Олег Авгуров
Пластмассовые лица. Часть вторая
Внешне мысли Рика никак не проявлялись: он был учтив и любезен, наклеив на рот улыбку дружелюбия.
Постепенно ребята всё больше втягивались в процесс работы. Джон продолжал держать оборону, но некоторые снаряды всё же долетали до укрытия: приходилось принимать помощь своего недруга и конкурента. Он чувствовал, что что-то меняется и, похоже, в лучшую сторону, и помощь Рика была не такой уж бесполезной, но продолжал убеждать себя в обратном.
До Рика постепенно дошло, почему Джон не делает всё, что он просит. Но даже тех маленьких улучшений было достаточно, чтобы увидеть потенциал Джона, и там действительно было, что показать. Отношение к Джону немного изменилось. Впервые за всё время, которое Рик занимался в этом драмкружке, он увидел в Джоне талант. Если с ним работать и уделять ему должное внимание, Джон способен очень на многое.
Ещё около часа до конца репетиции они работали вместе. К своему удивлению, им даже удалось перекинуться парой дружеских фраз между собой. Первоначальная напряжённость стала более проницаемой. В конце эта проницаемость даже позволила им пожать друг другу руки, что прежде было невозможно. Естественно, они пытались скрыть ту незначительную перемену, что произошла за эти два с половиной часа, но некоторые её признаки всё же всплывали на поверхность.
Вернувшись домой, Джон ещё более остро ощутил стыд от содеянного. До этой репетиции его иногда беспокоили муки совести, но они были где-то далеко, словно размытый фон, а фокус – на своей цели. И было неважно то, что находится позади. Словно лёгкое покалывание в ладонях, которое вот-вот пройдёт. Сейчас же мысль о том, что они с Мэри сделали, не давала ему покоя. То, о чём Джон не знал, то, о чём мог только догадываться, легко дорисовывало воображение. Перед мысленным взором представали картины избиения Рика Портмана. Два крепких парня в масках топчут ногами беззащитного паренька, который ни в чём не виноват.
Ещё пару раз в течение следующего месяца ребята практиковали подобное сотрудничество. Каждый выносил из него что-то своё. В точности как Рик, Джон играть не мог. Да это было и не нужно. Но совместными усилиями путь Джон всё-таки нашёл путь к герою. Теперь это был совершенно другой персонаж. Возможно, он казался немного слабее, но раскрывался какими-то абсолютно иными качествами и чертами, и во многом это происходило именно благодаря Джону и его манере исполнения. После репетиций Джона буквально разрывало на части. Рик был по-настоящему хорошем парнем. И, видит Бог, если бы не изначальные обстоятельства, то они вполне могли бы стать друзьями. Совесть, словно рвота, подступала комом к горлу, пытаясь вырваться наружу и показать, что спрятано внутри. Пару раз он приходил домой и просто плакал. Да, он жалел о содеянном, но что ему было делать? Время, увы, не повернуть вспять. Было слишком поздно.
***
Настал час премьеры. Джон уже давно подготовился к выходу. Пару раз он посмотрел из-за кулис в зрительский зал. Он так часто делал перед выступлениями. Обычно легче не становилось – это был просто своеобразный ритуал. От нервного напряжения заметно потряхивало. Но что-то снова и снова толкало Джона выглядывать из-за занавеса. На этот раз всё иначе: зал просто забит людьми. Зрители стоят в проходах, толпятся возле входных дверей. Родители Джона тоже здесь. В третьем ряду справа все вместе: мать, отец, братья и сёстры. Отец держит наготове видеокамеру. Даже Мэри пришла.
«Ещё и режиссёры здесь. По-моему, в первом ряду сидят. Тот, ближе к центру, точно режиссёр».
Вокруг суетятся другие участники спектакля. Вдруг, откуда не возьмись, появился Рик.
– Что, страшно? – спросил он.
Джон аж вздрогнул от неожиданности.
– Да. А ты чего здесь? – с задержкой ответил он.
