Генри Лайон Олди
Путь Меча
6
…На девятый день (или это был десятый?.. не помню…), когда Коблан в положенное время явился в мою темницу, чтобы продолжить свои до смерти надоевшие душеспасительные беседы, я заявил ему, что у меня есть высочайшее поручение эмира Дауда, что имеется специальный фирман на мое имя и что если кузнец немедленно не выпустит меня, то будет считаться государственным изменником со всеми вытекающими отсюда последствиями.
После чего, не обращая внимания на несколько оторопевшего Коблана, я упал на кровать, отвернулся лицом к стене и одно ухо закрыл здоровой рукой, а другое плотно прижал к подушке – чтобы не слышать больше Коблановых бредней.
Некоторое время Коблан молчал или говорил достаточно тихо, чтобы я его не слышал. А потом я приоткрыл одно ухо, и до меня приглушенно донеслось:
– Не знаю, не знаю… Спрошу у Друдла – а там посмотрим…
7
На следующее утро дверь распахнулась, и в комнату влетел сияющий Друдл, размахивая каким-то объемистым свитком. Со всего маху шут бухнулся мне в ноги, проехав при этом по полу пару локтей и чуть не сбив меня.
– О великий и мудрейший дурак Чэн Анкор из столь же славного рода Анкоров Вэйских! – гнусаво заорал шут, продолжая вертеть у меня перед носом своим свертком. – Дозволь вручить тебе высочайший фирман солнцеподобного эмира Дауда, дабы ты в своей несказанной дурости использовал его по назначению, – тут Друдл почему-то сделал паузу, – и выявил всех наигнуснейших врагов славного Кабирского эмирата!
Вопя все это, шут принялся разворачивать принесенный сверток. Он разворачивал и разворачивал, во все стороны летели какие-то рваные и грязные тряпки, лоскуты кожи, куски тончайшей узорной парчи, обрывки шелка – они устилали уже весь пол вокруг Друдла, и им, казалось, не будет конца.
Тем не менее, изрядно потрудившись, Друдл все-таки добрался до вожделенного содержимого и с радостной улыбкой вручил мне небольшой пергаментный свиток, запечатанный личной печатью эмира Дауда.
Я сломал печать и пробежал текст глазами. Все было верно: подателю сего, Чэну Анкору Вэйскому, предписывалось оказывать всяческую помощь и содействие на территории всего Кабирского эмирата, а также вассальных княжеств и дружественных государств.
Внизу стояла хорошо знакомая мне подпись великого эмира Дауда Абу-Салима.
Пока я читал, шут заглядывал мне через плечо, так что я был уверен, что он тоже успел ознакомиться с содержанием фирмана. Если не ознакомился до того…
– Ну что, съел? – злорадно осведомился я. – В смысле – прочитал?!
– Не-а, – расплылся ужасно довольный шут, – я читать не умею! А чего там написано? Небось, что ты, Чэн, – дурак? Так об этом писать необязательно, это и так все знают. А кто не знает – тому я расскажу. Устно.
Я попытался удержать себя в руках. Если быть точным – в одной руке.
– Зови кузнеца Коблана! Здесь написано, чтобы все жители Кабирского эмирата оказывали мне содействие. И я требую, чтобы меня отсюда выпустили! Немедленно!..
– А зачем, собственно? – поинтересовался шут. – Тут тебя кормят, поят, содействие всяческое оказывают, делать ничего не надо – знай себе руку упражняй…
Он неожиданно подпрыгнул и подмигнул мне.
– Как у Чэна-дурака есть железная рука, – пропел он, кривляясь, – и содействие Коблана пить вино из бурдюка! Зачем тебе отсюда уходить?
– Великий эмир поручил мне расследование. Да ты же сам не хуже меня об этом знаешь! – я сам удивлялся, зачем я говорю все это Друдлу.
– И как ты собираешься рас-следовать? – не унимался дотошный Друдл. – Покойничков расспрашивать? Следы по ночам искать?
– Кроме покойничков, есть еще и живые! – огрызнулся я. – И вообще, раз приказано оказывать мне содействие – вот и содействуй! Зови Коблана – и выпускайте меня отсюда!
