Генри Лайон Олди
Путь Меча
2
Вот так оно и было.
…Сейчас я вытянулся во всю длину на матовой поверхности стола, Придаток Чэн сидит рядом, опустив на грудь отяжелевшую голову, а стальная рука его лежит всем своим весом на моей рукояти.
Просто – лежит.
И ночь за окном постепенно уходит в небытие, туда, куда рано или поздно уходят все наши дни и ночи.
О чем думал я в эту ночь?
Сперва… о, сперва мысли мои вспыхивали и разлетались во все стороны, как искры от клинка, рождающегося под молотом! Я уже думал о том, что сделаю с обманувшими меня друзьями и предателем-дворецким; я представлял себе Волчью Метлу, умоляющую о прощении; в моих горячечных видениях почему-то вставал пылающий Кабир и гнедой жеребец, несущий меня мимо развалин… а руку в латной перчатке пронзал слабый трепет, когда что-то теплое и сладко пахнущее стекало по моему клинку…
Вот это ощущение и вернуло мне ясность мыслей. Потому что никогда кровь Придатков не струилась по Единорогу.
Никогда.
Не мог я этого помнить.
Зато это помнила стальная перчатка, касавшаяся меня. Нет, в ней не было жизни, и когда металлические пальцы все-таки смогли стиснуть мою рукоять – это нельзя было назвать самостоятельной жизнью. Я даже не знал, сумею ли я заставить эти пальцы повторить то, что произошло совсем недавно.
Это была не жизнь.
Это была память.
Память латной перчатки о тепле и мощи руки, некогда заполнявшей ее; память о шершавой обтяжке рукояти того Блистающего, чье тело словно вырастало из чешуйчатого кулака; память…
Просто я очень хотел, чтобы это случилось. А она – она вспомнила, как это случалось раньше. И когда я потянулся к ней через время и расстояние – моя жизнь на мгновение вросла в ее память, оживляя неживое.
Чудо, которого я ждал и которое обрушилось на меня внезапно, подобно летней грозе, – сейчас я уже не знал, хочу ли я его, этого чуда, и если нет, то сумею ли отказаться.
Потому что я помнил ярость, вспыхнувшую во мне; ярость и жажду, темную теплую жажду, и ужас Блистающих по ту сторону порога.
Потому что я краем души прикоснулся к чужой памяти, памяти новой руки Придатка Чэна; память старой латной перчатки, части того одеяния, что некогда звалось «доспехами»…
Потому что я понял – как это случалось раньше.
Забыть? Отказаться от коварного подарка судьбы?..
А как же небо над турнирным полем? Падающее на меня небо и полумесяц Но-дачи в нем?!
А Тусклые? Тусклые – и убитые Блистающие, и ждущий Шешез Абу-Салим, и отчаянный Пояс Пустыни, Маскин Седьмой из Харзы?..
А моя, моя собственная память о случившемся?
Нет. Я не сумею отказаться от этой руки. Я не буду от нее отказываться.
…Осторожно, едва-едва слышно я потянулся к стальной руке-перчатке – и сквозь нее, дальше, через спящие слои ее памяти, обходя их, не тревожа чуткий покой, словно я подзывал Придатка, еще не зная – зачем, еще раздумывая, сомневаясь…
И вскоре почувствовал, как что-то тянется мне навстречу с другой стороны.
Что-то?
Кто-то.
– Кто ты? – тихо спросил я, останавливаясь.
– Кто ты? – эхом донеслось оттуда.
– Я – Высший Мэйланя…
– Я – Высший Мэйланя…
Тишина.
И – стремительным обоюдным выпадом:
– Я – прямой Дан Гьен по прозвищу Единорог! А ты – ты мой…
– Я – Чэн Анкор Вэйский! А ты – ты мой…
Я так и не смог сказать: «Ты – мой Придаток!»
А он? Что не смог сказать он?!
Ты – мой… Я – его?!.
