщина; что ее нужно нежить, ласкать и целовать, а не разворотить ей промежность фигурной ножкой от венского стула.
А еще мне было жалко Аню. Я чувствовал, как она плавает обездвиженным бревном в серой холодной воде, как смотрит сквозь лед мертвыми рыбьими глазами.
Я боялся, что все они станут приходить ночами: и Аня, и безымянный солдатик, и женщина-майор, и десятки тех, неизвестных, которых убил своими ЖЕЛАНИЯМИ.
Я загодя клал под подушку шило, чтобы штрыкнуть себя в бедро и прервать страшное представление, когда они начнут сниться.
***
Но прошла одна ночь, затем вторая, третья – никто меня не тревожил. Ангел Хамуил, от которого я сбежал, тоже не появлялся.
Я успокоился и стал медленно жить, настраивая наш убогий быт.
Однако постоянно чувствовал, как за мною наблюдают внимательные невидимые глаза. Я знал, что они не позволят мне отвертеться от предназначенной судьбы, направят и оберегут. Как оберегли, когда я отчаялся на свой страх и риск покинуть тело Василя Кутницы, и возвратиться в свое, что находилось за сто километров.
«Но лучше об этом не думать».
***
Потянулись однообразные сельские дни. Мы обустраивались.
Я заготовил дров, навел контакты с дальними соседями.
У них, за копейки – по сравнению с киевскими ценами – накупил картошки, овощей даже круп домашнего производства.
Выбрав погожий солнечный день, мы с Верой пошли на сельское кладбище, я показал ей могилы мамы, бабушки и деда под трухлыми деревянными крестами. Мы даже немного прибрали, стараясь не думать о том, что наша зимняя уборка бессмысленна.
От рефлексии, тронувшей мое сердце, от воспоминаний и раздумий об умерших предках, порою во мне щемило чувство причастности к Маринкиному горю. Я уже представлял, как нарушу клятву, загадаю ЖЕЛАНИЕ и верну ее сыну зрение. Маринка оживет…
«И это будет лучшим свидетельством моей детской стыдной любви к ней. И благодарностью за те неприличные фантазии, которые она дарила».
Конечно же, я понимал, что никогда ТАК не сделаю, НЕ ЗАГАДАЮ, не спасу ее сына, как не спас тех бедолаг в Доме Профсоюзов, как не спас Аню. Потому что…
***
«Потому, что Я – СТРАШНЫЙ ЧЕЛОВЕК!
Я – НЕ-ЧЕЛОВЕК, я – циничный эгоист.
И если станет выбор между этим миром и Любимой, то я отдам ВЕСЬ МИР и семь миллиардов его живых и мыслящих существ за одну Веру.
Потому, что МИР за стенами – равнодушный и холодный, семь миллиардов – чужие.
Верино же маленькое тело греет ночами мое старое и разочарованное, вдыхает в него жизнь. И я могу сколько угодно кусать ее детские груди и целовать, вылизывая разъятое устьице.
И я НИЧЕГО НЕ ХОЧУ МЕНЯТЬ в нашем убогом Раю!
А остальной МИР пусть катится в Ад!
Катится вместе со своими идеями, революциями, президентами, солдатиками, аннушками, настеньками, странами, нациями, гербами и флагами, богами и демонами!».
***
Мы прожили в деревне две недели и обвыклись.
Приближался День влюбленных – 14 февраля. Я думал о сюрпризе для любимой.
А еще думал, как бы сходить в местную школу, к директору, спросить о вакансии учителя истории. Да хоть бы внеклассную работу предложили, или завхозом, или сторожем.
Наши деньги катастрофически таяли, а без них и в селе не проживешь.
А еще я думал пойти в сельсовет и разузнать о регистрации брака.
Много чего я думал в те февральские дни, но жизнь внесла свои коррективы.
Глава двадцать пятая
14 февраля 2014 года, пятница
***
Вера заболела: тридцать восемь и пять, кашляет, сморкается, говорит страдальческим шепотом.
По привычке не часто болеющих людей, мы таблеток с собою не взяли. Купить тоже было негде.
Когда-то, еще при Союзе, в бабушкиной деревне была больница и аптека. Но теперь нужно ехать в районный центр или побираться у соседей.
К соседям я не пошел, решил лечить Веру сам. Вспомнил, как бабка заваривала чай из стебельков малины.
Наломал из замороженных кустов хворосту, приготовил.
Чай не помог. Вере становилось все хуже.