– Содействие – это правильно, – с воодушевлением подхватил шут. – Вот мы и станем тебе содействовать. Ты будешь здесь сидеть и расследованием руководить, как главный дурак, а мы с Кобланом будем содействовать и твои поручения, как меньшие дураки, исполнять. Вот и получится у нас отличное дурацкое расследование!
Я почувствовал, что неудержимо багровею.
– Так что сиди тут, – продолжил Друдл, – и руководи. Рука у тебя теперь есть – железная, между прочим, – вот и будешь ею водить: туда-сюда, туда-сюда… То есть Руко-Водить. Вот. А руководить ты можешь и отсюда – для твоей же безопасности. А то в городе у нас неспокойно – недавно еще двоих дохликов нашли и третьего, живого, но однорукого вроде тебя. Теперь Коблану работы прибавится – вторую руку ковать!
Моя левая ладонь нащупала стоявший на столе массивный подсвечник.
– Ну так к кому пойти, о чем спросить? – невинно осведомился шут. – Давай, руко-води!
Я изо всех сил запустил в него подсвечником. Друдл легко увернулся и, строя омерзительные рожи, выскочил в дверь.
Послышался звук задвигаемого засова… родной и до боли знакомый.
8
В тот же день я сунул фирман под нос Коблану. Коблан долго читал, шевеля губами, потом вернул мне фирман, некоторое время думал и наконец поинтересовался:
– Тебе чего-нибудь принести?
И вот этого издевательства я уже не выдержал. Ну ладно – шут… Но – Коблан?!
И я ударил кузнеца Коблана. Ударил правой, железной рукой. Наотмашь. Изо всех сил. По лицу.
И попал.
Коблан покачнулся, удивленно посмотрел на меня, затем поднял руку к лицу, отер кровь с рассеченной скулы и с недоумением уставился на свои покрасневшие пальцы.
Я сделал шаг к двери.
И тут кузнец Коблан взревел, как… как я не знаю кто, и я почувствовал, что попал под ногу слону, что еще немного – и у меня сломаются ребра, причем все сразу; а потом меня подняло в воздух, и я заметил, что лечу. Впрочем, летел я недолго, от удара у меня потемнело в глазах, и когда я пришел в себя, то обнаружил, что лежу на слегка покосившейся собственной кровати.
Больше я не пробовал бить кузнеца.
9
…Через некоторое время – прошло уже больше двух недель моего заточения – я понял, что надеяться мне не на что. Это был заговор. Заговор против меня. А может быть, не только и даже не столько против меня…
Да, все складывалось воедино. Друдл, уговоривший меня заказать себе железную руку – и заказать ее именно у Коблана; Коблан, взявшийся делать заведомо бесполезную вещь; вместе они задурили мне голову и заперли здесь, а теперь пытаются окончательно свести с ума (кстати, еще немного – и им это удастся).
Зачем?
Вот этого я понять не мог. Может быть, это связано с поручением эмира? В своих подозрениях я доходил до того, что зачислял и Коблана, и Друдла, и даже моего ан-Танью в зловещую мифическую секту асассинов – Проливающих кровь, о которых складывал песни еще Масуд ан-Назри. Впрочем, кровь действительно лилась на улицах Кабира, так что и легендарные асассины вполне могли оказаться реальностью.
Но… слишком уж много у них тогда оказывалось сообщников. И не проще ли в этом случае было бы не мудрствуя лукаво добить несчастного калеку? И потом – почему именно я? На кой я им сдался?!
Или, может, Друдл не соврал, и они впрямь пекутся о моей безопасности? Что-то плохо я представляю эту компанию, с таким усердием обеспечивающую безопасность никому не нужного Чэна…
Зачем же тогда? Зачем?!
Чтобы я таки сумел сжать стальные пальцы?!
Но это же – бред!
И тем не менее – реальность…
Мне было плохо. Я пытался хоть что-то понять, расспрашивая Коблана, но тот либо молчал, либо снова начинал плести какую-то чушь.
Тогда я стал требовать вина. И побольше.
Вино мне приносили.
И я напивался.
…Несколько раз я пытался бежать, но подмастерья, приносившие мне еду, все время были настороже, и мне ни разу не удавалось застать их врасплох. А в случае моих «засад» они звали кузнеца…
Еще в комнате было два небольших окошка, забранных толстыми железными прутьями. И был глухой внутренний дворик с высоченным дувалом – о нем я уже говорил. Я быстро прикинул, что даже если я устрою у стены пирамиду из всей имеющейся в комнате мебели (имелись в виду стол и стулья, сдвинуть с места кровать мне оказалось не под силу, разве что с помощью Коблана), то, взобравшись наверх, я все равно и близко не дотянусь до края стены.