– Да так. Хочу прикоснуться к этой атмосфере. Здесь, за кулисами, сейчас происходит самое интересное. Даже воздух другой. Чувствуешь? Все бегают, что-то делают, кто-то последний раз прогоняет свои роли. Этот мандраж перед выходом на сцену. Вроде бы, не самое приятное ощущение, но я, если честно, соскучился по нему. Эх, если бы не мои переломы… Завидую тебе… По-белому! Ты не подумай, – Рик по-дружески похлопал Джона по плечу.
– Да уж, – усмехнулся Джон.
Рик напоследок добавил:
– Да и… Ты извини, что сначала сомневался в тебе. Я знаю, что ты сможешь. Так что, давай там… Смелее… Верь в себя, и всё получится как надо!
– Спасибо тебе, – скупо ответил Джон, а про себя подумал:
«Ещё и поддержать меня решил».
– Ну, бывай, – и Рик исчез. Сегодня ему было не суждено оказаться среди актёров – его место было среди зрителей. И вина лежит на том, кого он только что по-дружески похлопал по плечу.
Эта мысль, словно укол в живот, заставила сжаться и вновь спрятаться от самого себя. Внешне – маска спокойствия, благодарности и понимания, внутри – мясорубка перекручивает внутренности на фарш. Джон снова пошёл посмотреть на зрительский зал, пряча от людей виноватый взгляд.
Как же искренне Джон сожалел о случившемся. Рик Портман – действительно молодец, и именно он должен блистать на сцене, а не Джон Вайер, который пошёл на обман, чтобы любой ценой стать первым. Но машина, увы, запущена – и назад дороги уже нет. Правила игры прописаны – и лишь два варианта: принять их и остаться победителем, либо уйти с позором. Тем более если откроется правда – пострадает ещё один человек: его сестра Мэри.
Джону уже было всё равно, что происходит в зале и о чём говорит мистер Гейтс со сцены, его буквально вывернуло наизнанку, превратив всё тело в оголённый нерв. Слёзы сами собой катились по щекам. Впервые в жизни он переступил черту, и никто не осудил его за это. Кроме него самого. Как же порой бывает больно осознавать, что ты – мерзавец, что самые низкие желания победили в тебе и теперь ты готов на всё ради их удовлетворения.
Великая мудрость гласит: счастье – в неведении. Если бы не было этих репетиций, то совесть, возможно, удалось бы утопить морем оправданий и Джон был бы почти счастлив. Теперь всё иначе, теперь – привкус едкой горечи во рту. Но нужно продолжать шоу. Ведь если ты – актёр, то твоя жизнь – сцена, и всё ради неё.
***
Свет в зале погас. Зрители исчезли в темноте. Разъезжающиеся шторки занавеса – как открывающиеся врата в другой мир – мир волшебства. Было видно, как все участники драмкружка, отдавшие столько времени и сил этой постановке, в час премьеры превратились в натянутые струны, которые звенели от любого волнения зрителя. Энергетика была просто сумасшедшей. Любой острый момент отражался множеством откликов в зале. Публика была не просто сторонним наблюдателем, но участником этого поистине магического действа.
Атмосфера пылала напряжением. Внутренний надрыв, который делил на части множеством противоречий, роль, проговоренная тысячу раз, – всё это удивительным образом действовало на Джона. Почти пьянило. Странное отвержение всего происходящего. Ему вдруг стало безразлично, что происходит – словно сон, который вот-вот закончится, и всё встанет на свои места. Его бросало из стороны в сторону, из крайности в крайность. То он полностью контролировал ситуацию, то вдруг взрывался и отпускал её. Отпускал себя! Его нутро кричало: «Посмотрите на меня! Думали я хороший?! Нет, я совсем не тот, про кого вы думали. Я совсем другой. И могу быть ещё хуже, если нужно. Вы же этого хотите? Этого ждёте от меня?! Получайте. Получайте! И вот ещё вам. И ещё… А как вам это?»
В эти мгновения он очищался. Опустошал себя. Обнулял своё внутреннее содержание. Он не мог рассказать им правду – он мог только изобразить её. Эмоции текли из него, словно передержанная брага. Хотя бы так – выплеснуть всё, что так долго копилось внутри.