На третий день болезни, четырнадцатого февраля, в день Святого Валентина, я решил, что мы возвращаемся в Киев.
***
Вышли из дому в полдень. Добрых два часа брели по раскисшей грунтовой дороге к асфальтовой киевской трассе.
Вера еле переставляла ноги, ее – то морозило, то бросало в жар. Нам приходилось останавливаться, чтобы я мог ее укутать, или раскутать – в зависимости от состояния.
С остановками и передыхами мы добрались на трассу.
Я усадил Веру в углу будки-ожидалки, где меньше продувало, а сам принялся останавливать попутный транспорт.
***
Вечерело. Холодный дождь превратился в мокрый снег. В десяти метрах реальность теряла очертания и превращалась в грязную пелену.
Машины проносились мимо в ореолах слепящих фар, заштрихованных серой моросью. Никто не останавливался, видимо опасаясь одинокого попутчика на неосвещенной обочине.
Я периодически подходил к Вере, трогал ее лоб, поправлял съехавшую шапочку. Она безнадежно смотрела на меня, будто спрашивала, когда, наконец, мы уедем, а я бормотал ей утешения, и мне хотелось выть от бессилия.
***
При появлении очередной легковушки, я в отчаянии выскочил на середину трассы, замахал, вознося руки к небу, то складывая их ладонями в милостивой просьбе. Мне было все равно, что подумают неизвестные пассажиры и водитель – нужно было спасать Веру.
Поначалу «Жигуль» хотел отвернуть. Но затем, смилостивившись, притормозил, вильнул к обочине. Остановился. Приоткрылась передняя пассажирская дверь.
Я галопом бросился к машине.
– Ты чего? – из салона показалась мужская голова в кудлатой шапке. – Жить надоело? Прямо под колеса! В такую погоду, бля…
Я не слушал упреков; понимал, что не прав.
– Ребята! – взмолился я. – Со мною девушка. Она заболела. Нам срочно нужно в Киев, в больницу. Я заплачу. Я прошу!
– Нет места, – отозвалась шапка. – На заднем сидении мешки с картошкой.
– Я умоляю! – выкрикнул я. – Все отдам!
– Так уж и все, – раздался из салона гнусавый голос водителя. – Ладно, Петюня, затрамбуй мешки в багажник. А ты веди свою больную, если ВСЕ готов отдать.
***
Невидимый водитель недобро хохотнул, но было не до раздумий.
Я бросился к будке, подвел Веру.
С помощью Петюни усадил девушку на заднее сидение.
Она исходила жаром, полуспала-полубредила.
Приноровившись, втиснулся за Верой. Захлопнул двери, и мы поехали.
Глава двадцать шестая
Вечер, 14 февраля 2014 года, пятница
***
Я держал Веру за горячую руку и смотрел между передних сидений – на рой злых мотыльков, которые лепились к ветровому стеклу. Дворники не успевали их разгребать.
Водитель чертыхался и проклинал погоду. Отрезанные от остального мира, словно в батискафе, мы пробирались сквозь таинственный мутный океан.
Вера спала, положив голову мне на плечо, касаясь раскаленной щекой моей – не бритой – и этого не чувствовала. Она постанывала, несвязно бормотала. Из ее рта пахло кислым.
***
«За что ей? За что страдает?
Лучше бы я. Знал бы – за что…
За загаданные Желания и загубленные души.
И еще одну, уже явно загубленную, на Европейской площади в Киеве.
И даже за кота Жору, и за гордую Аню – я тоже стал причиной их возможной и неотвратимой смерти.
Потому, должен страдать я! А не она… За что?».
Я беззвучно шевелил губами – повторял и повторял страшный вопрос.
И мне казалось, что я знаю ответ. И от того на душе становилось еще гаже.
«Если у меня осталась душа…
Вера страдает из-за меня, за мои грехи!
Я сойду с ума!
Это Велиал! Хочет, чтобы я не удержался, нарушил…
Я не загадаю! Даже если умру!
Даже если Вера…».
***
– Всему есть цена… – пробасил Петюня на переднем сидении. Он перекрикивался с водителем сквозь натужное гудение двигателя, который, пыхтя, тянул наше хрупкое корыто на встречу стихии.
«Всему есть цена…» – повторил над ухом Велиал.
Я трепыхнул головой, освобождаясь от наваждения, повернулся к боковому окну: на залепленном стекле проступала нахальная рожа Ретта Батлера.
