Олег Хасянов
Повседневная жизнь советского крестьянства периода позднего сталинизма.1945–1953 гг.
Таким образом, мы видим, что в фокусе внимания североамериканской и западноевропейской русистики находится главным образом история советского крестьянства периода сталинской эпохи. Это связано с тем, что именно советская модернизация сельского хозяйства, проходившая в форме насильственной коллективизации, стала механизмом разрушения традиционной сельской культуры. Зарубежные исследователи, хотя и испытывают в некоей степени влияние стереотипов эпохи «холодной войны», тем не менее пытаются восстановить объективную картину жизни советской деревни. Процесс раскрестьянивания в зарубежной историографии оценивается негативно. Неудачи последующих этапов социалистического развития западные историки связывают с трагедией коллективизации. Североамериканские и западноевропейские исследователи, будучи носителями иной культуры, социализированные в рамках демократических ценностей, оценивают сталинский режим и его политику как преступный и антинародный. Проблемы социальной истории крестьянства, оценки действий власти в крестьянской среде, стратегии крестьянского сопротивления, раскрытые зарубежными исследователями, можно использовать в качестве ориентиров для исследования советского крестьянства более позднего периода.
В исследовании широко используется метод «устной истории». Обращение к данному методологическому приему вызвано малочисленностью письменных документов, исходящих от крестьян, показывающих их взгляд на происходящие события. Как отмечает И. Кознова, крестьянство, даже обладая известным уровнем грамотности, не стремилось выразить себя на бумаге и оставалось безмолвствующим большинством[308]. Историк в своем познавательном процессе реконструирует прошлое на основе комплекса исторических источников. Традиционные источники не всегда могут в полной мере помочь в восстановлении картины прошлого, особенно в восприятии обществом происходящих социальных трансформаций, изменений ментальных установок и ценностных ориентиров индивида. Кроме того, не все источники сохранились или они не всегда доступны для исследователя. К тому же они не всегда могут отражать объективную картину происходящих процессов.
Для любого политического режима характерно стремление навязать обществу свою правду, свое видение исторических явлений и процессов. Социум всегда выступает носителем двух разновидностей исторического знания: истории официальной, отретушированной государством через призму господствующей идеологии, и истории неофициальной, народной, существующей в виде коллективной памяти народа и выражающей отношение общества, социальных слоев и личности к происходящим изменениям, протекающим процессам и т. д. Второй вариант исторического знания мы можем обозначить как «устная история».
Устная история – это история отдельных судеб, рассказанная конкретным человеком, свидетелем эпохи. Это история дописьменных и бесписьменных народов, которые в устной форме передавали социальный опыт, знания, традиции и тем самым обеспечивали социальное единство и преемственность поколений. Не случайно известный отечественный исследователь культуры Ю.М. Лотман отмечает, что «культура есть нечто общее для какого-либо коллектива – группы людей, живущих одновременно и связанных определенной социальной организацией. Из этого вытекает, что культура есть форма общения между людьми, и возможна лишь в такой группе, где люди общаются»[309]. История выступает элементом культурной системы, обеспечивающей процесс трансляции знания.
Д. Вебер понимает устную историю как систему «специально разработанных и постоянно развивающихся и создаваемых методов, с помощью которых исследователь в области социологических и гуманитарных наук получает новые сведения, а именно на основании устного сообщения лиц, бывших участниками или свидетелями данного события, процесса или эпохи, которые изучает исследователь, или лиц, чьи индивидуальные воспоминания, мнения и взгляды могут обогатить знания исследователя как о них, так и о рассматриваемой проблеме вообще»[310].
Особое распространение устная история получает во второй половине ХХ в. Это связано с совершенствованием технологической базы исследований и осознанием историками того, что письменные источники не всегда могут быть достоверными и объективными. Совершенствуя методы анализа документов, чтобы убедиться в достоверности изложенной в них информации, историки обращаются к свидетелям эпохи и исторических процессов, участникам тех или иных событий. Впервые используя магнитофоны, стал записывать воспоминания профессор Колумбийского университета Алан Невинс в 1948 г.[311] И с этого времени начинается второе рождение устной истории, данный метод получает большую популярность среди исследователей.