И это ничуть не портило того, что происходило, – наоборот, ещё сильнее обогащало. Когда актёр к игре добавляет себя настоящего – это совсем другая энергетика. И публика чувствовала то, что источал этот юный парнишка со сцены прямо на них.
Это был действительно вечер триумфа…– триумфа Джона Вайера. По крайней мере, так ему показалось. Непрекращающиеся овации. Крики «браво». Радостные лица родителей, одобрительный взгляд Мэри, восхищение в глазах любимой девушки. Еле различимые сквозь шум реплики мистера Гейтса о том, что только Джон мог так хорошо сыграть этого героя. Как же это поднимало дух Джона. И все его сомнения, страхи, все противоречия растворились в них. Все мысли о том, что хорошо, что плохо и как надо было бы, отошли на задний план. Есть только он и его призвание. И сейчас он чувствует себя по-настоящему счастливым.
Вдруг неожиданная встреча взглядами – с Риком Портманом, на лице которого ещё остались побои. Он одобрительно улыбается. Он искренне рад за Джона. А Джон не может. Не может долго смотреть в глаза тому, кого таким жёстким образом устранил со своего пути. Он быстро переводит взгляд, понимая, что если продолжит смотреть в это лицо, то весь его карточный домик под названием «счастье» рассыплется от ветра мук совести. Что-то потревоженное шевелится в низу живота – что-то, что нельзя беспокоить ни в коем случае. Необходимо навсегда отвернуться. Забыть. Стереть из памяти, как будто ничего и не было… В то время как остальных продолжали поздравлять с удачной премьерой, обнимали родные и близкие, хвалили друзья, Джон Вайер в свой вечер триумфа стоял за зданием школы и смотрел на собственную рвоту. Иного выхода его состояние не нашло. Чувства были самые противоречивые. С одной стороны Мэри оказалась права: вместо Рика Портмана Джон Вайер стоит на сцене и находится в центре внимания. С другой – плата, которая чёрным пятном растеклась по белой простыне его победы…
Родители Джона идут в кинотеатр
Ни пастор, ни тётушка Фара не прояснили ситуацию. Спрашивать кого-то ещё, видимо, было бессмысленно: если уж эти люди ничего не стали рассказывать, то остальные пока точно будут молчать, но зато в отсутствие Вайеров перемоют им все косточки. Реакция тётушки Фары особенно сильно напугала Томаса и Амелию. Это уже было не просто волнение – это был страх. Самый настоящий родительский страх. Было очевидно, что с новым фильмом Джонни, с его новой ролью что-то не так. И намерение родителей выяснить это теперь стало непреклонным. Но как это было сделать, когда все вокруг молчат как рыбы? И тогда Томас предложил:
– Послушай, Ами, а давай и мы сходим на этот фильм.
– Куда сходим?
– В кино.
– Так показ же приостановлен? Пастор же сказал…
– Так мы и не собираемся на показ. Мы попросим старину Харви, и он нам включит. Ведь наверняка его ещё можно посмотреть.
– А Джонни? Это уже будет, не знаю даже… Ты же крестился. Мы и это обещание нарушим?
– Дурацкое обещание. Я теперь и сам жалею, что дал его. Ами, ты же знаешь, что мы не будем ждать. Мы уже это делаем – мы уже нарушаем его. Просто пока не очень получается. Мы уже смирились с тем, что нам придётся изменить своему слову. Надеюсь, небеса услышат нас и простят. Ведь всё это ради нашего мальчика. Ради нашего Джонни.
– Ты прав, Том, мы должны это сделать. Пусть небеса вменят нам это как ошибку, как грех, но разве они не видят, что мы не можем поступить иначе, разве они не понимают, что мы готовы на всё, чтобы спасти сына? – Амелия опять заплакала.
– Не знаю, правда, что из этого получится. Старина Харви точно не согласится, тем более что пастор попросил ничего нам не рассказывать. Да и записи может не быть уже. Но мы должны попробовать.
Ничего удивительного в том, что Амелия и Томас застали Харви на месте: даже в выходной он предпочитал проводить время здесь.
