Олег Александрович Сабанов
Пока парит кондор
Вскоре после переворота сначала следственные, а вслед за ними и федеральные тюрьмы оказались переполненными. Пока новые здания для пенитенциарной системы находились в процессе проектировки и возведения, задержанных приспособились размещать в самых разнообразных строениях, худо-бедно обеспечивающих изоляцию от внешнего мира. На первых порах с этой целью использовались даже некоторые концертные залы и крытые стадионы в ущерб запланированным там мероприятиям.
По окончании формального получасового допроса прямо в движущемся автозаке, Паскаля высадили у освещенного мощным лучом прожектора амбара красного кирпича. Анонимные каналы в мессенджерах не раз писали о том, что строения на землях разорившихся фермерских хозяйств оборудуют под тюрьмы для тех задержанных по новым «политическим» статьям, содержание которых вместе с основной массой узников считалось нежелательным. Оказавшись внутри помещения, прозаик увидел тянущиеся вдоль противоположных стен два ряда коек, на которых сидели и лежали заключенные. Сопровождающий его верзила в камуфляжной униформе с шевронами спецподразделения республиканской гвардии указал рукой на пустующее в дальнем углу место, и вскоре единственное незанятая койка издала жалобный скрип под весом новоприбывшего арестанта. Чуть позже внутри амбара, где в качестве изощренной пытки из невидимых динамиков то и дело звучали речи главарей хунты, Эррера насчитал двадцать одного человека, включая себя.
Особого распорядка здесь не существовало. Утром и вечером заключенных выводили на оправку к вырытым рядом с импровизированной тюрьмой ямам, где стояла жуткая вонь. Кормили также два раза в день – в основном кукурузной кашей и лепешками из того же злака. Чистой воды было вдоволь, вот только бритвенные принадлежности иметь не полагалось, как не предусматривался душ и даже умывальник, из-за чего обитатели амбара обросли бородами, а некоторые страдали от кожных заболеваний, требующих соблюдения элементарной гигиены. На допросы арестантов вызывали крайне редко, что никого не удивляло, ведь изданные после переворота указы позволяли содержать под стражей подозреваемых в преступлениях против безопасности государства сколь угодно долго. К тому же постоянно возить заключенных в город и обратно было накладно, а загруженные большим количеством дел следователи вряд ли горели желанием то и дело мотаться сюда.
С первого дня пребывания в застенках единственной отдушиной для Паскаля стала возможность оставлять заметки в дневнике, который после ареста ему разрешили взять с собой вместе со сменой нижнего белья, туалетной бумагой и шариковой ручкой. Лишенные своих гаджетов узники нередко с завистью поглядывали на прозаика, не имея возможности занять себя собственной писаниной из-за отсутствия даже огрызка карандаша. На третьи сутки заточения Эррера уже неплохо знал своих соседей по койке, коих было трудно причислить к занимавшимся подрывной деятельностью особо опасным радикалам.
Товарищем по несчастью справа оказался двадцатисемилетний продавец-консультант магазина бытовой техники Маурисио Рахой, имевший смелость публиковать на одном из столичных интернет-форумов высмеивающие политику Правительства национального оздоровления комментарии и карикатуры. Его активность в сети могла продолжаться и по сей день, так как молодой человек шифровался при помощи ВПН-сервисов. Но как-то, на свою беду, он принял приглашение стать участником закрытого сообщества в одном из мессенджеров, где узкий круг единомышленников обсуждал наиболее эффективные методы противостояния диктатуре. Как выяснилось позже, группа оказалась незамысловатой ловушкой, созданной сотрудниками спецотдела МВД. По ходу доверительного общения поднаторевшим в психологии полицейским удалось вытянуть из Маурисио сведения, благодаря которым его идентифицировали и арестовали прямо на рабочем месте.
– Сколько раз предупреждали меня, что со своей доверчивостью я попаду на удочку мошенников и лишусь всех денег! Но в итоге мне довелось оказаться в лапах правоохранителей и лишиться свободы! – с горькой иронией говаривал Маурисио Рахой, расплываясь в дружелюбной улыбке.
Вообще для обреченного провести долгие годы в заключении он выказывал завидный и даже какой-то неоправданный оптимизм, часто вслух размышляя о жизни на воле после неизбежного скорого краха диктатуры.
В противоположность ему сосед по койке слева, как казалось, смирился со своей печальной участью, о чем свидетельствовала его всегдашняя невозмутимость. Примерно через неделю после госпереворота крупная международная телекомпания получила разрешение провести уличный опрос жителей столицы на предмет отношения к новой власти. Главари военной клики были уверены, что посеянные семена страха уже проросли, а потому ни один нормальный человек ради элементарного самосохранения не станет на камеру выражать недовольство установленными в стране порядками. Их расчет в целом оправдался – основная масса опрошенных положительно оценивала произошедшие изменения и смотрела в будущее со сдержанным оптимизмом, некоторые затруднялись ответить или попросту отказывались разговаривать. Только пятидесятилетний рантье Фернандо Флорес оказался единственным из сотни опрошенных, кто назвал генеральский путч черным днем в истории страны, ведущим к катастрофе. После выхода репортажа с уличным опросом на телеэкраны ряда зарубежных стран, бесстрашного рантье быстренько отыскали и настоятельно попросили публично взять свои слова обратно в эфире вечерней информационной передачи. Для большей убедительности раскаяния ему следовало признаться в частом злоупотреблении спиртными напитками, под воздействием которых он якобы находился в день опроса и потому нес жуткую ахинею.
