Олег Стаматин
Волчья Падь
Бежать было бессмысленно; Костлявый сторожем стоял рядом, а Мопс, словно предчувствуя тайное желание журналиста скрыться, перегородил проход пухлым широким телом.
Как только Хвостов оделся, то он и его пленители вывалились из дома на шатающееся сумрачное крыльцо. Луна уже давно взошла и находилась посреди неба, тусклым серебристым светом освещая поля вокруг. В тех полях гулял злостный колючий ветер, который пригибал всходы зерновых культур к самой земле, словно стараясь их переломить, но у него это не выходило и тогда он начинал задувать с новой еще большей силой, становясь с каждым разом все холоднее и холоднее.
Незнакомцы подобрали прислоненные к стене ружья и обступили пленника.
Будешь освещать дорогу, потому держи, – прошептал Мопс и бережливо протянул Федору увесистый фонарь.
Да не пужайся ты так. Уж поди весь измочился от страху. Не будем мы тебя убивать, – весело сказал Костлявый и захохотал, обнажая тонкие, как клыки, редкие зубы, что медью заблестели под лунным светом. Он еще долго смеялся, беспечно давился безумным хохотом, похлопывая жертву по плечу, желая, по всей видимости, успокоить, но у него это навряд ли получалось.
Ты только нам с одним дельцем подсобишь, а там гуляй куда хочешь, пиши свои статейки, – заверил улыбающийся Мопс.
Пленник немного расслабился, но все еще дрожал, ожидая самого худшего исхода.
Прежде чем отправиться в путь, охотники устроили короткий перекур. Пуганный, как воробей, Хвостов мельтешил вокруг и все пытался выяснить, куда незнакомцы собираются идти, но те лишь загадочно улыбались, тихонько отбрасывались словом «увидишь» и, словно его не было рядом вовсе, в молчании, вбивали едва освещенные папиросным огнем взгляды в чернеющий на горизонте хвойный лес.
Пора, – наконец огласил грубый голос Костлявого, и, затушив о землю папиросы, трое человек нестройной шеренгой зашагали по тропинке, что сперва обогнула дом, а затем устремилась куда-то в ночное небытие.
Шли быстро. Иногда переходили на бег. Хвостов был в средине строя и едва поспевал за низкорослым Мопсом, который ищейкой устремлялся вперед, часто пропадая из виду в зарослях высокой травы. Если бы сзади Федю постоянно не подгонял второй охотник, тыча в спину ни то кулаком, ни то дулом ружья, то человек неминуемо отстал бы, а затем и вовсе потерялся, ведь от тропы по которой они шли все это время осталось лишь название, а идти приходилось все больше направлением.
В полях было сыро и холодно. Трава покрылась росой, отчего ноги скоро промокли, а в спину не переставал хлестать матерый ледяной ветер, что выдувал не только душу, но и примораживал мясо к костям. Люди тряслись от холода, пригибались к земле от затяжных порывов разъяренного воздуха, но продолжали движение к лесу. И чем ближе они подходили к опушке, тем выше и монструознее становились кривые изувеченные сосны. Эти великаны наподобие древнего воинства, им не хватало лишь полководца, выстраивались неприступной стеной вдоль границы леса и щетинились оттуда своими тяжелыми хвойными лапами, что кончались обнаженными от иголок сучьями так похожими на человеческие пальцы.
«Прикончат ведь. Как пить дать прикончат!» – тяжело размышлял Федор – «Это дело точно хорошим не кончится. Никогда еще не кончались такие ночные походы чем-то хорошим.»
Первым до опушки добрался Мопс. Он достиг границы леса и развернулся, чтобы дождаться других, но потом вдруг потерял к ним всякий интерес и обратил все внимание куда-то в сторону. Затем, разгребая руками высокую неподатливую траву, стал тихонько продвигаться в направлении взгляда. Добравшись, остановился, присел и осмотрел землю перед собой, а когда поднялся, то выглядел уже совсем иначе. Его и без того огромные глаза расширились, заблестели от выступившей влаги, губы принялись мокро причмокивать, а нос стал подергиваться вверх-вниз при каждом всхлипе, исходящем откуда-то из глубины бочкообразного тела. Человек старался держаться в спокойствии, но выходило никудышно, и оттого другие путники поспешили к нему и уже через пару минут стояли рядом.
На вытоптанном полукругом сухотравье были распластаны пушистые зловонные клочья тлена, а из земли торчали переломанные кости, и высилась надгробием белоснежная сеточка ребер. Застрявшие в острых стеблях зелени лоскуты разномастной шерсти трепыхались на ветру, и только нетронутая песья голова, оторванная чьими-то зубами-мастодонтами, лежала чуть-чуть в стороне и налитыми черной кровью глазами бессмысленно глядела в ночь, да кривилась туда же своим окоченелым, ненужным больше никому, оскалом.