– Приветствую тебя, старина Харви.
– А, здравствуй, Томас, – Харви не очень был рад видеть родителей Джона, впрочем, Томас и Амелия уже успели привыкнуть к этому за сегодняшний день.
– Ну как дела твои? Давно не виделись.
– Да, давненько.
– Наверное, с последней премьеры нашего Джонни.
– Да, наверное, – Харви старался держать дистанцию.
– Поющие мечты. Эх, хороший был фильм. С удовольствием пересмотрел бы его на большом экране, – начал издалека Томас.
– Да, я бы тоже с удовольствием пересмотрел, – согласился Харви.
Вдруг лицо Томаса резко стало серьёзным:
– Послушай, Харви, мы ведь тут с Амалией не просто так.
– Мы знаем, что пастор запретил тебе с нами общаться по поводу нового фильма Джонни, – опять в лоб ударила Амалия. Вообще она не умела в разговорах ходить вокруг да около. Харви недоверчиво покосился на неё. Видя искрящуюся решимость в её глазах, он почему-то почувствовал себя виноватым и опустил голову.
– Но, Харви, ведь это наш сын! Вспомни, как мы вместе помогали ему. Вспомни, как ты копил вместе с нами на его актёрские курсы в Лос-Анджелесе. Мы должны знать, что происходит у нашего мальчика, – снова вступил Томас.
Харви продолжал смотреть в землю и молчать.
– Мы не просим тебя ничего нам рассказывать. Мы не просим тебя нарушать обещание, данное пастору. Просто включи нам фильм, и мы сами всё увидим. Это ведь ещё возможно? – продолжал Томас.
– Да, Харви, помоги нам. Пожалуйста, – у Амелии снова на глазах появились слёзы. Она пару раз всхлипнула. Её решимость тут же улетучилась, превратившись в материнские переживания.
Харви медленно поднял голову и посмотрел на обоих. Они столько сделали для него. Он их давно считал своей второй семьёй. Он не мог им отказать – просто не имел на это морального права. Харви молча встал и пошёл открывать двери. Томас и Амелия последовали за ним.
Они сели в самую середину зала. Через несколько минут на экране появилась надпись «Грани любви». Харви тоже остался. Ему очень хотелось, чтобы то, что он видел вместе со всеми на премьере, оказалось иллюзией, коллективной галлюцинацией. Он сел на задних рядах, надеясь увидеть что-то иное, что-то доброе и светлое. Сейчас он думал о волшебстве, о том, что было бы совсем не плохо, если бы этот фильм вдруг в одно мгновение исчез и на его месте возник совсем другой: с другим содержанием и смыслом, с другой ролью его самого близкого друга – Джонни…
***
Чуда, увы, не произошло. Всё повторилось вновь. Обилием похоти и разврата пылал экран. Различными мерзостями и извращениями перед зрителем раскрывали новые грани «любви». На пиковых сценах Амелия засомневалась в том, что ей вообще стоило смотреть этот фильм. Возможно, пастор был прав, ограждая их от этого сомнительного творения. Сердце обливалось кровью, а рука предусмотрительно зажимала рот, чтобы крик рыдания не вырвался наружу, когда Амелия видела, как их сын, в котором они столько лет взращивали религиозность и стремление к праведности, разлагался прямо на их глазах.
Томас внешне был более спокоен, чем его супруга, но в душе его крутило и вертело не меньше. Он просто не мог поверить в то, что видит.
«Господь Всемогущий, избави нас от этого. Нет, это не мой сын. Не может этого быть. Чтобы наш Джонни снялся в этом? Нет. Никогда. Нет», – говорил он про себя.
Поцелуй с мужчиной и гейские постельные сцены окончательно их добили. Амелия вдруг не выдержала и закричала, подскочив с кресла:
– Выключи это! Харви, выключи это! Я не могу больше!!! Выключи!
У неё началась настоящая истерика.
Харви убежал в аппаратную и остановил сеанс. Включился свет.
