Олег Валентинович Ясинский
Девиация. Часть вторая «Аня»
30 октября 1989. Городок
Дожил до понедельника. По дороге в школу решил написать заявление и уволиться.
Сегодня же!
Уехать, завербоваться на БАМ, в арктическую экспедицию, к чёрту на кулички, только бы ЕЁ не встретить в коридоре.
Пробрался в пионерскую комнату, запер дверь. Уже после звонка на урок, крадучись, заскочил к шестиклашкам, пробубнил о культуре Древней Греции. Не опрашивал, оценок не ставил – побоялся идти в учительскую за классным журналом.
Школьная суета чуточку растормошила, увольняться передумал. Но как жить дальше?
А жить пришлось. Особенно на второй большой перемене, когда в пионерскую комнату с визгом завалила октябрятская ребятня, а за ней пионерский актив. Хорошо, без Ани.
Зато пришёл Сашка. Всегда говорливый, на этот раз Сашка молчал, лишь зыркал на меня недобро.
Я пытался шутить, обсуждал сценарий, но маска весёлого клоуна неизменно сползала, являя насмешливым зрителям испуганного Пьеро. Сашка постоял, поглядел на бездарную комедию и ушёл. Змея шепнула, что это Аня его послала.
От догадки (или подсказки) сладко заныло под сердцем, окатило стыдом. Во всей неприглядности представилось моё трусливое состояние.
Нет! нужно встретиться, поговорить, объясниться. Пусть все увидят! Она меня любит, она поймёт. И я люблю – теперь уже знаю. Даже если любовь моя объясняется страшной Формулой. Чёрт с нею!
Бедная-бедная девочка, никому её не отдам!
Дождался следующей перемены, меряя шагами пионерскую комнату. Лишь прозвенел звонок – кинулся в Анин класс. Не застал. Пошёл наугад по коридору.
Она стояла у окна с одноклассницами. Девчонки что-то обсуждали, похохатывали.
Решимость моя враз улетучилась. Залило горячей робостью. Подойти, отозвать Аню, или прямо там объясниться (глупость несусветная!) было выше моих сил.
Прошёл мимо на деревянных ногах, только и смог поздороваться дрожащим голосом. Аня отвернулась, а девчонки глянули, как на досадную помеху, и ехидно так процедили: «Др-р-асте».
Еле сдержался, чтоб не побежать за спасительный угол. Спиной чувствовал их презрительные взгляды и злой шепоток. Аня рассказала?!
Вернулся в пионерскую, закрылся на замок. Перебирал методички, пробовал писать сценарий, считал звонки на переменки, поглядывал на часы, ждал окончания шестого урока (по расписанию в восьмом классе сегодня шесть).
Перемучившись тоскою и стыдом, решил встретиться с Аней, поговорить, попросить прощения, в конце концов. Пусть узнают! Пошли они, советчики-доброжелатели, вместе с директором, Физичкой и райкомом Партии! В гробу я видел их отчетно-выборную конференцию – мне и без неё хорошо. А без Ани плохо…
Боже! как я мог предать эту доверчивую душу!
Теперь, если простит – на всё соглашусь. Пожелает встречаться – будем! Хоть в сарае, хоть у меня дома. Пожелает в кино или на взрослую дискотеку – пожалуйста. Захочет целоваться – хоть сто раз. Захочет большего… Лучше о том не думать.
Закончился шестой урок. Я вышел во двор. Встал обречённым столбом у входных дверей, принялся ждать, высматривая Анину фиолетовую курточку, синюю шапочку, косички с голубыми бантами – всё под цвет глаз, всё милое, которое не уберёг, которое могу потерять навсегда. Уже потерял.
Полчаса топтался у входа, продрог на сыром ветру – Ани не было. Потом она появилась в окружении все тех же подружек. Прошла мимо, на меня не глянула. Окликнуть не решился.
Пошёл в Сашкин класс, чтобы хоть что-то прояснить. Сашки не застал.
Так мне и надо!
Мавр сделал своё дело и может отправляться домой. Там есть спасение – мамина настойка от стенокардии.
Обречённо поплёлся коридором в пионерскую комнату забрать сумку. Заглянул в кабинет химии: Мария Ивановна сидела за столом, проверяла тетрадки.