В отечественной исторической науке обращение к устной истории происходит в конце 80-х – 90-х годов ХХ в. Распространению данного метода способствовало освобождение исторической мысли от диктата марксистко-ленинской идеологии и контроля партии над общественной мыслью. Интеграция отечественной науки в мировое пространство приводит к заимствованию передового западного опыта: методов, концепций и теорий.
В последние десятилетия ХХ в. историческая наука переживала кризис методологических изысканий. Эта проблема актуальна не только для исторического познания, но и для всего социально-гуманитарного знания. Происходит разочарование в глобальных историко-теоретических построениях, не способных достаточно четко и объективно удовлетворить запросы времени. Культурная картина постмодерна проявляется в распаде единого, цельного образа на фрагменты, характеризуется отсутствием единого представления об историческом прогрессе и его последствиях. Как отмечает Е.Н. Стрекалова, «с критикой прежде накопленного знания появляются попытки новой интерпретации исторической реальности, в частности, с позиции местной, локальной истории»[312].
Культурологический поворот, произошедший в социально-гуманитарных науках в последнее десятилетие ХХ столетия, приводит к институционализации новых предметных областей: социологии культуры, новой локальной истории, истории ментальностей и повседневности, исторической антропологии, микроистории. Данный сдвиг выводит на арену исторического познания «маленького человека», который до этого момента находился на периферии исследовательского интереса. Проблемы и явления, ранее не привлекавшие внимание ученых, становятся значимыми и актуальными. Смещается фокус внимания исследователей: от анализа глобальных процессов к изучению субъективного восприятия социальных процессов и трансформаций обывателем, типичным представителем социума. Сужаются территориальные рамки исследований, что позволяет выявить специфику исторического развития конкретного региона.
Переход к новой локальной истории, базирующейся на устной истории, по мнению П. Томпсона, дает возможность построить историческое знание по принципу «истории снизу вверх», то есть молчаливое большинство обретает голос и события в их интерпретации становятся значимыми для исследователя. Важным становится понять, как преломляется оценка событий отдельными людьми, особенно в экстремальных условиях[313].
Длительное время в отечественной исторической науке крестьянская жизнь, быт данной социальной группы не привлекали должного интереса исследователей. Крестьянство составляло молчаливое большинство, к истории которого обращались лишь при интерпретации фактов социального протеста или процесса экономического развития. В советское время крестьянство рассматривали в рамках классовой парадигмы как сторонника пролетариата, а самая передовая часть данной социальной группы непременно трактовалась как реакционная, носитель буржуазных элементов в сельском социуме.
Между тем российское общество длительное время оставалось крестьянским, большинство населения вплоть до середины ХХ в. было занято в сельскохозяйственном производстве. Вследствие этого российская культура несет в себе элементы крестьянской ментальности. Ее отличительными чертами являются прагматизм, смекалка, трудолюбие, духовность, сострадание, умение приспособиться к любым условиям внешней среды, инициативность. Все это способствовало сохранению духовной связи между поколениями в период масштабных потрясений российской истории.
В отечественной исторической науке поворот к духовному миру крестьянства, к его повседневным заботам и переживаниям был предпринят в середине 80-х годов ХХ в. П.С. Кабытовым, В.А. Козловым, Б.Г. Литваком[314]. В своем исследовании они подчеркивают, что «не только выдающиеся личности, но и “простые люди”, “массовый человек” могут и должны быть предметом специального исторического исследования» [315].
ХХ в. в истории российского государства оказался временем масштабных социально-экономических и политических трансформаций: череда революций, мировых войн, смена политических курсов и векторов социально-экономического развития. Данные трансформации остро поставили вопрос о национальной идентичности: «Кто Мы?», «Для чего Мы?», «Что наше прошлое?» и «В чем наше будущее?». Ответить на эти вопросы не только очень сложно, но однозначно – невозможно.