Томас слабо поднялся с кресла. Он чувствовал себя вывернутым наизнанку. Столько сил было вложено в этого весёлого и слегка застенчивого юнца. Столько стараний, чтобы у него появилась дорога в жизни. Столько разговоров о выборе, о ценностях, и теперь он видит вот это. Сегодня часть души умерла в Томасе. Он был в полной растерянности, не зная, даже как оправдать увиденное. Оправдания не было. Уму не за что было зацепиться. Он посмотрел на Амелию, которая разразилась плачем. Сейчас единственное, что он мог сделать, – это успокоить её.
Он подошёл и обнял жену. Амелия уткнулась лицом ему в грудь и продолжала плакать. Он стоял и молчал, и слёзы сами собой текли по его щекам. Неподалёку был и старина Харви. Он смотрел на родителей Джона и почему-то ощущал себя наиболее виноватым в том, что произошло. Ведь если бы он не подтолкнул Джона к профессии актёра, не подпитал бы своевременно его интерес к кино, то не зачернилась бы так душа этого любознательного и мечтательного мальчишки…
***
Домой родители Джона шли молча. Говорить не хотелось: оба были опустошены. Остаток вечера также прошёл практически в тишине. Томас смотрел телевизор, вернее, делал вид, что смотрит, а на самом деле просто сидел перед мелькающим экраном. Его мало интересовало, что там показывают. Он до сих пор находился под глубочайшим впечатлением, если не сказать потрясением от нового фильма Джона. Томас не стал звонить сыну, так как, во-первых, не хотел, чтобы тот узнал о нарушении данного им обещания, а во-вторых, не представлял, что скажет. Имело ли смысл читать какие-то морали после такого? Станет ли Джон его слушать? Хотелось что-то предпринять, как-то попробовать всё исправить, но что в данной ситуации можно было сделать? Он был абсолютно бессилен что-то изменить, и руки опускались от безысходности.
Амелия ушла на кухню. В труде и домашних заботах она надеялась переварить эту грязь, которой пришлось измазаться сегодня. Но мытьё посуды и уборка не сильно помогали. Признаться, она переживала за Джонни гораздо сильнее отца – не потому, что она больше его любила, а просто потому, что она была женщиной и матерью.
На душе у неё было очень неспокойно. В груди всё сжалось, превратившись в твёрдый, тяжёлый и крайне чувствительный комок, который, пульсируя, распространял эту угнетающую тяжесть по всему телу. Руки от этого становились неподъёмными и совершенно отказывались слушаться, ноги – ватными, а голова распухала, как перекачанный мячик. Амелия даже успела разбить одну тарелку. Она посмотрела на осколки, разлетевшиеся по полу, и снова заплакала. Она пыталась прийти в себя, правда пыталась, но ничего не получалось. Не думала она, что под старость лет ей Господь пошлёт такое испытание. Неужели было недостаточно Мэри? Джонни… Их предмет гордости, их маленькое чудо… Какой блистательный путь… Каким благосклонным оказался к нему мир вначале, как жестоко он обошёлся с ним в последствии. За что? Может, это плата за самонадеянность? Может, они не заметили, как, восхищаясь его достижениями, восхваляя его целеустремлённость, слишком возгордились им? Плач сменялся молитвами, которые Амелия по привычке читала шёпотом, постоянно крестясь, и только тогда становилось чуть-чуть легче.
Впереди их ждала бессонная ночь…
***
На следующий день состояние родителей Джона не улучшилось. Они, прожившие столько лет в религиозной общине, видевшие, как вера во Христа спасает людей и преображает, не могли принять такого греха. Теперь было понятно, почему на них так смотрят соседи и знакомые, почему сторонятся, почему друзья отказываются заходить в гости. Это был позор и подрыв доверия. Многие в городке считали, что Джонни как коренной житель Реддинга будет проповедовать ценности и идеалы того места, где он родился и вырос, но на лицо полная трансформация сознания. Как же реалистично он играл… Талант приумножился многократно, затмив собой все грани дозволенного. Подобно тому как пытливый ум учёного позволяет ему проникнуть в основы мироздания и создать нечто новое, нечто совершенно удивительное, но противоречащее самой жизни, например, оружие массового поражения, так и талант требует воплощения, несмотря ни на что. Это энергия беспристрастна, и ей абсолютно неважно, как она будет использована: во благо или во зло.