Обиженный Демон шелохнулся, подсказал, что клин клином вышибают, потому можно с Химичкой вечером встретиться, пригласить в гости, или к ней напроситься – развеять злую печаль. После семидневного невнимания к её персоне, Мария Ивановна стала шёлковой. Стоит лишь намекнуть. Вон как головку повернула, улыбнулась приветливо, пошла румянцем.
Окинул взглядом претендентшу на роль клина: маленькие глазки, носик в конопушках, блёклые волосы, серый вытянутый свитер, растоптанные бесформенные сапожки… Решил не мучить ни её, ни себя. Кивнул и пошёл дальше.
Закрылся в пионерской комнате, тупо уставился в сценарий, но кроме завитков на полях ничего вразумительного изобразить не смог. Всё напоминало об Ане: вон, на том стульчике, она сидела, когда ушла с урока, а рядом, на корточках сидел я, держал её руки, опасался нечаянных гостей, хотел, чтобы она ушла. Если б сейчас вернуть тот день, мы бы заперлись и делали ВСЁ, что она пожелает – прямо под портретом стеснительного Владимира Ильича, перед стендом с пионерами-героями.
Поздно и глупо что-то менять. Аня на меня обиделась. Нужно принять и жить дальше. Зато о первой своей, неверной Зине, и думать забыл.
Дед говорил, что в любом событии, даже самом незначительном, радостном или грустном, есть скрытый смысл, оно для чего-то предназначено. Получается, недельные отношения с Аней были предназначены для того, чтобы забыть Зину?
Вот так – просто и ясно. И незачем жалеть.
Но почему на сердце так жутко? Сдавила его неведомая злая сила и царапает, терзает.
За окнами смеркалось. Не найдя выхода из замкнутого круга, решил идти домой.
Несчастный и ослепший побрёл полутёмным школьным коридором. У дверей физлаборатории привиделась скрюченная тень – мерещилась Физичка.
И тут меня караулит, зараза!
Лишь когда налетел на мягкое, испуганно взвизгнувшее, понял, что Физичка не мерещилась.
– Какой вы стремительный! – пискнула Елена Петровна. – Вечно нас земное притяжение сталкивает.
– Извините, ради Бога! – выдохнул, опешив от неожиданной встречи. Только её мне не хватало.
– Вы даже о Боге вспомнили. Никогда бы не подумала: пионЭр, комсомолец, будущий комуняка – упоминает Бога всуе.
– Зачем вы так?
– А зачем вы обозвали меня в субботу на собрании?
– Я не конкретно вас. Я в общем.
– Расслабьтесь. Вы были правы. Я действительно никому не нужная и неудовлетворённая – и в прямом, и в переносном смысле, – Физичка нервно хохотнула, протянула мне ключ. – Помогите даме попасть в лабораторию.
Отказать не решился. Поставил сумку на пол, взял ключ, подступил к дверям, нащупал скважину.
– Подождите, – Физичка чиркнула спичкой, наклонилась ко мне. – Хоть бы лампочку вкрутили. Две недели завхозу говорю – никакой реакции. Не любит он меня. Никто меня не любит.
От Елены Петровны веяло хмельным духом. Она, что, в школе пила?! Никогда бы не подумал.
Отщёлкнул замок, приоткрыл дверь, отступил, пропуская хозяйку.
– Э, нет! Теперь вы мой спаситель и мой гость. Скажу вам по секрету, – Физичка потянулась ко мне, обдала бражкой, – у меня там, в тумбочке, за электрофорной машиной, припрятана бутылка «Посольской». Не Бог-весть, какое сокровище, но вечерок скоротать можно.
– Я не пью, – сбрехал. От одного упоминания об алкоголе в желудке противно булькнуло.
– Со мной никто не пьёт, но вы будете. Если женщина просит, тем более, неудовлетворённая.
– Я вообще не пью! – отмахнулся, ища глазами сумку.
– А со мною выпьете, потому, что я – ваш должник.
– Вы? – удивлённо поднял глаза на Физичку.
– Да. Я в пятницу испортила вам свидание, Эльдар Валентинович. Уж, простите.
– Вы не так подумали…
– Какое вам дело, что подумала глупая баба? Не бойтесь. Я понятливая.
– Я не боюсь. Между мной и Аней ничего не было, и быть не могло!
– Только не нужно лгать. Лучше проходите, пока нас тут вдвоём не застукали: донесут директору – обоих со школы выгонят. Скажут, что собачимся.