«Он, гадина, следит за нами, слышит наши разговоры и знает мысли. Ну и пусть!».
Я зажмурился, прижал Верину горячую голову.
«Все равно НЕ ЗАГАДАЮ! – мысленно крикнул я, представляя его холеную морду. – Оставь нас в покое!».
Поднял голову, посмотрел в боковое стекло: Велиала там не было.
Я облегченно вздохнул.
***
Поправил Верину голову, крепче обнял, накрыл полой куртки. Вера вымученно улыбнулась.
Я чмокнул ее в пылающий лоб и стал смотреть в ветровое стекло. По мелькнувшим указателям определил, что мы проехали больше половины.
«Через час будем дома.
Упрошу ребят подвести нас под самый подъезд. Заплачу сколько нужно – хоть все оставшиеся деньги.
Из дома вызову «Скорую». Пусть врач осмотрит. Возможно, обойдемся микстурами, таблетками да горячим чаем».
Я закрыл глаза. От переживаний голова шла кругом.
«Хоть бы самому не заболеть…», – щемила тревожная мысль, но постепенно она растаяла в вязкой сонливой пелене.
***
Разбудил толчок в плечо!
Затем ударило под дых, швырнуло в сторону и замотало по кругу.
Мягкий тюк упал мне на грудь, отлетел в сторону, опять придавил.
Мою голову мотнуло, она с хрустом приложилась о ледяное и твердое, загудела.
Не осознавая реальности, я провалился в беспамятство.
Глава двадцать седьмая
Вечер, 14 февраля 2014 года, пятница
(продолжение)
***
– Еще повезло, что не сгорели, – донесся откуда-то сверху участливый голос. – Топливный бак лопнул, как орех.
– Зима. Летом бы точно взорвался, – сказал другой голос. – Жмуры есть?
Первый голос ответил, но слов я не разобрал.
Зато почувствовал свое тело, которое ныло тысячей ссадин и ссадинок. Голова раскалывалась от пульсирующей боли.
Поднатужившись, я поднял веки.
***
Окружающая холодная реальность расцвечивалась мириадами красных, синих и желтых сполохов.
Слух рвали жуткие звуки сирен.
Вокруг озабоченно суетились фосфоресцентные люди.
Приходило понимание, что наш автомобиль попал в аварию; от удара я потерял сознание; приехали спасатели, вытащили, и теперь лежу на обочине.
«Живой…».
***
«Вера!» – укололо страшной догадкой.
– Где Вера? – прошептал я. Меня, разумеется, никто не слышал.
Я резко вскинулся, завертел головой. Спазмы сжали горло. Меня замутило и вырвало. По всему выходило, что у меня сотрясение дурных мозгов.
«Где Вера?! – страшный вопрос не давал покоя. – Она больная, а на улице мерзко, грязно, холодно…».
Я утер рукавом мокрые вонючие губы, проглотил горький комок.
***
Оторвал от асфальта неподъемную голову, насколько смог – огляделся.
Вера лежала в метре от меня: грязная, с некрасиво разинутым ртом. Она тихонько скулила и подрагивала.
«Господи! Что с нею?!».
Я попытался дотянуться к Вере, но надо мной наклонился здоровенный санитар в форменной куртке с красным крестом.
– Не дергайся! – сказал санитар.
К Вере подошли двое с носилками, аккуратно уложили, сунули в распахнутую заднюю дверь «Скорой помощи».
Я зашептал, зашипел: пытался возражать, грозил, матерился, умолял забрать вместе с Верой, но никто даже не пытался меня услышать.
Через несколько вечных секунд меня уложили на носилки и сунули в другой спецавтомобиль. Под завывание сирены мы рванули с места.
Я хватал санитаров за руки, пытался расспросить о Вере, но меня вежливо игнорировали. А затем, закатавши рукав, укололи горячим и вязким.
Меня окутало спасительное забытье.
Глава двадцать восьмая
Утро, 15 февраля 2014 года, суббота
***
Утром в палату зашел доктор. Я уже не спал. Казалось, я вообще не спал остаток этой жуткой ночи.
В голове роились страшные предположения, разрастались, обретали надуманную реальность.
«Если с Верой что-то случилось…
Жить без нее НЕ БУДУ!».
– Как самочувствие? – спросил доктор, щурясь от утреннего солнышка.
За окном, будто оттеняя вчерашний ужас, стояла прекрасная зимняя погода.
– Хорошо. Только мутит, – ответил я.