Прошлое России – это прошлое крестьянское, оно ушло безвозвратно. Крестьянская история – история устная, транслирующая опыт и знания вербальными средствами, сохраняющая преемственность поколений. Устная история способна конструировать идентичность нации и индивида. Респондент, проговаривая свою жизнь, свой жизненный опыт, заново переживает события и вновь создает свою реальность[316].
Господство коммунистического режима не прошло бесследно для российского общества: в ходе советской модернизации крестьянство – носитель определенных ценностей, социальных связей и норм – исчезло. Процесс раскрестьянивания стал закономерным следствием экономической модернизации и характерен для всех стран с развитой экономикой. Но в Советской России данный процесс был неестественным: государство насильственными методами ликвидировало крестьянство как особый слой советского общества.
Массовыми источниками по истории советского крестьянства являются советские периодические издания. В них мы можем увидеть торжество социалистической модели развития в «отсталой деревне»: увеличение числа грамотного населения, развитие системы здравоохранения, расширение сети культурных учреждений, внедрение рациональных методов ведения народного хозяйства, сведения о передовиках и стахановцах и т. д. Таким образом, в прессе создавался парадный портрет сельского социума, далекий от реального, но удовлетворяющий представления властей о модернизации сельских территорий. Данное явление несоответствия подаваемого материала действительности в советском обществе сталинского периода Ш. Фицпатрик обозначает как «потемкинство»[317].
Исследовательская работа с архивными источниками затруднена, поскольку не снят гриф секретности с большинства фондов советской эпохи, особенно касающихся вопросов репрессивной политики советского государства на селе. В данных обстоятельствах обращение к методологии устной истории позволяет историку преодолеть исследовательские трудности и на основе устных рассказов сельских жителей реконструировать достоверную картину прошлого. Не случайно Л.Н. Лопатин и Н.Л. Лопатина отмечают: «Факты, сообщаемые очевидцами грандиозного события, их суждения и размышления являются исключительно ценным историческим источником для изучения всей глубины разрушительных последствий социалистических преобразований в российской деревне» [318].
Устная история базируется на коллективной памяти народа, которая проявляется как «совокупность действий, предпринимаемых коллективом или социумом, по символической реконструкции прошлого в настоящем»[319]. Носителем коллективной памяти являются живые социальные группы и индивиды. Она может эволюционировать, трансформироваться, а некоторые ее элементы – подвергаться забвению. Воспоминания, выступающие основой коллективной памяти, не являются данностью, а опосредуются настоящим, выражаются в форме общественной конструкции. По мнению Е.А. Мокроусовой, «история, по сути, воспроизводит не сами исторические факты, а их ментальную коллективную переработку в сознании людей»[320]. Каждое общество в своем развитии в определенный момент истории переживает процесс «разрыва» с прошлым. В частности, это характерно для общества модерна, когда главной ценностью становится отказ от прошлого: традиций, ритуалов и стереотипов[321]. В ХХ в. сельском социуме происходит разрыв традиций и межпоколенной преемственности. Культурная модернизация, совершенная советской властью, привела к разрыву традиционных для сельского общества связей, что нашло выражение в снижении уровня религиозности, авторитета старших и традиционного опыта, в стремлении вырваться за рамки сельской жизни, покинуть «отсталое село и больше туда не возвращаться». Не случайно В.А. Бердинских подчеркивает: «Мы должны отчетливо осознать – в России 1970-1990-х годов произошел не просто естественный уход поколений, родившихся в 1900-1920-е годы. С этими людьми в прошлое ушла целая тысячелетняя эпоха народной жизни – комплекс традиций и повседневный уклад, создававшийся у нас столетиями»[322]. Задача современной исторической науки заключается в попытке сохранения, фиксации жизненного опыта уходящего поколения сельских жителей. Необходимо осознать значимость опыта крестьянской культуры ХХ в. для последующего развития страны и формирования новой гражданской идентичности. Устная история может стать тем методом, который позволяет достичь данной цели.