Можно было, конечно, попытаться сделать веревку из моей одежды и постели, но у меня все равно не из чего было изготовить крюк, чтобы зацепиться за стену. Разве что из собственной правой руки…
Окна же выходили на какую-то глухую безлюдную улочку. Я неоднократно пытался расшатать прутья решетки, пробовал выбить их ударами своей железной руки, но мои попытки приводили лишь к тому, что я уставал и долго стоял у окна, пока не начинало смеркаться.
…Как-то раз я увидел проходящего за окном Фальгрима.
– Фальгрим! – не веря своей удаче, заорал я. – Фальгрим, это я, Чэн! Меня запер сумасшедший кузнец Коблан! Скорее сообщи эмиру Дауду об этом – пусть пришлет гулямов меня спасать! Только не шута Друдла – он в сговоре с кузнецом! Прошу тебя, Фальгрим…
Лоулезец остановился в недоумении, оглядываясь по сторонам. Наконец он обнаружил в окне мое лицо и попытался улыбнуться. Улыбка вышла сконфуженной, что было совсем непохоже на шумного и самоуверенного Беловолосого.
– Привет, Чэн… Я все понял. Конечно, я передам эмиру. Только…
– Что – только?!
– Только, может, тебе лучше пока тут посидеть? Опасно сейчас в городе… Да и рука у тебя… А эмиру я сообщу, ты не беспокойся!..
И Фальгрим быстро пошел прочь, странно ссутулившись, словно под тяжестью своего эспадона.
Я не поверил. Я решил, что мир перевернулся. Фальгрим Беловолосый, мой друг и постоянный соперник, но в первую очередь все-таки – друг, друг, друг… ну не мог он сказать такое!
Не мог.
Но сказал.
И откуда от узнал о моей руке?
Или он совсем не то имел в виду?
Хотя с рукой-то как раз просто: небось Друдл уже раззвонил по всему Кабиру о свихнувшемся Чэне и его железной руке…
Впрочем, Фальгрим обещал-таки сообщить обо мне эмиру, и эта мысль немного успокоила меня.
Как оказалось, напрасно – ни в этот, ни на следующий день за мной никто не пришел.
10
Теперь мне казалось, что весь Кабир, все друзья, а возможно, и Тот, кто ждет меня в раю, – против меня. Я стоял у окна, с тоской глядя на недосягаемую улицу…
И увидел Чин.
Чин!
Черный Лебедь Хакаса… и, похоже, она знала, где меня искать.
Знала…
И ответ на мой вопрос был написан на ее лице – грустном, но твердом.
Вот так мы стояли друг напротив друга, разделенные решеткой, а потом я отвернулся, чтоб не видеть уходящую Чин.
Поговорили… улетай, лебедь.
Вот тогда-то я и напился по-настоящему. И бил рукой в стену, и срывал с себя проклятое железо, и плакал, как ребенок, и уснул, и видел кошмары…
11
…Похоже, я все-таки снова уснул, прямо за столом, потому что проснулся от крика. Я не сразу сообразил, что происходит, я думал, что это – очередной кошмар, к которым я уже начал понемногу привыкать.
Нет, это был не сон, и с улицы доносился яростный звон оружия – не так, не так оно должно звенеть! – и крик.
Женский крик.
Чин!.. Они добрались до нее!
Кажется, я закричал – нет, я завизжал так, что перекрыл шум и звон оружия.
– Коблан! Кто-нибудь! На помощь! Выпустите меня, сволочи! Там… там убивают Чин! Коблан! Да где же вы все!..
И никто мне не ответил.
Я бросился к двери – и неожиданно она распахнулась, ударив меня, и на пороге возник Друдл с идиотской улыбкой до ушей.
12
Проклятый шут ухмылялся в дверях, загораживая мне путь наружу – туда, где в темноте ночного Кабира захлебывалась криком Чин Черный Лебедь!
В одно мгновение вся моя ненависть, вся боль последнего времени, вся тщета бесплодных попыток обрести утраченную цельность – все то, что до краев переполняло Чэна Анкора Безрукого, выгорело без остатка, как примеси в чистой стали новорожденного клинка, неотвратимо устремившегося к цели.