…Латная перчатка, спящая память о забытом времени, зыбкий мост между двумя мирами, объединяющий их в одно целое… и дрогнули неживые пальцы, а кольчужные кольца словно вросли в тело, когда мы вошли друг в друга – Блистающий и его Придаток, Человек и его Меч; вошли, но не так, как клинок входит в тело, а так, как вошли мы, становясь слитным, единым… каким, наверное, и были, не понимая этого…
Нет, мы не рылись в воспоминаниях друг друга, как вор в чужих сундуках (этот образ был непонятен мне, но Чэн отчетливо представил его, и…), и знания наши не слились в один нерасторжимый монолит, как свариваются полосы разного металла в будущий клинок (не-Блистающему трудно было в полной мере прочувствовать это, но…); просто…
Просто я не могу передать это словами.
И оба мы замерли, когда из черных глубин памяти латной перчатки донеслись два глухих, еле слышных голоса, ведущих разговор без начала и конца…
– Вот человек стоит на распутье между жизнью и смертью. Как ему себя вести?
– Пресеки свою двойственность, и пусть один меч сам стоит спокойно против неба!..
…Один, – подумал я.
…Один, – подумал Чэн.
…Один, – подумали мы.
Один против неба.
И я понял, что больше никогда не назову Чэна Придатком.
3
Утром дверь в комнату оказалась незапертой.
Чэн сходил умыться, потом, по возвращении, одел меня в ножны, и мы отправились в кузницу.
А в кузнице было на удивление тихо и прохладно. Молчали мехи, не пылал горн, и в углу спиной к нам сидел Придаток-подмастерье, перебирая зародыши будущих Блистающих. Из-за кожаного фартука подмастерья выглядывал Малый волнистый Крис, внимательно следивший за работой своего Придатка.
Дважды Придаток чуть было не пропустил зародыши с недостаточным количеством слоев металла, и дважды Малый Крис внутренним толчком останавливал Придатка, вынуждая еще раз осмотреть спорный зародыш, не давая появиться на свет ущербному Блистающему.
Я молча наблюдал за работой до тех пор, пока Малый Крис не заметил меня.
Он дрогнул – да, на его месте я тоже бы вздрогнул после всего, что было, – и опомнился лишь после довольно-таки невежливой паузы.
– Приветствую тебя, Высший Дан Гьен! – торопливо произнес Крис, и Придаток его живо поднялся на ноги. – Приветствую и…
– И давай поговорим, – закончил я с легкой иронией. – Нет, не по-Беседуем, а просто поговорим. Тебя как зовут?
– Семар, – поспешно ответил он, пока Чэн вешал меня на специальный крюк в оружейном углу, и мне пришлось дважды кивнуть Семару, указав на крюк рядом, прежде чем он меня понял.
Понял и повис возле меня, зацепившись кольцом в зубах змеи-навершия его рукояти.
– Семар, – еще раз представился Крис. – Малый Крис Семар из Малых кузни главы рода Длинных палиц Гердана по прозвищу Шипастый Молчун, и еще…
– Шипастый Молчун, говоришь, – лениво протянул я. – Ну-ну…
– Да, Высший Дан Гьен, воистину так, – звякнул Семар. – А я…
– А ты – Волнистый Болтун, – перебил его я. – Ишь, распелся, как у Абу-Салимов на приеме… Ты в кузнице кто? Ты – хозяин… или почти хозяин. А я – гость. Вот и веди себя, как подобает хозяину в присутствии гостя. Пусть хоть и трижды Высшего.
– А мне ваш выпад ужасно нравится, – невпопад брякнул Крис Семар. – Косой. В броске, от самой земли. Я на три турнира подряд из кузни отпрашивался. Гердан бурчал-бурчал, но ничего, отпускал… Очень уж выпад у вас замечательный. А в последний раз я и рассмотреть-то почти не успел. Помешали…
– Кто? – поинтересовался я.