– Я практически уже согласился, испугавшись не столько за себя, сколько за сына, на отчисление которого из университета они как бы между прочим намекали, – делился Флорес своей историей с прозаиком, сохраняя философское спокойствие. – Однако самодовольные морды спецслужбистских дармоедов, еще недавно тихо сидевших под корягой, а сегодня обнаглевших от свалившейся им в руки власти над людьми, вдруг взбесили меня настолько, что я в самых крепких выражениях высказал им в лицо все то, о чем другие предпочитают помалкивать. В итоге меня сначала упекли в переполненный изолятор, где лежать на койке приходилось по очереди, а спустя несколько дней перевезли сюда.
– Жалеешь теперь о своей вспышке? – поинтересовался Паскаль, выслушав рассказ соседа.
– Сложный вопрос… Но все же нет, не жалею, – задумавшись, произнес Флорес. – С одной стороны, конечно, безумно переживаю за сына, которому из-за меня приходиться страдать. Но с другой – никому не пожелаешь быть отпрыском запуганного папаши, трусливо лепечущего прилюдные извинения за правдивые слова. Тем более он у меня настоящий кремень, поэтому с любыми временными трудностями обязательно справится!
Хотя слоняться по амбару запрещалось, прозаик постепенно узнал истории прочих его обитателей, среди которых, к его изумлению, оказался даже сельский священник, критиковавший страусиную позицию кардинала с епископами и благословлявший тех, кого власти считали террористами. Все услышанное ложилось в становившийся все более исписанным дневник, делая заметки похожими на увлекательные, но невеселые рассказы с открытым финалом. Когда в тетради оставалось только два чистых листка, на тоскующего по возлюбленной Паскаля вдруг сошло поэтическое вдохновение, вылившееся в печальную элегию, проникнутую воспоминаниями о счастливых днях и грустью вынужденной разлуки с любимой. Поразительно, но ему практически не мешали звучащие из динамиков весь световой день бравурные речи генералов, министров Правительства национального оздоровления и восторженные реплики подобострастных комментаторов из их информационно-пропагандистской обслуги, хотя поначалу казалось, что не только вести дневник, но даже попросту оставаться в адекватном состоянии будет трудно.
Собранный в исписанной от корки до корки тетради материал представлялся прозаику незаменимым подспорьем для создания большого произведения, которое обязано было стать вершиной его творчества. В то же время, лишившись возможности оставлять регулярные записи о прожитом, узнанном и наболевшем, он начал ощущать всю тяжесть заточения наряду с основной массой узников. Паскаль все чаще задавался мучительными вопросами, на которые не находил ответы: «Сколько этот ужас продлится?», «Как можно написать что-либо стоящее в моих условиях?», «Может, зря я верил ангельскому голосу или неверно понимал сказанное?».
Терзаясь подобным сомнениями и вдыхая кислый смрад двух десятков немытых тел, он никак не мог уснуть одной из череды душных ночей, до ужаса похожих друг на друга. Доносящиеся снаружи громкие восклицания, бешеный хохот и одиночные выстрелы в воздух, говорили о том, что скучающая посреди сельхоз полей охрана амбара устроила себе маленький праздник. В конце концов в его отключающемся сознании приглушенный кирпичными стенами пьяный гвалт стал таять вместе с хаосом тягостных мыслей, позволяя беспокойному сну ненадолго завладеть Паскалем. Вязкий плен забытья продолжался около часа, после чего сменился ощущениями светлой радости и абсолютной защищенности, каковые царили в самых чудесных сновидениях его далекого детства.
– Наиболее тяжелое уже позади, и очень скоро все встанет на свои места, – с теплотой произнес так долго молчавший ангельский голос.
Прозаику хотелось купаться в волшебной атмосфере радости и вечно слышать доносящийся отовсюду неземной бархатный тембр, однако ему пришлось проснуться от дикого крика. Разлепив тяжелые веки, он увидел, как в ряду коек напротив двое явно нетрезвых здоровяков из охраны амбара с пьяным усердием колошматят резиновыми дубинками тронувшегося умом бедолагу, имеющего обыкновение изрыгать ночами ругательства в адрес власть предержащих. Неожиданно его сосед по койке, до этого безвольно взиравший на зверское избиение душевнобольного, вскочил со своего продавленного ложе и несколькими ударами сбил с ног ближайшего к нему изверга. Столь безрассудный по своей дерзости поступок оказался искрой для горючей смеси ненависти, и в следующее мгновение на помощь отчаянному смельчаку со всех концов амбара с многоголосым яростным ревом ринулись бородатые мужики, не оставляя ни единого шанса двум амбалам в камуфляжной униформе. Пару минут спустя их окровавленные туши уже валялись рядом с койкой помешанного, все еще содрогаясь от ударов ног некоторых заключенных, не способных унять вспыхнувшую злость. Вдруг с интонацией средневекового моряка, увидевшего на горизонте долгожданную землю, раздался чей-то хриплый возглас:
– Двери не заперты!
В ту же секунду ватага взбудораженных узников как по команде двинулась к выходу из оборудованного под тюрьму складского помещения. В жизни не следовавший стадному инстинкту Паскаль неожиданно для самого себя повиновался импульсу толпы, схватил дневник и ринулся вслед за ней. Выскочив наружу, он на мгновение ослеп из-за ударившего в глаза луча от мощного прожектора, но не замер, а только ускорил свой бег. Когда за спиной послышалась беспорядочная пальба из автоматических винтовок, прозаик уже мог в свете полной луны различить покосившийся забор, темные очертания дальнего перелеска и исчезающую в заросшем поле дорогу.