– Я серьёзно… – принялся оправдываться.
Не отводя настороженных очей от Физички, присел, нащупал на полу сумку. Уже было собрался шмыгнуть в сторону, но та властно взяла меня под локоть, подвела на ноги, втянула в лабораторию. Захлопнула дверь, закрыла на защёлку.
– Так-то лучше. Сейчас выпьем, может даже на брудершафт, помиримся.
– Я с вами не ссорился, – обречённо сказал, оглядывая лабораторию, по периметру охваченную сплошным столом, на котором громоздились физические приборы.
– Опять вы лжёте, – вздохнула Физичка, посмотрела, как на двоечника. – Не стойте, положите сумку и помогите даме накрыть стол. В тумбочке шпроты есть и хлеб – сделайте бутерброды.
Ослушаться не посмел. Отложил сумку, взял банку шпрот, открыл, принялся выкладывать на чёрствые ломти. Видно, Елена Петровна частенько тут выпивает: заметил на верхней полке пару пустых бутылок из-под водки, залапанные рюмки, откупоренную литровку заплесневелых огурцов, нарезанный хлеб на блюдце.
Повеяло вселенской тоской. Вот, никогда б не подумал, что жалеть Физичку стану, а пожалел. Говорят, жертвы любят своих мучителей – прям Стокгольмский синдром. Она мне всё испортила, разлучила с Аней! А может, спасла? Кто сейчас разберёт. Попробовал прикоснуться к Змее – Хранительница молчала. Знать, не важен ей ответ на этот вопрос.
Тем временем Физичка сполоснула над умывальником рюмки, достала из холодильника с препаратами ломоть сала, нарезала в тарелку. Расположила заготовленное на столе меж амперметров, рычажных весов и прочих цилиндров, придвинула два стула, предложила садиться.
На правах хозяйки скрутила колпачок «Посольской», разлила.
– Не сердитесь на глупую бабу, Эльдар Валентинович. То, что между вами и Аней ничего не было – дело временное. Неделька-две – и сложится.
– Не сложится, – понуро ответил я. Никак она не успокоиться!
– И правильно. Зачем вам с малолетками связываться – от них проблем больше, чем толку: ничего не умеют, болтают лишнее, перед подругами хвастают. Оно вам надо? – как говорят в Одессе. Я, можно сказать, вас от позора уберегла.
Возразить не хватило духу. Физичка права.
– Давайте за настоящих женщин! – подняла рюмку. – Взрослых и умных. Будь они неладны!
Откинулась, влила одним махом (видно, ей привычно), захрустела сухарём со шпротами. Я тоже выпил, пересилив отвращение.
– Открою вам секрет… – сказала Физичка, закусывая. – А почему мы «выкаем»? Давай на «ты». Договорились?
Я кивнул. Мне было всё равно. Я жалел бедную женщину, меня тошнило от запаха водки и хотелось домой, в свою берлогу, чтобы уединиться, пострадать сегодняшним горем среди вечных, верных книг, которые не обижаются на меня, не бросают.
– Так вот, я тебе скажу, что девчатам вообще учиться не нужно. Разве что в начальной школе, ну, в крайнем разе – в восьмилетке. Но в институтах не нужно. От этого только беда.
Физичка посмотрела мутными глазами – понимаю ли. Видно её разбирало, язык заплетался.
– Вот говорила мне мамка – учиться надо, чтобы человеком стать. Я училась. Ухажеров отгоняла, ночи над книгами чахла. Сначала в школе – золотая медаль, затем в институте – с красным дипломом физмат закончила. Стала человеком, Эль-дар! – Физичка пьяно скривилась. – Ну и имечко у тебя. Буржуазное. А ещё комуняка!
– Древнескандинавское, – сказал размазано, чувствуя, как пьянею. – Означает «Воин огня».
– Во-ои-н! – передразнила Физичка. – Так вот, Воин, выучилась я и стала человеком – как мамка хотела. ЧЕ-ЛО-ВЕ-КОМ, а не женщиной. Бесполым, серым, начитанным, никому не нужным человеком.
– Ну…
– Подожди, дай женщине кончить! – хихикнула Елена Петровна, пьяно подморгнула, стукнула кулаком мне по колену. – Ты же мною тогда побрезговал. Я знаю. Тебе… Всем вам, мужикам, свеженького подавай, простенького, глупенького. Чтобы глазками хлоп-хлоп, улыбалось, не противилось, жопкой виляло. Не грузило – одним словом.