Днём родителям Джона позвонила их старшая дочь Эмили. Трубку поднял Томас.
– Привет, пап. Ну как вы?
– Привет, Эмили. Так… – Томасу не хотелось разговаривать.
– Вчера мама просила, чтобы я приехала. У меня сейчас не получается, к сожалению. Если только вечером, хорошо?
Том тяжело вздохнул.
– Всё в порядке, пап? Что-то случилось? – спросила Эмили. Она была осведомлена, что сегодня с родителями должен был говорить пастор, но не знала, что он собирался им рассказать, поэтому боялась задавать открытые вопросы.
– Да, наша девочка, да, Эмили, случилось, – Томас заплакал. – Случилось. Случилось! Что-то случилось! Почему только с нами? Почему с нашим сыном, я не могу понять? – вдруг заорал он в истерике.
Эмили поняла, что скрывать было больше нечего, – родители всё знают.
– Пап, успокойся. Слышишь? Не волнуйтесь. Уверена, на то есть причина. Так и пастор сказал. В мире шоу-бизнеса не всё так просто, как кажется на первый взгляд. И думаю, Джонни скоро объяснится. Ты ему звонил?
У Эмили и Джона всегда были посредственные отношения, но она почему-то частенько защищала его в глазах родителей и всячески огораживала от их упрёков.
– Нет, – ответил Томас слабо.
– Может, он сам звонил вам?
– Звонил. Перед премьерой. Сказал, не ходить на неё.
– Это я знаю. А после?
– Нет, после не звонил.
– Тогда, возможно… – начала было Эмили, но Томас её перебил:
– Он же взял с нас обещание! Я ещё и перекрестился, старый дурак! Верю всему! Верю на слово! Верю в честность! В правду! В то, что мой сын живёт достойной жизнью! А он! А он… – у Томаса не хватало слов выразить своё негодование.
– Как там мама? – Эмили решила немного переключить отца на другую тему.
– Совсем плохо. Почти не разговаривает и молится постоянно.
– Ты её успокой, пап. А я сегодня вечером к вам заеду, где-то часиков в восемь. Ладно?
– Ладно…
Из детей Вайеров Эмили была самой пунктуальной и ответственной. Вероятно, сказывалось то, что она была самой старшей. Приходилось с самого раннего детства помогать родителям: убирать, готовить, следить за младшими братьями и сёстрами, отводить их в школу. Поэтому, если Эмили говорила, что придёт где-то к восьми, то приходила она ровно в восемь, ни минутой раньше, ни минутой позже, будто появлялась у дверей заранее и смотрела на часы, ожидая того момента, когда будет пора нажать клавишу звонка. Так произошло и в этот раз: как только часы показали ровно восемь, в дверь позвонили.
С первого взгляда было понятно, в каком родители пребывают состоянии. Эмили усадила их на диван и начала подробно расспрашивать о том, как они всё узнали. Она, как могла, успокаивала их во время этого очень сложного разговора. Родители высказывали самые худшие предложения, какие только можно было представить. Видно было, что страх владеет их умами. Однако Эмили пыталась как-то настроить их на другой лад и каким-то образом оправдать поступок Джона. О звонке брата перед премьерой она рассуждала примерно так же, как и пастор, предполагая, что Джон прекрасно понимал, как отреагируют родители и вообще все жители Реддинга. Он знал, что совершил нечто дурное, а значит, возможно, был вынужден поступить так. Два часа пролетели как один миг. Но терпеливая Эмили добилась своего: в глазах родителей свернула искорка облегчения, а в разговоре всё чаще стали мелькать фразы «он не знал», «он беспокоится о нас», «видимо, он и правда не мог» и т.д. Примерно в пол-одиннадцатого Эмили, видя, что родители немного пришли в себя, покинула их, но пообещала, что завтра в это же время обязательно заедет снова.