– Да Высший Гвениль и помешал, – бесхитростно разъяснил Семар. – Двуручник, из Лоулезских Эспадонов, вы ж его знаете!.. Придаток ихний дверь перед вами захлопнул, когда вы как раз на второй выпад шли… в нас. Я ж тоже тогда в коридоре был…
Вот оно что! Это, значит, вчера он мой выпад не до конца видел – это когда я тюбетейку к косяку прибивал… Нет. Не видел он ничего. Дверь-то уже после тюбетейки снаружи открыли… Не повезло тебе, невезучий ты, Малый Крис Семар!.. Если только ты в щель не подглядывал.
Или повезло?
– Я еще Высшему Гвенилю потом говорю, – продолжал меж тем Семар, – что надо было б ему Придатка своего попридержать, ну совсем чуточку, и увидели б мы выпад Единорога во всей красе! А Гвениль глянул на меня, помолчал и старую отливку в углу зачем-то пополам разрубил. Я полночи думал, что же он этим сказать хотел… Лишь к утру додумался.
– И что?
– А то, что до сих пор страшно, – тихо ответил Малый Крис Семар.
С грохотом распахнулась дверь в подсобное помещение, и оттуда выбрался Придаток-повитуха в кожаном фартуке со знаком Небесного Молота на кармане. На его плече возлежал Шипастый Молчун – тяжелая булава-гердан.
Глава рода Длинных палиц. Рода тех Блистающих, кто исстари следит за кузнецами, тех, кто сродни молоту.
Его утолщение, сплошь утыканное торчащими во все стороны шипами, походило на встрепанную голову Повитухи – и оттого казалось, что кто-то из них двухголовый. А туловище или древко – в зависимости от точки зрения – лишнее.
Ах да, чуть не забыл… Тех Придатков, что стояли у наковальни, где рождались Блистающие, – но не всех, а лишь тех, чей фартук украшал Небесный Молот, – редко звали Придатками, а чаще Повитухами.
…Чэн резко встал, оставив Придатка-подмастерья в растерянности, и подошел ко мне. Потом он поднял правую руку, негнущиеся стальные пальцы коснулись меня – и снова мы стали целым, только теперь это произошло проще и легче.
Наверное, Крис Семар решил, что я сошел с ума.
Наверное, его Придаток решил, что Чэн Анкор рехнулся.
Просто я узнал, как зовут Герданова Придатка; просто Чэн узнал, как мы зовем Стоящих у наковальни…
Просто мы оба расхохотались, забыв о приличиях.
Уж больно смешно вышло: Повитуха Коблан Железнолапый.
Шипастый Молчун приблизился, и Повитуха Коблан опустил его на пол недалеко от меня. Я покосился на хозяев кузни и… промолчал.
– Приветствую тебя, Высший Дан Гьен, – гулко бухнул об пол тяжелый Гердан.
– Приветствую тебя, Высший Чэн Анкор, – глухо буркнул в бороду кузнец Коблан.
А мы с Чэном все еще словно держались за руки, латная перчатка связывала нас невидимыми, но прочными путами, и оттого каждый из нас вел одновременно две беседы, слышал два голоса… жил за двоих…
И каждый понимал, что две беседы – на самом деле одна, два голоса – почти что один, Гердан Шипастый Молчун и Коблан Железнолапый – о пылающая Нюринга, до чего же мы оказались похожи друг на друга, все без исключения!..
Чэн опустил руку и ушел с Повитухой Кобланом к горну. А мы с Герданом остались. Мы – да еще испуганно притихший Малый Крис Семар.
– Ты вправе гневаться, Единорог, – Гердан говорил медленно, слова давались ему с трудом, и такое самоуничижение Шипастого Молчуна, да еще в присутствии Малого Криса, еще недавно доставило бы мне огромное удовольствие. А сейчас…
– Ты вправе гневаться, Единорог. И я знаю, что ты сейчас скажешь мне…
– Нет, – перебил я его, – не знаешь. Я скажу тебе, глава рода Длинных палиц, заперший в доме своем Высшего Дан Гьена из Мэйланя и не убоявшийся гнева разъяренного Единорога…
Шипастый Молчун напрягся в ожидании.