Говоря об устной истории как о специальном методе исторического исследования, нам необходимо осознавать, что он состоит из целого комплекса методических приемов. По своей сути данный метод во многом схож с методикой качественных исследований в социологии и открывает путь к междисциплинарному исследованию крестьянства. В рамках качественной методологии исследователь «сообщение отдельной личности рассматривает как самобытную познавательную единицу и не пытается его содержание обобщить при помощи количественных (статистических) методов в более крупные комплексы»[323]. Данный метод позволяет выявить типичные ситуации, переломные моменты, оказавшие влияние на развитие общества и индивида.
Довольно близки методу устной истории и такие методы социологической науки, как биографический, лейтмотивное интервью, свободное интервью и т. д. На основе биографического метода можно реконструировать жизнь конкретного человека. Исследователь предлагает респонденту рассказать свою биографию, свою жизнь от рождения и до настоящего времени. Исходя из целей исследования, после рассказа интервьюер задает уточняющие вопросы, акцентирует внимание респондента на тех или иных обстоятельствах его жизненной истории. Таким образом, материалом биографического интервью является спонтанно рассказанная жизненная история индивида.
Метод интервью предполагает беседу (формализованное или глубинное интервью) с респондентом о его жизненном опыте в тот или иной период, его действия в заданных обстоятельствах, индивидуальную оценку интервьюируемым тех или иных событий и процессов. Наглядно иллюстрирует функциональность данных методов в изучении истории крестьянства работа И. Штейнберга, Т. Шанина, Е. Ковалева и А. Левинсона «Качественные методы. Полевые социологические исследования»[324]. Коллектив исследователей (социологов и историков) предпринял попытку комплексного исследования российского села в период социальных трансформаций последнего десятилетия ХХ в. В фокусе внимания ученых оказались не только актуальные проблемы сельского населения в 90-е годы, но и репрезентация социальных трансформаций ХХ в. в крестьянском сознании [325].
Использование метода устной истории предполагает хотя бы начальные, базовые знания в области психологии, необходимые для установления коммуникационных связей с респондентом, а также для возможности интерпретировать полученные результаты. Интервьюер не может быть черствым сторонним слушателем, он должен сопереживать, поддерживать рассказчика и никоим образом не выказывать несогласие и негодование по поводу услышанного. Важно отметить, что информация, полученная методом устной истории, несет на себе отпечаток субъективности, и за это данный метод подвергается критике. Но эта субъективность есть жизненный опыт индивида. В его суждениях отражается уровень образованности, широта кругозора, ментальные установки, что является немаловажным при реконструкции повседневной жизни.
Методологическую основу исследования составляют общенаучные принципы объективности и системности, а также принципы исторической науки: историзма, социального и цивилизационного подходов и междисциплинарного синтеза. Кроме того, исследование базируется на новых теоретических подходах к истории: постмодернизм, микроистория, история повседневности и устная история.
Принцип историзма позволяет понять изучаемое явление не как застывшее, существующее в неизменном виде везде и всюду, а как непрерывный процесс развития и трансформации. Использование принципа историзма дает нам возможность проследить процесс трансформации социокультурной среды сельского социума в послевоенное двадцатилетие, выявить влияние государственной политики на повседневную и хозяйственную жизнь колхозной деревни.
Принцип социального подхода предполагает анализ историкоэкономических процессов с учетом социальных интересов различных слоев населения, различных форм их проявлений в обществе, то есть данный методологический подход позволяет реконструировать повседневную жизнь послевоенного сельского общества с позиции советского крестьянства и социальных субъектов, находящихся на различных уровнях колхозной иерархии. Использование данного принципа позволяет проследить влияние политических институтов на жизненные стратегии крестьян, их мироощущение и мировоззрение.