– Не всегда.
– Всегда! Я других не встречала! Когда над книгами сидела, всё думала: выучусь, встречу принца такого же умного, как сама. И будем мы с ним долгими зимними вечерами книги читать, о Чехове говорить, о Бетховене, а потом в кровать, чтобы не заснуть полночи. Дождалась! Мне двадцать семь. Ещё три порожних года – тридцать стукнет. Кому я тогда нужна? Я и сейчас никому не нужна!
– Мужиков много одиноких, – вставил я. Физичкина истерика ужас как надоела. Тут бы в своих делах разобраться.
– Каких мужиков много? – шмыгнула носом Физичка. – Алкоголиков разводных, вонючих трактористов! Я не для того училась, чтобы им рубашки отстирывать да с вытрезвителей домой таскать. Я принца хочу! А принцев нет. Все принцы женились на простых и глупых. Им не нужны законы Ньютона. Им нужно, чтобы молчала, давала и улыбалась, а ещё готовила каждый день по три раза свежее.
Физичка уставилась на меня изучающе, подмигнула.
– У тебя много баб было? Ну, которых…
– Нет. Одна, – сказал правду. Если считать Зину и не считать распутного детства. Потом вспомнил о загулах в общежитии, но смолчал.
– Не бреши! Такой красавец – и одна! Мало верится. Ладно, всё равно не скажешь. Давай лучше выпьем, а то мне от разговоров в горле пересохло.
Опять наполнила стопки. Не чокаясь, выпила. Я лишь пригубил, но, перехватив осуждающий взгляд, глотнул до конца. Почувствовал, как из желудка поднимается горький комок. Принялся усиленно закусывать.
Физичка кивнула, придвинулась, уперлась круглым коленом мне в ногу. Шерстяная юбка задралась, открывая толстые ляжки. Попытался отслониться, но стул застрял ножкой меж досок рассохшегося пола – пришлось терпеть. Физичка наклонилась, разя перегаром, проникновенно зашептала.
– Была у меня подруга в институте – Верка. В одной группе учились, в одной комнате в общаге жили. Вернее, я в нашей комнате жила, а Верка всё больше по хлопцах кочевала. Наши заучки её не любили, шлюхой обзывали, а Верка улыбалась да знала своё. Нагулялась, окрутила профессора, замуж выскочила. Сейчас в Киеве живёт, двое деток. Жизнь удалась, а?
– Каждому своё… – сказал, пытаясь отвернуться, но не сильно, чтобы не обидеть.
– Да. Каждому своё. А теперь скажи, кто из нас прав: я – учёная, одинокая, бездетная, никому не нужная, или она – шлюха? А? Ты скажи! Правду. Только не скажешь… Все вы мужики такие. Одно думаете, а другое говорите.
Физичка опять посмотрела в глаза, утробно рыкнула, положила руку мне на колено.
– Так вот, Верка как-то сказала, открыла секрет женского счастья. Говорит: Ленок, – это она меня так называла. Ленок, говорит, мужикам не нужны твои дипломы, ум и твоя душа – учись сосать, говорит. Это правда?
Маслянистые глаза немигающе уставились на меня. Что-то пытался выдавить, но лишь нечленораздельно мукнул.
– Я так и не научилась. Даже не пробовала никогда.
Опять уставилась, цапнула рукой за колено, больно сжала. К чему она клонит?!
– Ну… не это главное…
– Не бреши. По глазам вижу, что брешешь. Испугался.
Я оторвал её руку, поднялся со стула, огляделся в поисках сумки.
– Пойду, – сказал, стараясь не смотреть на Физичку. – Нужно к урокам готовиться.
– Испугался. Я знаю – что испугался. Не хочешь, чтобы я тебе… – посмотрела зло, с прищуром. – Ты ж у нас гордый. Тебе старая корова не нужна. Лучше, пусть Анечка… Она тебе сосала?
– Вы с ума сошли!
– Сошла! Как тут не сойдешь. Знаешь, как воется зимними ночами в холодной постели?!
Физичка вскочила, отшвырнула мешающий стул. Уже думал – на меня кинется. Почувствовал, как Змея внутри шевельнулась. Физичка видимо тоже почувствовала невидимую угрозу, сникла, обессилено присела на столешницу, прямо в разлитое шпротное масло.