– Я скажу тебе – спасибо, – закончил я. – И еще вот что… Можно, я пока поживу у тебя? Недолго, денек-другой?
Возле горна изумленно охнул Повитуха Коблан.
Почти одновременно с Герданом.
4
А к полудню приехал мой замечательный дворецкий, мой узкий и преданный эсток Заррахид.
Я встретил его на улице – не на той глухой улочке, куда выходили окна моей темницы, а у парадного, так сказать, входа в дом Гердана.
– Рад видеть вас бодрым и сияющим, Высший Дан Гьен, – как ни в чем не бывало отрапортовал Заррахид и приветственно качнул витой гардой. – Осмелюсь спросить – в каких ножнах вы соблаговолите отправиться на сегодняшнюю аудиенцию к Шешезу Абу-Салиму фарр-ла-Кабир? Я привез вам те, что с вправленными топазами; потом с белой полосой вокруг набалдашника… потом те, которые вам прислали по заказу из Дурбана, и еще те, которые с медными двойными кольцами, и потом…
На какой-то миг я онемел. А бессовестный Заррахид за этот миг успел хладнокровно вспомнить отличительные признаки десятков двух ножен – я и не предполагал, что имею столь внушительный гардероб!
И то, что я собирался высказать Заррахиду, незаметно отошло на второй план. А там и вовсе куда-то улетучилось.
– Ты что, все это… сюда привез? – наконец опомнился я.
Вопрос оказался излишним. Конечно, привез! Тем более что из-за поворота уже выезжала крытая арба, запряженная двумя тусскими тяжеловозами.
– Там ножны? – хрипло звякнул я, глядя на взмокших лошадей.
– И ножны тоже, – радостно подтвердил эсток. – А также все необходимое для вечернего празднества у Гердана, на которое вы соизволили пригласить Высшего Гвениля из Лоулезских Эспадонов, Волчью Метлу из Высших Хакаса, Махайру Паллантида, Дзюттэ Обломка, а также Детского Учителя семьи Абу-Салим. Прикажете распорядиться?
– Я? Соизволил пригласить?!
– А что, вы хотели бы видеть сегодня вечером других Блистающих Кабира? Кого именно?
– Да нет… если уж видеть – то этих.
– Ну вот, значит, все верно, – легко согласился эсток Заррахид.
«Отличные у меня друзья, – думал я, пока мы с Заррахидом ехали на присланных чуть позже верховых лошадях в загородный дом Абу-Салимов, где мне была назначена аудиенция. – И друзья отличные, и дворецкий отличный, и жизнь – счастливей некуда… и ножны на любой вкус. Это просто я сам, наверное, чего-то не понимаю, все дергаюсь, злюсь, а окружающие только и делают, что беспутного Дан Гьена на путь истинный наставляют. Да вот незадача – не вижу я пути истинного, а вижу великое множество всяких путей, и истины в них поровну… Где он, где единственный путь Дан Гьена, путь Единорога – нет, просто Путь Меча?! Где он?!.»
Вот с такими интересными мыслями я и не заметил, как оказался в том самом зале, в котором не так уж давно происходила церемония Посвящения, а проклятый турнир еще только предстоял, и все было хорошо…
Все было хорошо.
Было.
Колыбель новорожденного Придатка по-прежнему стояла на церемониальном возвышении – я не видел от дверей, есть ли в колыбели ребенок, – а в изголовье на родовой подставке мирно спал престарелый ятаган Фархад иль-Рахш фарр-ла-Кабир.
И пусто было в зале…
Я мысленно коснулся Чэна – мне все легче становилось дотягиваться до него не так, как прежде, а через железную руку, которая странным образом становилась общей частью нас обоих, – и мы двинулись было к возвышению, но не дошли.
Во-первых, нас остановил звериный рык.
