Олег Рой
Белый квадрат. Захват судьбы

Ребята закивали, а Спиридонов поймал себя на мысли, что Ощепков будто его цитирует! А поскольку в телепатию он не верил, оставалось предположить лишь одно – они мыслили сходным образом! Неожиданно это оказалось очень приятно – знать, что кто-то мыслит так же, как ты. Что у тебя есть единомышленник. Соратник.

– А что? – спросил Ощепков.

Первым ответил спиридоновский тезка:

– Никогда не бить первым.

– Вы уже много занимались и многое узнали, – сказал Ощепков. – Вы поняли, почему я просил вас об этом?

Стало тихо; никто не решался ответить первым. Наконец заговорил все тот же Витя:

– Мы должны использовать силу врага… против него самого, правильно?

– Отчасти, – ответил Ощепков. – Не просто силу. Человек или даже целое государство, решившее напасть на кого-то, сразу становится слабее. Такова человеческая природа. Такие вещи, как справедливость, заложены в нее, намертво пришиты к ней. Нападающий, конечно, знает, что не прав, а кто прав – тот и сильнее. Потому в нашей борьбе мы должны руководствоваться принципами справедливости.

Вот как просто! Ощепков понятными словами высказал то, что он чувствовал, что пытался донести до учеников. Спиридонов все сильнее ощущал какое-то родство с ним, словно неожиданно нашел брата, с которым был разлучен в малом детстве. Они понимали друг друга без слов, они жили по законам иного мира, общего для них и чужого для других.

– Василий Сергеевич, – мягко сказал он, – иногда проще один раз показать, чем много раз рассказать. Давайте мы с вами проведем показательный поединок, дабы у ребят не сложилось какое-то толстовское понимание нашей системы. Пусть они увидят, что даже самое серьезное противостояние можно проводить без злости и желания победить противника любой ценой. А потом я еще им несколько слов от себя скажу, уговор?

* * *

Такой противник у Спиридонова был впервые.

Фудзиюки Токицукадзэ его явно превосходил; все остальные – и его ученики, и соперники – столь же явно уступали ему.

Теперь он впервые встретился с равным. И не просто с равным.

До поединка, там, в мире за белым квадратом, у Спиридонова были какие-то рассуждения, оценки, сомнения. На татами все было иначе; и он еще раз ощутил, насколько на татами все внешнее внезапно становится абсолютно не важным, раскрывается иной мир, живущий по законам, отличным от законов внешнего мира, и они – он и Ощепков, что самое восхитительное, – стали в этом мире своими и были как братья.

Да, здесь, на татами, один из них победит другого, но кто кого – это не важно. Противостояние и любые оценки теряли на белом квадрате значимость. Единственная ценность этого мира была не в борьбе. Борьба была средством, не целью. Целью был Путь.

Кодоканское название дзюудо^[15] более точно, чем дзюудзюцу, это действительно Путь, а не техника. Путь, каким ты идешь, путь твоей жизни. И Спиридонов и Ощепков – спутники на этом Пути. Это был Путь каждого – и их общий Путь.

Здесь, на белом квадрате татами, ничто не замутняло кристальной чистоты мира. В сиянии их Пути все становилось простым и ясным. Спиридонов понял, что и он, и Ощепков оттягивали этот вожделенный для них обоих момент совпадения. Они были птицами в небе дзюудо, но каждый, до времени, боялся взлететь. Но боялся не за себя. Боялся разочароваться в спутнике. Свет дзюудо открывал, кто есть кто. В этом свете Спиридонов увидел, что Ощепков такой же, как он, и вздохнул с облегчением. И Ощепков испытывал те же чувства к нему.

После поединков с учениками Спиридонов мог четко прокомментировать весь их ход и выполнение каждого элемента; здесь же процесс боя нельзя было расчленить, все приемы перетекали один в другой, подобно движению воды в реке. Дзюудо перестало быть чередой элементов, оно стало живым. Удары, захваты, подсечки составили единый, непрерывный, нераздельный процесс, «мягкий путь».

Спиридонов не видел ничего подобного ранее, зная о возможности такого лишь со слов Фудзиюки; Ощепков, очевидно, видел, вероятно, в Кодокане, потому не удивился. Впрочем, не удивлялся и Спиридонов. Они не просто боролись – они участвовали в ритуале, в некоем священнодействии. Они были адептами, но не культа, а этой борьбы.