– Ненавижу их! Малолеток! – сказала сквозь слёзы. – Отнимают мужиков. А чем она лучше меня?
– Она верит в любовь и пишет стихи, – ответил глупо, по-детски, сдерживая отвращение, гнев, жалость.
– Это ненадолго. Я тоже писала. Пошёл вон, кретин! – зашипела Физичка мне в спину, и заплакала.
На ощупь, сумрачным коридором, вышел в зябкий вечер. На душе пусто. От выпитого тошнило. Не хотелось ничего – даже Ани.
Накрутил клубок – как теперь распутать? Зачем согласился выпивать с Физичкой? Думал помиримся. Вышло ещё хуже. Теперь она в отдел образования пойдёт, в райком Партии напишет жалобу.
Пусть пишет! Мне бы домой дотерпеть, до унитаза.
Мама упрекнула, что зачастил я с «этим делом», но не расспрашивала. И так всё знает – зачем расспрашивать. Хорошо иметь маму-провидицу. Думаю, если бы совсем уж не в ту сторону направился – предостерегла. А если молчит, значит жизнь идёт по плану. Какому-то неведомому, запутанному, дурному плану, который мне не дано разгадать.
Переложив ответственность на загадочный план, завалился туманить мозги «Уллисом».
Выныривая из Дублина в городецкую реальность после очередной непонятой фразы, безнадежно мечтал, что позвонит Аня, я обо всём расскажу, объясню. Она поймёт, простит. Мы помиримся и будем ПРОСТО дружить. Пусть даже непорочно и бесполо, пока она не закончит школу. Назло страшной Формуле!
Аня не звонила.
Может самому? А если не захочет со мной говорить? Судя по всему – не захочет. Или трубку возьмёт не она, а Сашка или Алевтина Фёдоровна? Пусть. Расспрошу об Ане, о причине её обиды.
Глупо. Им-то откуда знать. Хоть Сашка, видимо, знает – в школе волчонком на меня смотрел. И что его спрошу: почему Аня не здоровается? Бред! А если с Алевтиной поговорить? Пойти к ней в библиотеку, восстановить читательский формуляр.
Уцепился за надуманное, размечтался. И раньше хотел к Алевтине Федоровне в библиотеку заглянуть, когда узнал, что Аня – её дочка. Вернее, потому и не пошёл, что она – Анина мама. Но теперь пойду.
Отшвырнул перемятые серые листки «Уллиса», завалился спать, чтобы быстрее насупило завтра.
Глава шестая
31 октября 1989. Городок
Утром пробирался в школу задворками, через давешнюю калитку. В прошлую пятницу выходил из неё как любовник, а нынче возвращался как вор: таился, кутался в капюшон, опасаясь нечаянно встретиться с Аней или Физичкой.
Гном ныл, как больной зуб, ворчал и приказывал: «Если не образумишься, то придётся менять работу, даже уезжать из Городка…».
Я знал, что Гном прав, потому не спорил. Сам виноват, сам закрутил клубок благими намерениями, а теперь его петелечки прям по сердцу прошлись, по горлу, вздохнуть не дают.
Вот Юрка, перегулял с доброй дюжиной городецких дам, а сидит спокойно в киоске, торгует, никого не боится – всё ему, гаду, с рук (или с иного места) сходит. Разве что, какой особо рогатый муж по физиономии съездит – дело житейское. А у меня, что ни любовь – то страсти: недоразвитый роман с Зиной, недозволенный с Аней, да ещё Физичка прицепилась.
Говорил дед, что мы сами повинны в своих бедах. Может и так, только мне от того знания не легче.
Единственным спасением в запутанном клубке из вины и глупости, представлялась Алевтина Фёдоровна, которая поможет хоть малость распустить колючие петли. Потому, ожидая окончания уроков и не искушая судьбу, засел в пионерской комнате, писал сценарий к годовщине Октябрьской Революции, боялся лишний раз выйти в коридор.
Сценарий писался плохо, грешил банальностями, а то и откровенной похабщиной, где рифмой к «победе коммунизма» на ум приходила «клизма». Мысли растекались меж вымученных каракулей, лепились к будущему визиту. Вместо необходимых и очень важных здравиц родной Партии, больше думал, как встретит меня Алевтина (она всё знает – сердцем чувствую), какие слова ей скажу и какие вопросы задам, чтобы разузнать об Ане. А ещё думал, как бы так правдоподобно показать своё сожаление, чтобы Алевтина передала о нём дочке, или даже посоветовала не держать на меня обиды.