В металлической клетке у стены метался из угла в угол пятнистый чауш – зверь редкий не только для Кабира, но и для Мэйланя, в окраинных солончаках которого зверь, собственно, и водился. Сам чауш походил на катьярских бойцовых собак – короткошерстных, плотных, с узкой крысиной мордой и налитыми кровью глазками, – но был в несколько раз крупнее, с кривыми, не по-собачьи острыми когтями; и хвост чауша не обрубался, как у собак, а от рождения был похож на сжатый кулак, невесть каким образом выросший из зада зверя.
Сейчас этот хвост-кулак дрожал мелкой дрожью и злобно подергивался.
…А во-вторых, меня заставил обернуться голос.
– По-Беседуем, Единорог?
Их солнцеподобие царственный ятаган Шешез Абу-Салим появился бесшумно и внезапно из потайной двери в углу помоста.
Он был в темных нелакированных ножнах, явно подчеркивая этим будничность встречи, и его грузный Придаток держал Шешеза в руке, словно забыв прицепить кольца ножен к кожаному подбиву кушака.
Я не ответил. Предложив мне Беседу, Шешез добивался совершенно определенной цели: проверить лично все то, что он слышал о новом, сумасшедшем Дан Гьене и новой руке его Придатка – а слышал он, вне всяких сомнений, немало.
И в основном – от Дзюттэ Обломка, шута-мудреца. Можно представить, что Обломок растрезвонил Шешезу…
– Это подарок, – Шешез небрежно кивнул в сторону глухо ворчавшего зверя. – Вчера доставили. Ну так как, Единорог, по-Беседуем?
Ятаган коротко лязгнул, до половины высунувшись из ножен и резко войдя обратно, Придаток Шешеза неожиданно легко соскочил с помоста, и я почувствовал, что Шешез Абу-Салим боится меня.
Боится. Для того и клетку со зверем в зал велел поставить, чтоб ярость слепая звериная ему самому храбрости добавила; для того и принимал меня в зале, где спал старик Фархад – славное прошлое Кабира; видать, подточили последние события былую уверенность Ятаганов фарр-ла-Кабир… испытать хочет, а боится!
А я, я сам, былой, прежний – неужели не убоялся бы тот Дан Гьен Беседы с Блистающим, о ком знал бы то, что знал Шешез Абу-Салим обо мне? Если бы ведал – вот передо мной тот, кому доверено правителем преследование Тусклых; тот, кто едва не убил Придатка, служившего Детскому Учителю и шуту семьи Абу-Салим; кто заставил своего собственного Придатка сжать стальные пальцы…
Да, ятаган фарр-ла-Кабир, и я бы испугался. Сознавшись в этом перед самим собой, я в церемонном салюте вылетел из ножен и весело сверкнул навстречу Шешезу.
И ятаган сгоряча не заметил, что его со-Беседник Дан Гьен находится в левой руке Придатка.
В левой.
В живой.
5
…Шешез пошел, как обычно, от левого плеча в полный мах; я увел Чэна назад и скользнул под второй удар, сбрасывая ятаган в сторону и угрозой встречного выпада заставляя Шешеза умерить пыл и перейти к более тщательной обороне.
Ошибся, ошибся сиятельный ятаган, все учел в мудрости своей, да просчитался – не выйдет у него проверки Единорога, сорвется испытание!.. Будь на месте Шешеза эспадон Гвениль или та же Волчья Метла – не совладать мне с ними, оставаясь в левой Чэновой руке; а в правой-то, в железной перчатке, нет у меня уверенности… какая уверенность может быть в чуде, пусть даже в однажды свершившемся?!
Беседуй, ятаган фарр-ла-Кабир, Беседуй, спрашивай, отвечай, да не забывай вовремя сам уворачиваться и Придатка своего уводить! Не рубка у нас сейчас, а Беседа; не сила с весом в почете, а уменье Блистающего, так что я для тебя и в левой руке – Мэйланьский Единорог… давай, Шешез, гоняй пыхтящего Придатка, звени веселей, будь ты хоть тридцать три раза фарр-ла-Кабир!..