Подводя итог первой главы, можем отметить, что, несмотря на обилие научной литературы, посвященной анализу истории послевоенного советского крестьянства, в проблеме взаимоотношения крестьянского социума и власти все же имеются белые пятна, особенно в региональном измерении, ранее не привлекавшие внимания исследователей и требующие тщательного исторического анализа. Предложенные методические приемы и принципы, а также использование широкого круга источников способствуют решению поставленных исследовательских задач. Автор работы исходит из того, что повседневность является объективной реальностью социального субъекта, над которой он не рефлексирует, но ежедневно повторяет определенные действия, конструируя свое социальное пространство. Особенность исследуемого периода заключается в наложении практик тоталитарного режима позднего сталинизма и последствий Великой Отечественной войны на все структуры повседневного пространства. В условиях чрезвычайных лишений и репрессивных практик властей сельское общество находилось в поисках жизненных стратегий, о которых пойдет речь в последующих главах.
Глава 2
Демографический потенциал советской деревни в послевоенное время (1945–1953 гг.)
2.1. Демографические процессы и численность крестьянского населения Среднего Поволжья в 1945-1953 гг.
Тяжким испытанием для страны стала Великая Отечественная война. Она принесла с собой материальные лишения, голод и смерть. Целое поколение советских граждан с лихвой познали военные тяготы, но своим жертвенным трудом в тылу и героическими усилиями на фронтах они добыли Победу. Отстояли не только свою государственность, но и обеспечили возможность существования своей нации и народа, покончив с нацистским режимом. Как отмечали многие советские исследователи, война стала испытанием социалистического общества на прочность[326]. И это испытание советские государственные институты успешно выдержали.
Масштабы военных разрушений в СССР были колоссальными. Врагом было уничтожено 1710 городов, более 70 тыс. поселков и деревень, 25 млн жителей страны остались без крова[327]. Колхозное крестьянство, как, впрочем, и все население страны, в годы войны понесло значительные потери. Однако трагедия советского крестьянства заключается не только в материальных потерях, которые можно было восстановить со временем, а в том, что за годы войны произошло значительное сокращение численности сельского населения. Село выступало основным источником пополнения армии и рабочей силы на эвакуированных промышленных объектах. По подсчетам О.Б. Вербицкой, к началу мирного периода численность сельского населения в сравнении с довоенным 1940 г. сократилась на 11,4 млн человек. Подавляющая часть этой убыли пришлась на колхозы Российской Федерации, где население сократилось на 8,2 млн человек (18,3 %).
Накануне войны сельское население было самой многочисленной социальной группой советского общества – 47,2 %, но война изменила это соотношение. По сути, война стала демографической катастрофой для колхозной деревни, последствия которой проявляются и в современном российском обществе[328].
Последствием войны является повсеместное уменьшение количества колхозных дворов не только на оккупированных в годы войны территориях, но и в тылу. Только в Куйбышевской области к концу войны количество крестьянских дворов уменьшилось в два раза [329]. В крестьянских семьях трудоспособными оставались в основном женщины, к тому же вдовы. Сокращение численности населения коснулось главным образом наиболее социально активной трудоспособной части – молодых мужчин. Если в 1939 г. общее количество трудоспособных колхозников (мужчин и женщин) в РСФСР составляло 20,8 млн человек (46,4 % всех членов колхозов), то в конце 1945 г. -13,5 млн человек, или 37,9 %[330]. По некоторым данным, на начало 1945 г. численность мужского трудоспособного населения РСФСР уменьшилась на 62 %[331]. В целом по СССР мужское население колхозов, составлявшее в 1940 г. 16,9 млн человек, к началу 1946 г. сократилось до 6,5 млн человек[332]. Не случайно секретарь Ульяновского обкома ВКП(б) И. Терентьев, посетив многие колхозы весной 1945 г., отмечал, что «в колхозных полях можно увидеть только стариков и детей»[333].