Однако вряд ли такое возможно. Столько лет прошло с последней нашей встречи, многое изменилось. Возможно, она говорить со мной об Ане не станет. Или примется вычитывать, пенять на невозможные отношения взрослого парня со школьницей. Всякое может произойти, потому бутылку портвейна захватил: посидим, выпьем – авось смягчиться.
После пятого урока на репетицию явились пионеры. Заметив в проёме дверей мелькнувший голубой бантик, уже, было, помер, но то оказалась не Аня.
Зато пришёл хмурый Сашка, принёс листочки с её текстом. Пробубнил, что сестра передумала участвовать в концерте – ей не интересно. И он тоже не участвовал бы, но, как председатель совета дружины, не может оставить важное пионерское мероприятие.
Гном злорадно шепнул, что скоро все разбегутся: если Аня подговорит подружек, поплачется о парнях-предателях, то останемся мы с Сашкой вдвоём, да ещё несколько пацанят сознательных. А какой пионерский концерт без бантиков, без пионерских юбочек – одно расстройство гостям и педагогам.
Репетицию не затягивал. Ушёл со школьного двора всё теми же задворками. Направился в районную библиотеку, которая находилась в центре, недалеко от райкома Партии.
Открыл высокую дверь. Повеяло книжным духом – словно в детство возвратился. Только и здесь чувствовался развал, который принесли горбачевские реформы: всё обветшало, обтрепалось – книги, полки, ковровые дорожки на давно некрашеном полу.
Поднялся на второй этаж. В дальнем конце книжного зала, за столом-бюро с читательскими формулярами, увидел Алевтину Фёдоровну.
Сердце боязливо ёкнуло! Издали это была всё та же Алевтина – маленькая хранительница большого Сезама, героиня детских стыдных выдумок. Но когда бесшумно подошёл, когда, почувствовав посетителя, она подняла глаза, за стеклами очков заметил притухшие глаза, седые волоски в аккуратно уложенной причёске.
Алевтина меня узнала: брови взлетели, высокий лоб пошёл морщинками. Не ждала.
– Доброго дня, Алевтина Фёдоровна, – поздоровался, стараясь унять смятение. – Решил записаться в библиотеку.
– Здравствуй, Эльдар, – испуганно выдохнула Алевтина, разглядывая меня через стёкла очков. – Какой ты стал… большой.
– Это вам, – вынул из сумки вино, поставил на бюро.
– Спасибо! – Алевтина растерялась, взяла бутылку, примеряясь, куда бы спрятать. Сунула под стол.
Сколько ей сейчас? Тридцать пять.
Годы её, почитай, не тронули. Главное, осталось то, едва уловимое дуновение податливости, даже обреченности, что бередило детские желания. Казалось: прояви тогда настойчивость, заупрямься – покорилась бы.
Я так и делал: проявлял и овладевал – но лишь в ночных фантазиях, пачкая простыни и книги, которых она касалась ещё днём и держала в руках потом, не ведая, что они прошли священную инициацию.
Близость Алевтины защемила. Со страхом почувствовал, как из замшелых глубин прошлого просочились детские мечты, тогда нереальные, невозможные, а сейчас такие же нереальные, однако…
Уловив ересь, Гном в ужасе округлил глазки. Но в те несколько мгновений молчаливого разглядывания, в свете её синих глаз, первоначальная причина визита подтаяла, утратила былую горечь, и я уже не знал, кого больше желает мой подлый Демон.
– А почему раньше не заходил? – спросила Алевтина. – Книги читать перестал?
– Не перестал. Сейчас столько в продаже появилось! И периодики мамка навыписывала на этот год: «Огонёк», «Новый мир», «Литературную газету».
– Значит, забыл, – спокойно сказала Алевтина. – Ты не стой, садись.
Взял стул, сел напротив. Из-за высокого бюро видел только её голову и плечи, но внизу, в проёме между тумб, замечал плотно сведённые коленки, обтянутые теплыми колготами.
– В институт восстановился? – спросила Алевтина.
– Нет. Думаю в следующем году. Сейчас в школе. Пионерским вожатым.
