Олег Стаматин
Волчья Падь
Стоило людям проникнуть в глубь леса, как их тела сжались под весом заслоняющего небо ковра из сосновых ветвей и стали невероятно маленькими и беспомощными. Особенно сильно это почувствовал Хвостов. которому стало до рвоты страшно и теперь он изо всех сил, сколь позволяло ему собственное выхоленное тело, старался не отставать от двух разгоряченных охотников неотвратимо удаляющихся куда-то туда, где их поджидала смертельная опасность.
Скоро идущие впереди стали ускоряться, а затем и вовсе побежали. Бежали они без разбору, не выдерживая направления, ломая ветви, продираясь сквозь кусты, разметая в стороны упавшие сучья и полусгнившую хвою. Хвостов уже не успевал освещать дорогу. В темноте он часто спотыкался и падал, в один раз даже безвозвратно посеял очки, но всегда мгновенно поднимался и бросался дальше в бег. Дыхание его давно сбилось, поэтому он даже не дышал, а оглушительно хрипел, хватая ртом черный перемешанный с ветками воздух да прямо на ходу плевался кровью и теми сосновыми иголками, что случайно попадали в рот.
Пару раз он настигал бывших спутников и тогда видел их вблизи. Это уже были совершенно другие люди. Теперь они были еще страшнее и загадочнее. Их морды стали какими-то глубокими и хищными, а местами, особенно на месте глазниц, неестественно впалыми. На фоне этих изуродованных лиц, или просто так падал резкий неестественный свет фонаря, особенно хорошо были заметны огромные навсегда распахнутые стеклянные глаза с тонкими, похожими на точки, зрачками и желтизна приоткрытых в улыбке зубов. Гримаса безумной погони не сходила с физиономий охотников.
«Совсем одичали», – думал Федя – «Такие пришьют и тут же под сосенкой закопают. И никто тебя в этом лесу никогда не найдет. Хотя там в темноте звери еще страшнее. Те уж точно не пожалеют. Лучше с этими. В них есть хоть что-то человеческое.»
На одной из лесных полян охотники все же остановились, но не для того, чтобы перевести дух, они кажется вовсе не устали от долгого бега, а для того, чтобы приготовиться к стрельбе.
«Матерь божья. Да что это они творят. В самом деле собрались стрелять что-ли», – мысленно ужаснулся обессилевший Хвостов, в то время как его спутники склонились к земле и стали вслушиваться в окружающие звуки. Журналист в последний раз всхлипнул и тоже приглушил громкое дыхание.
Кругом было тихо. Даже ветра не было слышно. Из всех звуков был различим лишь тихий скрежет веток под ногами да неглубокое дыхание троих. Тут Федя увидел, как охотники переглянулись и жутко заулыбались во все свои беззубые рты. Такое зрелище взбудоражило его и он было хотел спросить, что такое они там услыхали, когда неожиданно сам различил среди, казалось, полной тишины, как где-то далеко, в непроглядной темноте, шуршит по земле множество тяжелых лап.
Федор направил в сторону шума свет фонаря, но не увидел там ничего. Дрожащей рукой он водил лучом по раскидистым кустам и древесным стволам, пока мельком не коснулся им одного из охотников.
Костлявый искренне, даже слегка по-детски, улыбался в темноту. Он был безоружен: ружье лежало в ногах, руки были распростерты в стороны, будто для предстоящих объятий. Тут он не выдержал и захохотал. Гнилые зубы с треском захлопали друг о друга, открывая вид на чернеющую пропасть гортани, откуда по округе разлетелся дикий, радостный хохот.
Здесь мы-ы-ы! Здесь перед вами-и-и! Сюда-а-а! Сюда-а-а! – не своим голосом прокричал в пустоту обезумевший охотник, а потом совсем по-звериному завыл – У-у-у-у! У-у-у-у!
Что он делает?! Он же нас всех убьет! – взмолился вслух испуганный Хвостов и попытался броситься на Костлявого, но на пути у него возник Мопс:
Захлопни пасть, ирод! – сильная рука с остервенением схватила человека за шиворот и отшвырнула в сторону. – Фонарем свети, а если драпанешь, паскуда, то патрона жалеть не стану на такую трусливую шваль!
На земле Федя не удержался и плашмя рухнул в заросли шиповника. Колючие ветки благословили его лицо царапинами, чудом не лишив глаз, а затем накрепко вцепились в одежду, не желая отпускать. С великим трудом он стал медленно выбираться из ловушки, постоянно озираясь по сторонам и рыская фонарем по темноте. Нутро его тряслось и предчувствовало что-то нехорошее. Должно быть, дикие звери давно приметили их и теперь бродили поблизости.
Костлявый по-прежнему задыхался в визгливом смехе. Недвижимые глаза его натужно рвались из орбит к лесу. Зрачки были узки, а сам взор выражал жуткую смесь первородного безумия и обреченности. Было в них что-то дикое, обращенное к тем временам, когда только свет огня мог спасти человека от того неизвестного ужаса, что скрывался в сумрачных русских лесах, а, может быть, спасти и от другого человека, который равно как и жертва обладал загадочным темным взглядом.