На белом квадрате татами в Новосибирске сошлись две стихии. Спиридонов был стремителен, словно пламя, Ощепков – плавен, словно вода. Они быстро, почти сразу же, осознали, что не надо ждать ошибки другого, и демонстрировали наблюдающим за ними ученикам дотоле невиданный ими, активно-атакующий и при том мягкий стиль дзюудзюцу. Они парировали толчки, уходили из захватов, избегали бросков друг друга. Возможно, человеку, далекому от их мира, подобная тактика не показалась бы зрелищной, но каждый, кто мало-мальски причастен к этому миру, не мог бы не застыть в изумлении и благоговении. Танец пламени и воды, он завораживал.

Лишь наивный или далекий от спорта человек может считать, что спорт – это только соединение силы, выносливости и воли к победе. Любой спорт – и групповые игры, и индивидуальные состязания предполагает определенные интеллектуальные способности, выработку сложной стратегии и тактики состязания. Любая борьба требует этого в двойной мере, а такая сложная, как дзюудзюцу, где действия противника используются против него самого, требует еще более развитого интеллекта. Ощепков и Спиридонов применяли друг против друга приемы не как Бог на душу положит, а выстраивали осмысленные комбинации на основании защитных действий противника – генерала и рядового в одном лице. Стиль Ощепкова отличался от классического кодоканского дзюудо примерно так же, как спиридоновский. Было видно, что он непрерывно его совершенствует, приспосабливает к своим параметрам. Будь на месте Спиридонова японец, владеющий классическим дзюудзюцу, он, вероятно, очень скоро оказался бы на татами. Однако Спиридонов, как и Ощепков, уходил от канонов сообразно своим особенностям и потому не только успешно парировал приемы противника, но и подсознательно предугадывал его аналогичные действия.

Тем не менее их поединок был чистым дзюудзюцу.

Вопрос был в том, кто первый выйдет за ее рамки. Первым оказался Ощепков. Его захват с последующим броском был не то чтобы совсем необычным, но неожиданным. Спиридонову едва-едва удалось его сблокировать, но стало ясно – исход поединка решат только такие приемы. В дзюудо японского образца противники были в равной степени мастерства, да и в его творческом развитии тоже.

И вот теперь, вполне в соответствии с сутью древнего символа «инь-ян», противники стали искать слабые места друг друга. Напряжение возрастало, но ни один из борцов не мог одолеть другого. Было ясно, что победит тот, кто первый успеет застать противника врасплох, и первому это удалось Спиридонову.

Это было что-то вроде тэ гурума^[16], но с боковым захватом той же рукой, через которую шел бросок. Хотя и в этом случае исход был не определен до последнего мгновения. Спиридонову хоть и удалось застать Ощепкова врасплох, но тот не оставлял ему возможности переломить ситуацию в свою пользу и провести ути мата сукаси^[17] или самому бросить Спиридонова в сэойнагэ^[18]. Он продолжал сопротивляться и в воздухе и, лишь коснувшись татами, признал неизбежное.

Все длилось едва ли секунду, но она была крещендо их поединка. Победил Спиридонов, однако победа его была победой над равным, и в другом случае победить мог Ощепков. Спиридонов понимал это, равно как и его противник.

Ощепков исходом поединка тем не менее не был недоволен, хотя, пружинисто вскочив на ноги, обвел учеников таким взглядом, словно только что одержал победу.

– Вот так выглядит настоящее дзюудо! – с торжеством провозгласил он. Борьба как таковая воодушевила его, и победа противника не убавила в нем воодушевления. – Теперь, я думаю, каждый из вас понял, к каким вершинам мастерства следует стремиться. – Он повернул голову к Спиридонову: – Виктор Афанасьевич, смею вас заверить, на высший дан в Кодокане вы бы сдали в любую минуту. Но, кажется, вы хотели что-то сказать ребятам?

Спиридонов, откровенно говоря, уж и не помнил, о чем намеревался говорить с ними. Поединок изменил все. Мир после него стал другим, а слова…

Какие слова имеют значение по сравнению с тем, что произошло на белом квадрате?

Спиридонов кашлянул, мозговым усилием фокусируя мысли.