– Как личная жизнь? Не женишься? Девушку твою, кажется, Зиной зовут? – спросила Алевтина.
– Зиной. Только мы расстались ещё в начале лета.
– Не дождалась?
– Дождалась. Не сошлись характерами.
– Все так говорят. А какая любовь была! Ты даже книги закинул, в библиотеку не ходил. Тогда поняла, что мальчик повзрослел.
– Я книги не закинул. Пришла пора «первой настоящей», как тогда казалось. Помните, у Рождественского: «Есть такая станция – первая любовь. Там темно и холодно, я проверял…». Это про меня.
– Ты непостоянный, – улыбнулась Алевтина. – Сейчас девушка есть?
Задумался. Что сказать?
– Сам. Как Герасим без Му-Му.
– Такой видный парень – и сам? В школе три учительницы незамужние, в тебя повлюблялись, глазки строят.
– Кто вам сказал?
– Самый главный свидетель.
Знаю того свидетеля…
– Рано мне жениться, когда столько интересных книг, – отшутился. – Восстановлюсь в институте, закончу – а там посмотрим.
– А если честно?
– Что есть – не устраивает, а чего хочется – нет.
– Так уж нет?
– Скорее – нельзя, чем – нет, – вспомнил придуманные загодя слова.
– Это ближе, – сказала Алевтина. – Что у вас с Аней произошло?
Сердце трепыхнулось, замерло у пупка.
– Не бойся. Рассказывай.
Что рассказывать? Домашние заготовки рассыпались. Не предполагал, что первая спросит. Думал: сам начну, намёками, с подводкой.
– Аня на меня обиделась? – спросил, опустив глаза.
– Не знаю. Ничего не говорила, – Алевтина откинулась на спинку стула, сложила руки на груди, смотрела на меня. – Только проревела полдня в субботу, всё воскресенье и в понедельник, после школы. А когда я причину хотела узнать, то ответила, что это личное, оценок и уроков не касается. Ты её обидел?
– В смысле?
– Сам знаешь, в каком смысле.
– Нет! Даже не думал, – возмущённо соврал я.
– Тогда что случилось? Слышала, в последнюю неделю дружба у вас образовалась. После того, как ты её голую на руках носил.
– Не голую.
– В трусах. И в чужом свитере.
– В моём…
– Не важно. Другие родители уже в школу разбираться бы пошли, а то – и в милицию. Хорошо, отец не видел. У меня поначалу тоже такое желание возникло, но потом, узнав, кто её принёс…
Алевтина уставилась на меня.
– Она промокла. Я отогреть хотел.
– Верю. Потому и не пошла, хоть встревожила меня Анина любовь. В такие годы, да в такого красавца – как не влюбиться: на руках носит, к сердцу прижимает, слова умные говорит, дискотеки крутит. Все за ним сохнут, а он её выбрал.
Я отвёл глаза. Что говорить? Надо было девочку сразу домой отправить, когда пришла меня больного проведать. Смалодушничал. Ещё спасибо Физичке – как бы сейчас Алевтине в глаза смотрел.
После пятничного разоблачения, запершись в келье с «Улиссом», я понимал одной из своих личин, в которой правил Гном, что НИЧЕГО ТАКОГО с Аней не допустил бы. Зато второй, демонской вотчиной чувствовал – ВСЯКОЕ могло случиться. Стоило Ане прильнуть сладкими губками, и все мои зароки и запреты пошли бы прахом.
– Так что произошло? – спросила Алевтина.
– Я запретил приходить ко мне, после того, как Физи… Елена Петровна нас в прошлую пятницу вдвоём увидела. Когда после дискотеки Аню домой провожал.
– Так всё-таки провожал… – Алевтина покачала головой – Вот брехуха!
Липкое, противное слово растворилось в библиотечной тишине, заполнило зал, уцепилось за растрепанные книжные корешки. Бедная девочка! Опять её предал.
– Я боялся, что наши отношения могут повредить Аниной репутации, – суетливо пролепетал, обрывая паузу. – Её и моей. Разговоры пойдут.
– С каких это пор ты разговоров опасаешься? – сказала Алевтина. – Раньше другое мне тут рассказывал. В пятнадцать лет, когда глазки строил. Иду, мол, своей дорогой – пусть люди говорят что угодно.