Высокие темпы сокращения активного трудоспособного населения объясняется прежде всего тем, что именно на эту группу пришлись потери, связанные с мобилизацией, безвозвратными людскими потерями на фронтах и направлением на предприятия, не связанные с сельскохозяйственным производством. В колхозной деревне не было системы бронирования, и все колхозники, подлежавшие по возрасту и состоянию здоровья мобилизации, уходили на фронт[334]. Мобилизация затрагивала все категории сельских жителей, включая председателей колхозов и другой руководящий состав сельскохозяйственных артелей.
В июне 1945 г. Верховный Совет СССР принимает Закон о демобилизации воинов старших возрастов. По данному закону миллионы воинов возвращались к мирному труду. К завершению первой очереди демобилизации в сентябре 1945 г. более 3,3 млн вернулись к местам призыва. Демобилизация, завершившаяся в 1948 г., позволила вернуть в народное хозяйство 8,5 млн человек, большинство из которых трудоустроились в колхозы[335]. Это остановило процесс снижения численности сельского населения.
Последующее восстановление численности трудоспособного населения на селе было связано не только с процессом демобилизации и репатриации, но и с приходом в сельскохозяйственные артели новых членов: сельской молодежи, достигшей 16-летнего возраста. Подростков в колхоз зачисляли автоматически, без их личного заявления и желания. Это было связано с тем, что в Уставе сельскохозяйственной артели, принятом на II съезде колхозников в 1935 г., не был закреплен механизм вступления в колхозы. Данная юридическая коллизия позволяла администрации автоматически включать детей колхозников в состав артели. Так, уже в 1953 г. в Куйбышевской области в члены сельскохозяйственных артелей было принято 2705 молодых сельских жителей [336]. Как утверждает О.М. Вербицкая, сочетание всех перечисленных обстоятельств привело к непрерывному росту численности колхозного населения, которое к 1949 г. уже составляло 93,9 % от довоенного уровня[337]. Но этот процесс не был однозначным. Если в границах РСФСР шел процесс естественного восстановления численности крестьянского населения, то в регионах картина выглядела не столь оптимистической. В Поволжье уже в 1946 г. наметилась тенденция дальнейшего снижения численности сельского населения. Так, в сравнении с 1944 г. численность колхозников Поволжья в 1945 г. увеличилась на 89,3 тыс. человек, а уже в 1946 г. в сравнении с предыдущим годом сократилась на 29,7 тыс.[338] Одну из причин сокращения населения в данный период мы видим в последствиях засухи и голода 1946 г., охватившего значительную территорию Поволжского региона, что вынуждало сельское население в поисках лучшей жизни уезжать как в близлежащие города, так и отдаленные республики Средней Азии.
К завершающему этапу Великой Отечественной войны численность жителей Ульяновской области составляла 1 005 600 человек[339], что меньше в сравнении с данными Всесоюзной переписи населения 1939 г. на 177 319 человек. В сельской местности проживало 723 100 человек, или 81,3 % населения. В колхозах числилось 497 248 человек, что составляло 43,03 % к общей численности населения области, 16 151 человек были отнесены к категории единоличников, вели индивидуальную хозяйственную деятельность и в колхозах не состояли [340]. Необходимо отметить, что к моменту образования Ульяновской области в январе 1943 г. в колхозах насчитывалось 513 315 членов[341]. К концу 1945 г. года в Ульяновской области числилось 508 269 колхозников и 17 763 единоличников[342]. На 1 января 1946 г. зафиксирован незначительный рост числа колхозников до 509 427 человек. Этот рост был главным образом связан с вступлением в колхозы единоличников, их численность сократилась до 16 928 человек. На 1 января 1947 г. отмечен очередной рост числа членов сельскохозяйственных артелей: до 511 624 человек, а к августу 1947 г. в селах и деревнях области насчитывалось 140 763 колхозных дворов и 526 900 колхозников[343]. Число единоличников также увеличилось и составило 18 722 человека[344]. Этот рост объясняется продолжающейся демобилизацией, не все демобилизованные сельские жители по возвращении вступали в колхозы, часть из них пыталась устраниться от общественного производства и полностью посвятить себя индивидуальному хозяйству, ожидая от правительства решения о роспуске колхозов. Кроме того, в рамках реализации Постановления правительства СССР от 19 сентября 1946 г. из колхозов исключали нарушителей трудовой дисциплины.