Родители с тоской в глазах проводили её. Им сейчас была очень необходима чья-то поддержка. И, возможно, только благодаря усилиям дочери, им удалось как-то совладать с происходящим. На следующий день Эмили опять появилась в это же время, как и обещала.
– Привет, пап. Привет, мам, – она впопыхах поцеловала обоих. – Вы смотрите телевизор? – спросила она вдруг прямо с порога.
– Нет, – ответил безучастно отец.
– Включайте скорее третий канал. Там у Джона берут интервью в прямом эфире. Возможно, он что-нибудь расскажет о том, что происходит?
В глазах родителей промелькнул лучик надежды. А вдруг сейчас все их догадки по поводу того, что у Джона не было другого выбора, подтвердятся? Вдруг Эмили права, и Джон каким-то образом всё-таки прольёт свет на то, что случилось, как-то объяснит свой поступок, как-то намекнёт о том, что на самом деле происходит, даже если у него и нет такой возможности? Ведь он упоминал какие-то несколько дней. Вдруг это тот самый момент?
Эмили сразу же направилась в гостиную, включила телевизор и нашла нужную программу. Томас и Амелия уселись на диван. Эмили быстро скинула куртку и села рядом с ними.
На экране был Джон и один из самых известных телеведущих современности – Майк Фишер. Лицо Джона светилось от радости, но тело было скованным, зажатым. Он еле сдерживал нервозность, разъедавшую его изнутри, но никто этого не замечал. Родители также не обратили на это особого внимания: при таком свечении его лица язык тела был вторичным. Амелия отметила, что Джон немного похудел. Её сердце тут же сжалось при виде своего любимого мальчика. А ведь Джон действительно был её любимчиком. Амелия часто проводила время за книгами, с удовольствием погружаясь в воображаемые миры. Она любила поэзию: читала Шекспира, Байрона, Гёте, любила Киплинга и даже почитывала Гомера. Учитывая, что Джон посещал театральный кружок, им всегда было о чём поговорить. Амелия стала для Джона своего рода первым учителем по драматургии. Она объясняла ему хитросплетения и интриги, расшифровывала смысл строк в стихах, раскрывала внутренний мир героев. До самого отъезда в Лос-Анджелес Джон всегда советовался с мамой по поводу своих ролей. Естественно, для неё он был ближе всех. Это не значит, что Амелия не любила остальных детей, просто она очень трепетно относилась к своему птенчику, как она любила его называть.
– Итак, мистер Вайер, нам всем горячо полюбились Ваши герои. Это, конечно же, Микки. Я думаю, эта актёрская работа станет по-настоящему хрестоматийной, и будущее поколение актёров будут изучать тонкости игры по ней.
«Будущие актёры уже ничего не будут изучать: им совершенно это будет не нужно. Им встроят нанороботов, и технология будет делать всё за них. Смешно слушать», – подумал Джон.
– Конечно, нельзя забывать и о Вашей роли Энтони в фильме «Книжная любовь».
«Нельзя забывать?! Это моя лучшая роль!!! Микки рядом не стоял с Энтони», – если бы не «Эмоушен Диджитал», на лице Джона появилось бы возмущение, но оно не отражало ничего, кроме невозмутимой радости.
– Ну и Ваша последняя роль – Питер Гэлт. Если честно, я, как и многие Ваши фанаты, был по-настоящему шокирован. Расскажите, почему Вы согласились на неё? Ведь Вы играли таких романтиков-идеалистов, и тут такое. Вы что, не читали сценарий, когда подписывали контракт? – ведущий задавал одни и те же шаблонные вопросы, которые Джон слышал на каждом телешоу. Неужели людям до сих пор интересно это слушать? Последний вопрос, естественно, был шуткой, и, чтобы все это понимали, включили закадровый смех.
Джон, как только прозвучало имя его последнего персонажа, весь напрягся, но лицо оставалось таким же счастливым:
– Конечно же, я читал сценарий. Я прекрасно представлял, что мне предстоит. Я подумал: «Ух ты! Это будет совсем не просто. Мне обязательно нужно попробовать свои силы». Знаю, что он не похож на моих предыдущих героев, но надо смотреть на это с другой стороны: актёру нужно развивать все грани своего таланта, поэтому он должен пробовать себя в разных качествах и разных характерах. Чем больше персонаж не похож на актёра и чем лучше актёр его исполняет, тем профессиональнее этот актёр, тем он более талантлив.