– Я знаю вашего учителя меньше суток, – уверенно начал он в тишине. – И он тоже сегодня видел меня впервые. Но на татами я чувствовал себя так, словно знаком с ним давным-давно. Поскольку мы следуем по одному Пути. Нас объединяет Путь дзюудо. Этот Путь делает всех нас, включая и вас тоже, одной семьей. Мы причастны к одной великой тайне.

А потому меж нами нет и не может быть никакой вражды. Мы побеждаем не для того, чтобы поставить кому-то ногу на грудь, не для того, чтобы любой ценой вырвать победу. Мы побеждаем, чтобы учиться. И потому кланяемся друг другу до и после боя.

Открою вам один секрет – гнев очень плохой советчик. Гнев называют страстью, и, как всякая страсть, он застилает глаза, туманит разум, а значит – делает нас слабее. Даже в поединке с настоящим врагом не давайте волю гневу и ярости. Феликс Эдмундович Дзержинский говорил, что у чекиста должны быть чистые руки, горячее сердце и холодная голова. Вы, будущие чекисты…

Ощепков тихонько ткнул Спиридонова локтем в бок, что-де увлекся… Спиридонов спохватился. Среди подопечных Ощепкова чекистов нет, только два эркаэмовца…

– …эркаэмовцы, – быстро нашелся он, – красноармейцы… достойные граждане нашей Родины, обязательно должны помнить об этом!

Ответили ему аплодисментами.

* * *

Попрощавшись с учениками, они прихватили снизу тяжелый от керосина закопченный примус, чайник с водой, вероятно, заставший еще Колчака, но по-прежнему хорохорящийся надраенным медным бочком, пару кружек, початую пачку чая неизвестной нэпмановской мануфактуры и сомнительного качества, а также немного рафинада, до которого Ощепков, как оказалось, тоже был охоч, и вернулись в его «кабинет».

– Вот оказия, мы спички забыли, – подосадовал Ощепков, когда примус водрузили на стол. – Погодите, я…

– У меня есть, – остановил его Спиридонов, указывая на кучку спичек на столе и обращенный им ранее в пепельницу коробок. – Можно, кстати, я закурю?

– Виктор Афанасьевич, я же просил вас, без церемоний, – ответил Ощепков, занявшись розжигом примуса. – Замечательную вы речь сказали, очень точную… Кстати, вы обещали назвать мне имя своего учителя.

Виктор Афанасьевич не помнил, когда он успел это пообещать, но не стал спорить.

– Вряд ли оно что-то вам скажет…

– Ошибаетесь, – улыбнулся Ощепков, водружая чайник на неустойчивую крестовину примуса. – Хотя я, пожалуй, и так догадался. Думаю, в дзюудо вас занес благоприятный ветер.

– Вы знаете Фудзиюки?! – оживился Спиридонов.

Ощепков вздохнул.

– К сожалению, я знал его не так хорошо, как хотелось бы. Но достаточно хорошо, чтобы он дал мне направление на Путь, по которому я иду. Виктор Афанасьевич, у вас никогда не было такого, чтобы в какой-то картине был некий изъян, а затем вы узнавали нечто, и картина становилась полной?

Спиридонов машинально кивнул. И пожал плечами – а у кого не бывало такого?

– Я долго не мог понять, что держит убежденного буддиста Фудзиюки в семинарии у Николая. Он никому не говорил, что у него был русский ученик. Но так уж вышло, что в Кодокан я попал благодаря ему. Впрочем, обо всем по порядку.

* * *

Синеватое пламя танцевало под почерневшим донышком чайника, который и не думал закипать.

– Знаете, вы второй человек, которому я столь подробно рассказываю свою историю, – сообщил Ощепков, садясь за стол. – Первой, конечно, была моя жена.

– Первая или вторая? – уточнил Спиридонов.

Ощепков взглянул на него с недоумением, а потом улыбнулся:

– Конечно, Машенька. У меня никакой другой жены и не было. После объясню почему. Так вот, вы второй человек, который узнает все, от начала и до конца. В принципе, мне нечего скрывать, просто нет охоты говорить. Люди очень часто все истолковывают неверно и особенно стремятся осуждать. Вы же, я надеюсь, поймете. В конце концов, мы с вами происходим из разных сословных состояний, из разных миров, но наши пути сошлись в один, Путь дзюудо. Потому меня ничуть не удивляет, что именно Фудзиюки был вашим учителем.