Его спокойствие раздражало. Я хотел спросить о Вере, но боялся услышать САМОЕ СТРАШНОЕ.
– Вам повезло: отделались сотрясением мозга и ссадинами. Ничего серьезного. Можете лечиться амбулаторно.
Он умолк, разглядывая мою забинтованную голову.
***
Сердце замерло от страшного предчувствия. Я глубоко вдохнул, решаясь спросить о Вере, но доктор сам спросил:
– Женщина, с которой вы вместе ехали, кто она?
– Ж-жена… – заикнувшись, ответил я. Это первое, что пришло на ум. Да и что ему объяснять! – Она жива?..
Доктор утвердительно кивнул.
Я откинулся на подушку, задел макушкой поручень кровати: к горлу подступил горький комок, в глазах заплясали разноцветные звездочки.
Но это была ТАКАЯ ерунда!
«Вера ЖИВА!».
***
– Только в тяжелом состоянии, – продолжил доктор. – Она в реанимации. Череп раздроблен, поврежден мозг. Ей нужно дорогостоящее лечение и, желательно, за границей. У вас на это есть деньги?
– Как – мозг? – промычал я.
До меня начало доходить, что Верино спасение, еще не означает…
«Но она ЖИВА!».
– Так у вас есть деньги на лечение? – опять спросил доктор, игнорируя мое мычание.
– Зачем вы спрашиваете?
– От этого зависит, как нам поступить с больной. Если вы не можете обеспечить ей необходимое и неотложное лечение, то нам нет смысла ее спасать.
***
– Как – НЕТ СМЫСЛА!? – вскинулся я, сжимая кулаки.
В голове опять загудело, но это уже не имело значения.
Хотелось разбить эту холеную рожу, которая так безразлично говорит о страшном.
«Самом СТРАШНОМ, что только может случиться в этом гребанном мире!».
– Нет смысла, потому что в нашей стране, и с нашим уровнем медицины, женщина все равно не выживет…
– Она девушка, – пролепетал я, но доктор не обратил внимания.
– Шансов никаких, – продолжил он. – Тем более, сейчас в Киеве ТАКОЕ…
Доктор многозначительно умолк, отвернулся к залитому солнцем окну.
– У меня будут деньги, – обреченно сказал я. – Сколько нужно?
– Ну… – замялся доктор, недоверчиво посмотрел на меня: мой внешний вид, одежда и автомобиль, на котором мы ехали, явно не внушал доверия.
– Сколько? Я найду любую сумму.
***
Глаза доктора плотоядно сверкнули.
«Он живой человек. Прикидывает, сколько можно наварить на моем горе. Однако он мне не верит…».
– Любую сумму, – повторил я с нажимом. – Лишь бы жена стала на ноги… Сколько?
Доктор притворился, что считает в уме.
– Тысяч сто, – сказал он через минуту. – Евро, разумеется. Это если в Берлине делать. У меня есть выход на одну хорошую клинику, и доставку организуем. Так будет быстрее и эффективнее. Но можно в Израиле попробовать, если для вас Германия дорого…
– Не дорого, – перебил я. – Завтра сто тысяч евро будут. Куда занести?
Доктор уставился на меня, затем в окно, затем опять на меня.
– Никуда, – залепетал он. – Вы просто подтвердите, что деньги У ВАС, и я сразу же свяжусь с клиникой.
– Связывайтесь прямо сейчас. Деньги есть. Лучше готовьте перелет в Берлин. Если благополучно уладится и обойдется, ЛИЧНО ВЫ получите десять тысяч. Без договоров и квитанций.
Доктор подобострастно кивнул и вышел из кабинета.
Глава двадцать девятая
Вечер, 15 февраля 2014 года, суббота
***
Меня выписали после обеда того же дня. Сестричка Клава принесла два покрытых каракулями листа – историю болезни, вручила мне, и сказала, чтобы собирался домой.
На мой вопрос о докторе, сестричка лишь снизала плечами да пролепетала что-то невразумительное. Зато, как я не умолял, категорически запретила навещать Веру в реанимации. Даже пригласила санитара, чтобы тот проводил меня к выходу.
«Может и к лучшему, – думал я, топая к ближайшей автобусной остановке, щурясь от снежной белизны. – Страшно видеть ее беспамятную, забинтованную, обвешанную капельницами и трубками. Страшно помнить ее, лежащую на грязной обочине, с раздробленной головой и вывернутыми ногами…