– Между Вами и Вашим персонажем ничего общего?
Лицо Джона приняло задумчивый вид:
– Многое нас очень разнит. Возможно, я не такой застенчивый, возможно, не такой ведомый, как Питер. Он совершенно иной по характеру, по темпераменту, если Вы понимаете, о чём я говорю. И мне очень сложно было найти какие-то точки соприкосновения… Эээ… Но, пожалуй, есть кое-что…
– Что, например? – продолжал наседать Майк Фишер.
– Может быть… – лицо Джона сделало актёрскую паузу. – Может быть, что я тоже гей?!
После этих слов был вставлен уже не смех, а звук удивления зрителей. Последнее высказывание Джона, как на заевшей плёнке, прокрутили несколько раз, показав его с разных ракурсов. Крупным планом продемонстрировали губы Джона и то, как они произносят роковую фразу. Как долго Джон открещивался от этих слухов, и тут не он – технология – делает за него такое признание. Внутри его всего лихорадило. На лбу выступили капли пота, сердце заколотилось как сумасшедшее. Хотелось кричать во всё горло. Хотелось встать и убежать, но он не мог. То, что с ним произошло сегодня, сковывало не только его рот и лицо, но и всё тело. Ему нужно было отсидеть и вынести этот позор до конца, иначе… Иначе всё пропало и у него совсем не будет шансов…
Но дальше было ещё хуже. Джон до сих пор толком не представлял, как далеко это может зайти.
– А Ваша жена знает?
– Нет, я всё это время скрывал от неё, но понял, что не могу бежать от своей природы. Понимаете, я получил христианское воспитание, и мне всё время объясняли, что это неправильно, что это плохо, что это грех. Пришлось научиться подавлять это в себе. Я думал, если женюсь и начну жить как все, то наконец-то распрощаюсь с этим. Но нет, это была плохая идея. И моя последняя роль… Я просто выпустил наружу то, что сидело во мне… Поэтому получилось всё так правдоподобно. Простите меня. Прости меня, Джиллиан. Простите меня, родители.
Технология сделала так, что Джон заплакал. И впервые за последнее время их желания совпали: Джону тоже хотелось плакать. Вот теперь он по-настоящему осознал, в какую яму его гонят. Они собираются лишить его всего: жены, родителей, родных братьев и сестёр, целого города, где он вырос, где его любили, где ему всегда были рады. Он не знал, что делать.
На время Майк Фишер затих. Крупным планом показывали, как актёр плачет. Максимально громко передавали его всхлипывания. Вероятно, это делалось для того, чтобы вызвать у зрителей максимальную жалость к этому человеку, чтобы не только случайные люди, но и близкие простили его.
– Хорошо, Джон, – прервал тишину ведущий мягким голосом, будто на исповеди. – Вы всё сделали правильно. Успокойтесь, Вам нечего бояться или стесняться. Мы ведь цивилизованные люди и не станем осуждать Вас. У каждого есть право выбора. Каждый может быть тем, кем захочет. И фонд, учреждённый Вами, – это большое дело! Уверен, что скоро нам удастся сломать эти глупые стереотипы.
Джон почувствовал, как технология начала действовать, прекращая его истерики и слёзы. Через некоторое время он пришёл в себя.
– Да, и хотел сказать… Я больше не могу держать это в себе… Я должен признаться…
– Говорите, Джон. Говорите! Это Ваша минута искренности. Пусть все узнают, какой Вы на самом деле, – подбадривал Майк.
– Я знаю, почему меня тянет на мужчин.
– Почему же?
– Потому что в душе я ощущаю себя женщиной. И я хочу ею стать… – Джон сделал большую паузу. Лицо изобразило нерешительность. – Я знаю, что такие вещи сейчас возможны, поэтому я собираюсь… Я хочу… Сменить пол…