И цель эта была – шут Друдл Муздрый!
Я кинулся на Друдла, стремясь врезаться в него всем телом и выбить в коридор, как пробку из бутылки, но странным образом промахнулся и больно ударился плечом о косяк. Дверь захлопнулась, лязгнул внутренний засов, и шут радостно заплясал вокруг меня, хлопая в ладоши.
Полы его шутовского халата уже были предусмотрительно заправлены за кушак, откуда выглядывали рукояти тупого граненого кинжала-дзюттэ и ятагана для подростков.
– Как у Чэна-дурака заболят сейчас бока! – завопил он, возбужденно скалясь. – Заболят сейчас бока от чужого кулака!..
Здоровой левой рукой я попытался дотянуться до засова, но Друдл подпрыгнул, как-то по-крабьи выбрасывая ногу, и острая боль пронзила мой локоть. Вслепую, наугад я отмахнулся правой – и железная перчатка ударила в стену над головой присевшего Друдла, выбивая куски штукатурки. Твердый и костлявый кулак шута чувствительно ткнулся мне под ребра, я попятился, неловко подворачивая ногу, падая на пол…
И увидел над собой холодный блеск маленького ятагана в руке шута Друдла.
Ах, напрасно он обнажил клинок, этот мудрый и проницательный шут, этот расчетливый боец, предусмотревший все или почти все!.. Напрасно, напрасно, потому что тело мое само вспомнило прежние навыки, потому что оно ничего не забывало, мое послушное тело, и пальцы левой руки машинально сомкнулись в кольцо, поднося к губам невидимую чашу с горьким и хмельным вином Беседы!
…Пол, твердый, как утоптанная множеством ног турнирная площадка, моя последняя площадка, и – блеск чужого клинка надо мной… Значит, я опять достоин удара меча?! Удара без снисхождения и жалости?!
Значит, у меня опять есть имя?!
Через секунду ятаган Друдла рубил смеющийся воздух, который звался Чэном Анкором.
О, он был умелым собеседником, он был очень умелым собеседником, мой злой гений, мой шут Друдл, и ятаган его был оригинален и остроумен, задавая неожиданные вопросы и требуя мгновенных ответов – только все это не имело сейчас никакого значения.
Абсолютно никакого.
– Чэн! – послышалось за окном, или не за окном, но посторонние звуки обтекали меня, не затрагивая сути, не отвлекая, а я все купался в брызгах стального водопада… Хмель ударил мне в голову, наследственный хмель Анкоров Вэйских, и спокойная уверенность заполнила меня до краев, как живая рука заполняет собой латную перчатку, согревая своим теплом мертвый металл.
И когда ладонь моя наконец нащупала то, что было единственно необходимым для нее, я завизжал страшно и радостно, и вместе со мной завизжал Единорог, вонзаясь в дверной косяк и намертво прибивая к нему восьмиугольную тюбетейку шута.
Непривычное и неприятное ощущение крадучись пробежало по самым задворкам моего сознания и юркнуло в щель между неплотно пригнанными досками забора, отгораживающего Я от Не-Я. Я лишь успел заметить некую раздвоенность, как если бы не одна моя воля вела руку в выпаде; как если бы…
А потом я увидел глаза Друдла.
Слезы стояли в них, и там, за блестящей завесой, животный страх смешался с человеческой радостью.
Совсем рядом с глазами шута моя рука сжимала рукоять меча.
Правая рука.
Железная.
Моя.
– Получилось, – одними губами выдохнул шут. – А я, дурак…
И сполз на пол, теряя сознание.
Часть третья
Меч и его человек
…Закаленный булатный меч,
Сотворенный для ратных сеч, —
Он в крови не утрачивал злости,
Не тупился о белые кости,
Он на восемьдесят шагов
Удлинялся при виде врагов,
И при этом он был таков:
Острие – хитрей колдуна,
На ребре видны письмена,
Смертоносен его удар!..
Гэсэр
Глава седьмая
1
До сих пор, когда я вспоминаю о случившемся, меня охватывает страх.
И все-таки я – вспоминаю.
Я, Высший Мэйланя, прямой меч Дан Гьен по прозвищу Единорог, не последний из Блистающих Кабира, – вспоминаю.