Так вот, по договоренности со Свирчевским я отправился в Японию, устроившись на каботажник палубным матросом на один рейс. Драить палубу, подтягивать швартовы да грузить уголь с беседки^[19] в угольную яму – невелика премудрость для сахалинского пацаненка. Так же самостоятельно я добрался и до семинарии.

– Почему так? – спросил Спиридонов.

– Ох… сложный вопрос, но попытаюсь ответить. Я вам уже рассказывал, что Свирчевский долго и безуспешно пытался утвердить свой проект в канцеляриях Империи. Параллельно с этим он готовил базу – из беспризорников, каторжных детей, сирот. Он хотел отправлять своих агентов в ремесленные училища Японии, но без высочайшего повеления не мог этого делать, а оного все не было и не было, и даже наоборот: незадолго до войны из канцелярии наместника Свирчевскому пришел прямой запрет на любую враждебную деятельность в отношении Японии. Тщетно Ипполит Викторович пытался доказать, что у России нет союзников, кроме тех, что она сама себе образует. Едва не поплатился званием, говорил, что приказ об отправлении его в отставку до срока зачеркнули японские миноносцы, атаковавшие корабли на рейде Порт-Артура. Он, знаете, любил эффекты и гиперболы…

Ощепков помолчал, глядя на перепляс язычков пламени под чайником. Спиридонов задумчиво вертел в пальцах пачку «Кино», пообтертую и помятую.

– Война изменила все, – продолжил Ощепков. – Хотя могла и ничего не изменить, поскольку генералитет наш в то время страдал просто поразительной близорукостью. Впрочем, это и неудивительно в свете вскрывшихся в Империалистическую войну фактов…

– Каких? – насторожился Спиридонов.

Ощепков посмотрел на него удивленно:

– Ну как же… это еще царская контрразведка установила. В пятнадцатом, если мне память не отшибло, или в шестнадцатом. Распутин жив был еще. Вскрыли тогда целую сеть в Генеральном штабе и Ставке. За хорошие деньги фактически на кайзера работали, хотя кайзер там не последней инстанцией был, деньги из-за океана капали. Всех не успели вычистить, они государя раньше достали. А, ну какое это имеет значение? – отмахнулся Ощепков. – Я о другом сейчас: в общем, генералов наших, как котят, приходилось носом тыкать в факты совершенно очевидные. Но тут, к счастью для Свирчевского, произошло нечто, что изменило отношение Куропаткина и компании к «прожектам» штабс-капитана. Мне кажется или чайник парит уже?

– Кажется, – улыбнулся Спиридонов.

– Жаль, – ответил Ощепков. – Пить хочется.

– Скоро уж, – успокоил его Спиридонов. – Так что за оказия-то случилась?

Ощепков улыбнулся:

– Артурцы, славные ребята, в Волчьих горах японца отловили. Казачьим разъездом, взяли врасплох. Но одного нашего тот все-таки уложил, зато другой его утихомирил, да еще и не насмерть, а так, чтоб допросить можно было. Не слыхали про такой случай?

Спиридонов вспомнил сосредоточенное лицо Гаева, готовящегося к прыжку через полуразрушенную стену фанзы, вспомнил штык его берданки, покрытый его же кровью.

– Должно быть, это случилось после моего пленения, – сказал он глухо, думая о том, что Ощепков, черт возьми, прав и их пути действительно непостижимым образом связаны. – Казаки вообще молодцы, смелые, решительные, словно у каждого обойма запасных жизней.

– Говорят, это в самом начале было, – удивился Ощепков. – Едва ли не сразу после начала блокады. Как бы то ни было, японец остался жив, и его даже сумели переправить в Харбин и сдать тамошней контрразведке, которую как раз возглавил не абы кто, а новоиспеченный генерал Данилов.

– Толку-то от него, – возразил Спиридонов. – В Артуре человека, сносно по-японски говорящего, днем с огнем не сыскать было…

– Вот именно, – подмигнул Ощепков. – Да только наш японец прекрасно говорил на русском и на китайском. Выяснилось это в Артуре еще – казак, что его поймал, предварительно угостил его пулей в спину, к вечеру у него горячка началась.

– У казака? – уточнил Спиридонов с каменным лицом.

Ощепков глянул на него непонимающе:

– У японца, конечно… тьфу, пропасть, вы шутите! Совсем как японец! – Ощепков рассмеялся так заразительно, что заставил усмехнуться и Спиридонова. – Я-то думал, что вы не умеете!