На 1 января 1948 г. в Ульяновской области наблюдается значительное увеличение числа колхозников – 535 807 человек, но этот рост шел не только за счет возвращения мужчин из армии, но и за счет единоличников, которые под натиском административного давления массово вступали в колхозы. Число единоличников сократилось до 10 768 человек[345]. На 1 июня 1948 г. численность сельского населения Ульяновской области составляла уже 808 500 человек, из которых большинство – 586 300 – было колхозниками[346]. В послевоенный период это был самый высокий показатель, в дальнейшем численность колхозного крестьянства будет постоянно снижаться. К началу 1949 г. население колхозной деревни сократилась до 578 438 человек. Из данного показателя 36 811 колхозников были заняты трудовой деятельностью вне сельскохозяйственных артелей, таким образом, фактически в артелях области состояли 541 627 членов, но происходит рост числа единоличников – до 16 100 человек [347]. Динамика численности колхозного крестьянства Ульяновской области представлена на графике 1.
График 1
Динамика численности колхозного крестьянства Ульяновской области в 1945-1953 гг.
Данные отчетов областного и районных статистических управлений свидетельствуют о том, что, несмотря на курс властей на сплошную коллективизацию, в послевоенной колхозной деревне сохранялись крестьянские дворы, не вступившие в колхоз. Тем не менее единоличники находились в экономической зависимости от колхозов и довольно часто принимали участие в сезонных работах сельскохозяйственных артелей. Динамика численности единоличников зависела не только от естественных факторов (рождение и смерть), но и от деятельности региональных государственных институтов. Кампании по борьбе с нарушениями трудовой дисциплины в колхозах, в результате которых нарушители трудовой дисциплины исключались из артелей, приводили к увеличению числа единоличных хозяйств. Соотношение численности колхозников и единоличников в Ульяновской области в рассматриваемый период представлена в диаграмме 1.
Диаграмма 1
Динамика численного соотношения колхозников и единоличников в Ульяновской области, 1945-1953 гг.
На завершающем этапе Великой Отечественной войны в Куйбышевской области было 528 666 колхозников, а к категории единоличников было отнесено 10 762 человека, что меньше показателей Ульяновской области1. Общая численность населения Куйбышевской области, проживающего в сельской местности, составляла 1 085 654 человека[348] [349]. По области насчитывалось 154 806 дворов колхозников и 4289 единоличников. Уже к 1 августа 1945 г. за счет демобилизации происходит незначительный рост числа колхозного населения, которое уже насчитывало 531 393 человека, единоличников – 10 967 человек, а все сельское население составляло 811 765 человек[350]. Рост численности населения отразился и на количестве подсобных хозяйств колхозников, численность их увеличилась до 156 107. Сочетание процесса возвращения мужчин из действующей армии и компенсационной волны рождаемости способствовало росту численности сельского населения Куйбышевской области, которое к концу 1948 г. увеличилось до 898 916 человек[351]. К марту 1949 г. сельское население увеличилось до 936 978 человек, колхозников насчитывалось 608 659, но из них 43 073 человека в сельской местности не проживали и в хозяйственной жизни колхозов участия не принимали[352]. Всего за десять лет (1940-1950) количество колхозных дворов в Куйбышевской области уменьшилось на 11 648 хозяйств, а число трудоспособных колхозников – на 103 815 человек[353]. За 1950 г. численность трудоспособных колхозников сократилась на 19 022 человека[354]. К 1951 г. в сельскохозяйственных артелях Куйбышевской области насчитывалось 83 1047 колхозников. В 1952 г. количество колхозников уменьшается до 490 351 человек, а в 1953 г. – до 479 542[355].