Вот оно как. Выходит, замечала мои «глазки», хоть сам уже не помню. Было, смотрел украдкой, когда она нагибалась или приседала. Думал – незаметно.
– Жить в обществе, и…
– Ерунда! – перебила Алевтина. – Ты глупостями оброс. Как и все взрослые. Нас так научили: это – хорошо, это – плохо, туда не ходи, туда ходи. Но правильного и неправильного не существует. В том и беда нашего сумасшедшего мира, самый главный секрет. Ладно! Я тоже такая. А что Анька на тебя обиделась – верно сделала. Недостоин ты её.
Я удивлённо посмотрел на Алевтину.
– Да-да, недостоин. Если бы любил – на разговоры не глядел. А так… Рано ей. Догадываюсь, к чему бы привела ваша дружба.
Не выдержал, опустил глаза.
– Я тоже такой была, – сказала Алевтина, глядя поверх меня на книжные полки. – В тринадцать влюбилась в учителя – совсем мальчишку, только из института. Высокий, глаза синие, на тебя похож… Влюбилась без памяти! В тринадцать по-другому нельзя. Чувствовала, что ему небезразлична. Он сам говорил, когда несколько раз домой провожал. Украдкой провожал, таился, как ты. Поцеловать боялся, лишь за руку держал да стихи рассказывал. Какой я была счастливой! А потом кто-то ему нашептал, что знает о наших встречах. И всё.
Алевтина удручённо вздохнула, покачала головой.
– Что – всё?
– Всё, значит – ничего. Он воспитанным оказался. Как ты. На людей оглядывался: что, мол, скажут, что подумают. Даже здороваться со мною перестал. Боялся глаза поднять. А потом в другую школу перевёлся, а ещё через год – из Городка уехал. Больше его не видела. Когда подросла, то поняла, зачем он ушёл, благодарила, что не воспользовался влюблённой дурочкой. Зато когда замуж вышла – жалеть стала. И сейчас жалею. Может, жизнь по-другому сложилась, если б не оглядывался он на людскую молву. Только, хватит об этом. Не вздумай Ане рассказать!
– Не расскажу. Она со мной не разговаривает.
– И хорошо. Как мать, твой поступок одобряю. Поговорю с нею, попытаюсь объяснить, что ты не виноват, что так нужно. Сошлюсь на девичью честь, людские пересуды, будь они неладны.
– Может, мне в другую школу перейти?
– Не стоит, – сказала Алевтина – Аня на следующий год, в девятый класс, в Киев переедет, к тетке. Мы давно решили. После киевской школы легче в институт поступить. Правда, неделю назад она ехать в Киев отказалась, но теперь, думаю, согласиться.
Под сердце ужалила ревнивая иголочка. Пьеро обиженно надул губки, но верный Гном шикнул на страдальца: мол, какое мне теперь дело. Оно и верно – не войти в одну реку дважды.
Больше в тот день об Ане не вспоминали. Говорили о киевских новостях да книжных новинках. Посетителей не было, никто не беспокоил.
Ближе к вечеру Алевтина заперла входную дверь на замок, запечатала магической табличкой «Технический перерыв». Достала вино, выложила яблоки.
Мы разместились за тем же бюро. Алевтина произнесла тост за нашу встречу в год Земляной змеи – утешительницы.
Покровительница года утешила. После третей рюмки давешние проблемы утратили густоту. Мы откровенничали, вспоминали прошлое. Пятая рюмка – «За книги, библиотеки и библиотекарей!» – уже привела меня к заключению, что молодая Алевтина тоже была неравнодушна к юному читателю. С пьяной смелостью сказал об этом.
Она догадку подтвердила и заметила: любые действия с её стороны могли быть расценены как развращение несовершеннолетних. Я же в ответ признался, что с удовольствием поддался бы развращению. Больше того, неизвестно, кто б кого развращал, поскольку в ту пору я уже имел сакральный опыт и мог стать более искусным растлителем молодых девушек, чем скромная библиотекарша.
Мы оба посмеялись такой замечательной, но несбывшейся возможности, особенно, когда я напел из Пучевой, что всё ещё будет, и слюняво поцеловал Алевтину в зарумяненную щёку.
Уходил вечером заново влюблённый, обожающий чудесную (так и сказал!) Алевтину Фёдоровну. Уходил с авоськой новёхоньких, только из упаковки, нелистанных книг, и обещанием заходить каждый день.