Я даже успевал думать о постороннем. Есть ли в колыбели новорожденный Придаток или нет; если есть – то почему не плачет в голос от шума нашего? Всерьез ли спит на подставке старый Фархад, или исподтишка наблюдает древний боец за чужой Беседой? Отчего взбесился пятнистый чауш, отчего раз за разом бросается на гудящую решетку, выпустив кривые кошачьи когти? Ну, тут как раз все понятно, зря подумал, зря отвлекся… А вот то, что Шешезов Придаток уже на помосте – так и мы уже на помосте, и видим то, чего другие не видят!
– Мэй-лань!
Знатно летел Шешез, почти через весь зал летел, выбитый мною, да еще и по полу четыре длины клинка проехал и остановился лишь тогда…
Когда уперся в когтистую лапу.
Не выдержал замок, лопнуло в нем что-то – и распахнулась дверь клетки, выпуская на волю красноглазую злобу; припал зверь к мозаике пола, и торжествующий рык прокатился по залу Посвящения, заметавшись меж колонн.
Лежал на холодных цветных плитках ятаган Шешез Абу-Салим фарр-ла-Кабир; лежал на палисандровом ложе ятаган Фархад иль-Рахш фарр-ла-Кабир; замер в левой руке Чэна Дан Гьен из Мэйланя – и ничего не мог сделать нам освободившийся пятнистый чауш, изготовившийся к прыжку.
Ничего. Зубы его, когти его – ничего.
Да и не стал бы он нам ничего делать.
Стоял на помосте Чэн Анкор из Анкоров Вэйских; стоял рядом с ним запыхавшийся Шешезов Придаток – и ничего не мог сделать им пятнистый чауш, потому что рядом была дверь, рукой подать, та самая дверь, и совсем-совсем рядом…
Не успел бы чауш. Прыгай не прыгай – не успел бы.
А я все думал об одном, хоть и незачем вроде бы Блистающему об этом думать; думал и не мог, не смел отвлечься, боялся отвлечься, да так и не знал…
Есть в колыбели младенец-Придаток или нет его?!
Если нет – вот дверь; вот сталь, которой нипочем клыки и когти…
Если есть – вот дверь, вот сталь… вот зверь и хрупкая плоть в колыбели.
Будущий Придаток Фархада иль-Рахша. Который станет бывшим, так и не став настоящим.
– Ильхан мохасту Мунир суи ояд-хаме аль-Мутанабби! – глухо прозвенело позади меня.
Никогда в своей жизни не слышал я ТАКОГО звона; и неведомо для меня было значение сказанного.
Треснула одна из опор деревянной подставки, две других не выдержали веса старого ятагана, согнулись, спружинили, покачнулся палисандровый постамент…
Я это видел.
Скрежетнули когти по гладкому полу, рывком разогнулись мощные лапы, посылая чауша в воздух с неотвратимостью взбесившейся судьбы…
И это я видел.
Двое летели навстречу друг другу: освободившийся зверь, обуянный жаждой убийства, и обнаженный ятаган Фархад, чьи ножны зацепились кольцом за обломившуюся опору подставки, пославшую Блистающего в полет.
– …Мунир суи ояд-хаме аль-Мутанабби! – эхом прозвучало во второй раз. Грозно и непонятно.
А потом Чэн, словно во сне, протянул правую руку и легко поймал Фархада за рукоять.
Впервые мой Придаток держал одновременно со мной другого Блистающего; но разве не впервые существовал Придаток (опять это проклятое слово!) с невесть чьей латной перчаткой вместо руки?!
Сгоряча я даже и не заметил – почти не заметил, – что вновь думаю о Чэне как о Придатке, а потом я внезапно увидел пылающий Кабир, проступивший сквозь стены зала, гневно заржал призрачный гнедой жеребец, и я сделал то, что должен был сделать.
Сделал.
Сам.
Или не сам?..
Но я это сделал.