– Тогда мы квиты, – просветлел лицом Спиридонов. – И что ж он вам там напел?

– Поначалу молчал, как карп из императорского пруда в Бейджине, да только в багаже у него нашли русские документы, а еще бумагу, кисти и тушь. Вскоре стало ясно – пленный получал донесения от агентов и переводил их на японский с русского и китайского.

Документов было много, и написаны они были разными людьми, так что еще до признательных показаний японца, данных им под давлением неопровержимых доказательств, стало ясно – в российском тылу действует разветвленная шпионская сеть. Но самое интересное было дальше – выяснилось, что японское правительство для подготовки своих связных использовало русскую семинарию в Токио. – Ощепков вздохнул и добавил: – Как правило, тут начинается непонимание, поэтому сразу объясню – в семинарии не готовили агентов. Только связных, так называемых «драгоманов», бесполезных без наличия сети конечных агентов. Говорю потому, что слишком велик соблазн ставить отцу Николаю в вину действия против России. Бедный святитель! Ото всех-то ему доставалось при жизни: от японцев – за то, что русский, от русских – за то, что учит японцев.

– А он, по-вашему, был не в курсе происходящего? – спросил Спиридонов с показным равнодушием.

– Ну, он же не слепой был, – улыбнулся Ощепков. – Конечно, все знал. Но у него была совсем другая задача, ее он и решал. Знаете, не завтра, не через десять лет, может, и не через сто, но дерево, посаженное отцом Николаем, вырастет. Разрушить отношения и начать вражду очень легко. Нет ничего проще. А вот выстроить отношения, наладить доверие – намного сложнее.

– Доверие – материя слишком тонкая, – отвечал Спиридонов. – У России еще Порт-Артур не зажил.

– Он не зажил еще у вас, Виктор Афанасьевич, – все так же улыбаясь, сказал Ощепков. – И тем не менее вашим учителем был японец. Довольно пока, давайте я вам все-таки доскажу, как я попал в Японию, а то так мы и до полуночи досидимся, а меня все-таки жена ждет.

Спиридонова толкнуло в грудь чувство неловкости. Действительно, он отрывал Ощепкова от больной супруги, которая, как и все больные, нуждалась не только в уходе, но и в том, чтобы рядом был кто-то близкий.

– Да-да… не будем растягивать… Так что там с японцем? – торопливо спросил он.

– После того как он раскололся, Свирчевский передал Генштабу целый пакет документов – с материалами, которые нашли у японца, с протоколами его допросов и, конечно, его собственными выводами. И тут ситуация развернулась на сто восемьдесят градусов…

Ощепков снял с примуса закипевший чайник, закрутил вентиль, погасив синевато-зеленоватое пламя, и стал наливать кипяток Спиридонову в кружку, куда тот уже сыпанул заварки.

– Помните строчку: «Храни нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь»? Так вот… Те, кто раньше ставил Свирчевскому палки в колеса, внезапно оказались наибольшими радетелями его талантливых проектов. Каждая сволочь, именуемая по уставу высокоблагородием, подавала реляцию, что именно она неоднократно настаивала на серьезном рассмотрении этих проектов! Да и Бог бы с ним, тем более что Ипполит Викторович никогда не был тщеславен и за дело болел больше, чем за звезды на погонах да ордена в петлицах. Вот только эти самые сволочи, сумевшие забраться по табельной лестнице выше Свирчевского, начинали мнить, что они куда лучше понимают в его идеях. И «творчески дополнять» оные своими никому даром не нужными инициативами. Впрочем, пока бюрократический локомотив разворачивался, война успела закончиться и в Портсмуте подписали мир. Однако локомотив уже развернулся и двигался в нужном Свирчевскому направлении, рискуя догнать его и раздавить.

Ипполит Викторович, между прочим, на все это обращал категорически мало внимания. Даже тогда, когда ему еще никто ничего не разрешал, он с настойчивостью одержимого проводил в жизнь свой проект. Еще до войны ему удалось связаться с отцом Николаем и сосватать ему двух казачат – Романовского и Легасова, из своих воспитанников. К сожалению, ничего путного из этого не вышло, началась война, и домой ребята вернулись только в шестом… и сразу попали в объятия штабс-капитана, став дополнительными козырями в его игре. Романовского и Легасова приняли на ура, и они сразу же показали свою полезность настолько, что местное начальство, уступив Свирчевскому при поддержке тяжелой артиллерии в виде генерала Данилова, отрядило первого в Японию к владыке Николаю.