Томимый пустотой и преддверием смерти Мопс залепетал что-то и даже бросился креститься, но затем рука его отдернулась, оборвалась и натянуто повисла в воздухе. Он пробормотал еще что-то, а под конец своей невнятной речи прошептал какие-то слова совсем-совсем тихо и сплюнул. На миг его лицо просветлело и даже разгладились морщины на лбу, которые придавали его физиономии схожесть с собакой, но затем, столь же неожиданно как это странное прояснение, его лик сказочно потемнел, а в глаза вернулось слепое помешательство.
Показались чудища. Федя заслышал их еще задолго до того, как первое из них появилось в свете фонаря. То поскуливание, которое порой усиливалось и почти переходило в вой, то затишье с едва различимым тяфканьем мерно разливались по округе. Твари были аккуратны. Их невозможно было различить в темноте, но они и сами не спешили выходить к людям. Кажется, в то время, когда охотники восторженно молчали, ожидая своей участи, зверье окружало их со всех сторон. Хвостов слышал, как в темноте хрустели ветки под лапами животных, и как сминалась под их весом сухая трава, когда они с каждой секундой все ближе и ближе подбирались к человеческой плоти.
Тут звери окончательно осмелели, и одна из тварей вышла на свет фонаря. Создание было инородного естества, болезненное, пораженное лишаем, с клоками черной и рыжей шерсти в случайных местах. Оно обладало вытянутой, почти волчьей, мордой, а глаза ирода были совсем человечьими и оттого смотрелись еще противоестественней на обезображенном черепе. Медленно, прижавшись к земле и ощерив пасть, существо приближалось к людям, исподлобья разглядывая Костлявого своими остекленевшими от голода глазами и будто бы бормоча что-то искаженно похожее на речь. Вдруг оно остановилось, вытянулось всем своим исхудавшим телом и глухо зарычало, но потом смолкло. В ответ притихли и люди. Все звуки в одно мгновение кончились, и все дальнейшее протекало в полнейшей тишине.
В этом чужеродном, почти литургическом, безмолвии из леса появились и другие уродливые твари, их было с полдюжины, и голодные на слабых кривых ногах они стали подбираться к охотникам, напрочь игнорируя обомлевшего в сизой траве Хвостова, а когда все же добрались, то стали кружиться около, будто бы тем самым заводя жуткий языческий хоровод. Сидя поодаль, оцепеневший от ужаса Федя все еще отказывался верить в происходящее, но уже предчувствовал кровавую схватку, которая вот-вот должна была разразиться, однако время тянулось, а битва никак не начиналась. Тут он пригляделся к разношерстной толпе и увидел, что люди и звери терпеливо глядят друг другу в самые глаза и, будто это некая таинственная игра, правила которой диктует первобытная природа, ждут в чужих очах слабости и замешательства.
Отвратительное таинство единения людей и зверей не укладывалось в голове. До густого пота Федора пугали не только неведомые твари, которые, по здравому смыслу, могли существовать только в чьем-то воспаленном воображении, однако каким-то образом стояли вот тут на поляне, но и те не совсем уж люди, которыми оказались Мопс и Костлявый. Для Федора более и те и эти не имели человечьего обличья, поэтому ему стало страшно вдвойне, и оттого он сжался всем телом внутрь себя и туда же, в этот клочок беспокойного мяса, запрятал свою малохольную душу.
Вдруг среди собравшейся нечисти произошло что-то невероятное, тень сомнения промелькнула в чьих-то предательских глазах, и в полной тишине, без лишних криков, началась страшная давка и убийство.
Звери накинулись разом, связались с людьми в большой пестрый клубок и покатились. Изверги рвали лапами, кусали и грызли двух охотников, но и сами попеременно падали мертвые друг на друга, извергая на фиолетовую ночную траву содержимое желудков и синих вен, когда из гущи сражения вдруг появлялся то один, то другой нож, что резал неустанно и в разы смертоноснее звериного клыка. Странно, но звери не боялись умирать, а наоборот страстно желали этого. Они охотно надевались на серебристые клинки и испускали дух с таким благоговейным выражением морд, с такой радостью, словно сознавали, что ничего лучше смерти в их жизни уже не будет. Бедные звери, все существование которых было сплошь мучением, по-детски радовались смерти, что могла наконец избавить их оскверненные тела от кипящего в животе голода. Три твари уже лежали ничком, неестественно вывернув длинные лохматые шеи к небу да поджав скрюченные, будто бы от холода, ноги, а вот остальные все еще пытались одолеть обезумевших от боли охотников. Какая-то из тварей, видно раненная, порой пятилась назад, оголяя для взгляда окровавленных людей, а потом возвращалась, заново сплетая кольцо из черных тел.