Данка! – взвыл Мопс и блестящие слезы вперемешку с пузыристыми соплями выдавились на его землистое лицо – Хорошая моя, вот значит куда ты пропала! Вот что с тобой сделалось! – речь выходила слипшейся и нестройной. От горя рот охотника стал нервно жевать губы и глотать скрывающуюся за ними пустоту, а вместе с ними и слова, что теперь беспорядочно булькали где-то внутри живота, а наружу выйти не смели.
Первым вступился Костлявый:
А я говорил, запирай суку в доме, а ты меня слушал, разве? Зверье совсем оголтело и уже суется в деревню, бродит меж изб, вынюхивает. Загнали они твою Данку и растерзали, как ягненка. Виноват ты – старый олух, а ведь собака хорошая была, а как ластилась, а как дичь хорошо таскала. Убить тебя мало, тебя и этих тварей заодно!
Как только человек кончил говорить, повисло тягостное молчание. Мысли-червяки зашуршали в полупустых головах охотников. Мопс постепенно успокоился. Его влажное лицо переменилось. Теперь оно было напряжено и наполнено жестокой решимостью. Взгляд его гладил голову мертвой собаки, а рот сухо и тихо чеканил в пустоту:
Право староста говорил, что не живут здесь долго собаки. Невмоготу жить им подле волков. А здесь ведь только кругом и волки. И в деревне среди людей и в тайге среди зверей. Зря я собаку привез из соседнего села. Недолго она прожила – пару зим всего. Я уж обещаюсь – на днях перестреляю всех этих шакалов… Вздерну на суку… Уничтожу мерзотных…
Давно пора, – слушал и поддакивал Костлявый – Стало быть в этот раз поохотимся, как следует, – говорил он и, пряча едва заметную злую улыбку в кулак, продолжал – А то мы их прежде как будто бы жалели. Никак за раз всех перестрелять не могли. Все шанс какой-то оставляли. Думали уйдут, а эти выродки уж в деревню суются и не стесняются. Прикончить их надо всех. Прикончить.
Хвостова стало мутить. Покачиваясь из стороны в сторону, как опьяневший, он стоял позади всех, освещая фонарем место убийства, а сам отводил глаза во все стороны, которые только мог, но лишь бы не касаться ими уродливых останков. Мысль о встрече с таинственным зверьем сводила с ума, и человеку скорее хотелось вернуться в дом, схорониться там, а утром с первой попуткой уехать в город, однако, судя по поведению охотников, этому не суждено было случиться.
Пару минут они простояли в темноте молча, пока в какую-то секунду от толпы не отделилась одна фигура и стремительным шагом, с ружьем наперевес, не отправилась туда, где в своей зеленой пучине клубилась темная хвоя, и хохотала над человеческим несчастьем тысячью ночных голосов безумная тайга. Второй силуэт, прежде чем пойти следом, как бы невзначай выпнул с дороги собачью голову. Та весело покатилась прочь, прыгая по кочкам, а затем пропала в косматой траве. Последняя тень, самая робкая, еще долго не решалась идти следом, но потом, когда отовсюду стали слышаться невнятные шорохи, принялась догонять остальных, уже подошедших вплотную к нерадушным соснам.
Грань между полями и тайгой, что растянулась на многие сотни, а то и тысячи километров вперед, была особенной. Это была та граница, которая отделяла два совершенно разных мира, словно бы по одну сторону находилось чудесное «до», а по другую немыслимое «после». Пересекая эту абстрактную линию, человеческое нутро чувствовало не только перемену пейзажей, но и изменение запахов, звуков и чего-то еще, что едва внималось органами чувств, но отчетливо ощущалось каким-то иным спрятанным глубоко в животе чувством.
Туда, где в хаотичном танце перемежались кривые стволы деревьев, совсем не проникало лунного света, поэтому выглядеть что-то дальше нескольких рядов сосен было невозможно. Луч фонаря еще мог вырвать из темноты клочок реальности, но стоило ему сместиться чуть-чуть в сторону, как там, где совсем недавно было светло, тут же смыкалась хищная пасть тьмы. Воздух в глубине леса тоже был другой – cпертый, зажатый в тесноте стволами и такой горячий, пахнущий влагой и древесной смолой, что голова начинала кружиться, а к горлу подступала тошнота. Необычное чувство, существующее на уровне природных инстинктов и страшно истязающее живот, подсказывало, что идти в темноту нельзя, да всячески старалось припятствовать тому, подкашивая и без того болтающиеся слабые ноги, набивая в руки вату, а мысли сшивая между собой в беспорядке, граничащем с легким безумием.