Сложные, прямо скажем, были у них переговоры: Свирчевский просил принять в семинарию хотя бы десяток парней из России. Отец Николай резко возражал: дескать, его задача – готовить православное духовенство для японского народа, а не шпионов для Генштаба. Если японцы о чем-то таком пронюхают, то миссии конец, а это означает, что целая страна погрузится во мрак неверия. Как будто мало нам войны между нашими народами!

Свирчевский, будучи прямым от природы и никаких авторитетов не признававший, даже поскандалил с отцом Николаем, дескать, японских шпионов готовить ему не зазорно. На что тот спокойно ответил, что одним ножом можно и хлеб резать, и человека, так виноват ли кузнец, если изготовленным им ножом кого-то зарежут? Он не учил никого воевать против России; наоборот, большинство его питомцев не видели в России врага, чем вызывали дикое раздражение у японских националистов. Он даже дал Свирчевскому целый тюк газет, в которых на него и всю Русскую миссию писали пакости. На что Свирчевский резонно заметил, что, если бы он умел читать по-японски, у него не было бы повода тревожить владыку своими проектами. Отец Николай не отступал и пересказал многое из того, что печаталось, не выбирая притом выражений и не смягчая острых углов. Пока он это делал, Свирчевского осенило.

Ощепков остановил повествование, задумчиво глядя на кипяток в своей кружке – заварку он в нее, в отличие от Спиридонова, не положил.

– Видите ли, я думаю, что, если бы Ипполит Викторович занялся дзюудо, он намного бы опередил и меня, и вас, – продолжил он, аккуратно выливая кипяток обратно в чайник. – У него был такой же склад ума, но куда лучшая реакция и огромная воля к победе. А еще он умел заражать своими идеями. Когда владыка закончил цитировать тактичную японскую прессу, Ипполит Викторович заявил, что, вообще-то, это идеальное прикрытие.

– Владыка, – сказал он, – я говорил с Романовским и Легасовым, и оба они отзываются и о вас, и о школе крайне хорошо. Это непорядок.

Признаться, Свирчевский сумел изрядно удивить отца Николая, который вполне нормально бы воспринял даже появление в своей келье Ангела Господня. Он попросил его не церемониться с учениками, которых он будет присылать. Требовать, чтобы те ходили только в японском платье, ели только японскую еду, говорили даже между собой по-японски, а главное – при малейших обстоятельствах карать самым жестоким образом. В общем, когда я обо всем этом узнал, я был тоже поражен – это была на редкость удачная операция прикрытия, идеально выстроенная и реализованная.

– Вам не кажется удивительным, что я так захваливаю Свирчевского? – спросил Ощепков, наконец положив себе в кружку заварки и залив ее слегка остывшим уже кипятком. Спиридонов отрицательно покачал головой, отхлебнул из кружки и поморщился: чай был неслащеный, словно у Дзержинского.

Ощепков заметил гримасу Спиридонова и пододвинул к нему жестяночку с рафинадом:

– Тоже любите сладкое? Берите сколько душе угодно, я и сам сластена. Сахар – пища мозга; я, бывает, возьму рафинадину и посасываю, ровно леденец.

– Так почему мне это должно показаться странным? – спросил Спиридонов, скромно положив себе два кубика желтовато-коричневатого сахара.

Ощепков взял сразу три.

– Добавляйте, сахар здесь не особенно сладкий, хоть и свекольный, да из местной свеклы, не шибко сахаристой. Климат такой…

Почему, спрашиваете? – вернулся он к делам былым. – Потому что я участвовал в этой операции, и это ко мне штабс-капитан просил относиться так, как я описал. Впрочем, в моей жизни это был далеко не последний подобный случай, и на фоне всего остального в миссии ко мне относились весьма даже мягко. По сравнению с родным домом и теплом материнской любви… – Ощепков мягко улыбнулся. – Так что, отправляя меня в Японию, Свирчевский отправлял меня отнюдь не на курорт. К его чести, скажу – он меня предупредил, что легко не будет. Но сказал лишь: «Дерзай, казак, в атаманы выйдешь!» Пришлось дерзать…