Сейчас я лежу на столе, и отблески свечей играют на моей полировке. А тогда – тогда я лежал на полу, сброшенный Придатком Чэном, ринувшимся к двери. Впервые мой Придаток ослушался приказа…
За окном жалобно звенела Волчья Метла и лязгали невидимые Тусклые – темный страх ночного Кабира; в дверях выглядывал из-за кушака своего Придатка тупой шут Дзюттэ, и бессильная ярость захлестнула меня от острия до навершия рукояти, делая клинок теплым и чужим.
– Мерзавцы! – бросил я Дзюттэ и Детскому Учителю. – Позор Блистающих!..
Они не ответили.
Зато ответил их Придаток.
Впервые я видел Придатка, почти умевшего говорить на языке Блистающих – языке ударов и выпадов, мелких подготовительных движений и отвлекающих маневров, языке подлинной Беседы. Если бы Дзю или хотя бы Детский Учитель были бы в этот момент обнажены – я бы понял, я бы не удивился, потому что и сам зачастую ощущал Придатка Чэна своим продолжением, частью себя самого…
Но здесь было что-то иное, неизвестное, здесь был Придаток, умеющий Беседовать без Блистающего.
На долю секунды я отвлекся, забывшись от изумления, – и вот уже Придаток Чэн лежит на полу, скорчившись от боли, а Детский Учитель семьи Абу-Салим в зловещем молчании вылетает из-за кушака своего странного Придатка, описывая короткую дугу, грозящую закончиться у горла Придатка Чэна.
Нет. У горла эта дуга не закончилась бы. Она бы прошла дальше.
– Руби! – истерично расхохотался Дзюттэ Обломок. – Руби, Наставник!..
Если бы я в этот момент был в руке Придатка Чэна!.. Ах, если бы я был там… и пусть все шуты, все Детские Учителя Кабира, все Тусклые эмирата попытались бы остановить бешеного Единорога!..
– Руку! – вне себя закричал я, забыв, кто из нас Блистающий, а кто – Придаток. – Руку, Чэн!
И рука отозвалась. Нет, я по-прежнему валялся на полу, но на миг мне почудилось, что непривычно холодные и твердые пальцы стискивают рукоять, что они тянутся ко мне через разделяющее нас пространство, что я вновь веду Придатка Чэна в стремительном танце Беседы…
А еще мне захотелось тепла. Тепла плоти Придатков, расступающейся под напором моего клинка.
– Руку!..
Я хотел эту руку, словно это действительно была не часть Придатка, а отторгнутая часть меня самого; я хотел объятия этих пальцев, как не хотел никогда ничего подобного; мысленно я уже свистел в душном воздухе комнаты, плетя паутину Беседы вокруг подлеца, невесть как ставшего Детским Учителем…
И Детский Учитель промахнулся. Раз за разом он пролетал мимо, как будто в руке Придатка Чэна на самом деле был я, Единорог во плоти; и вокруг моего смеющегося Придатка метался взбешенный маленький ятаган, полосуя пустоту, пока я не дотянулся до вожделенной руки, или это рука дотянулась до меня, или это мы оба… – и холодные пальцы умело и бережно сомкнулись на рукояти.
Это был лучший выпад в моей жизни.
Лучший еще и потому, что я, Мэйланьский Единорог, визжа от упоения, в последний момент успел опомниться. Да, я направлял руку, но и рука направляла меня, и чудом я успел извернуться, минуя выпученный глаз чужого Придатка и вонзаясь в плотную ткань тюбетейки, а затем – в дерево дверного косяка.
Да, это был лучший выпад в моей жизни.
Я не совершил непоправимого.
Но клянусь раскаленным горном-утробой Нюринги, я был слишком близок к этому…
– Во имя клинков Мунира! – где-то далеко внизу прошелестел голос, который мог быть голосом только Дзюттэ Обломка. – Наставник, мы сделали это!.. Ты слышишь, Наставник – мы…
А потом их Придаток упал, придавив собой обоих Блистающих.
…Дверь открылась. Падая, Придаток Дзюттэ и Детского Учителя задел внутренний засов, сбрасывая его с крюков, и толчок снаружи распахнул дверь настежь. Я увидел тех, кто толпился в коридоре, и понял все, коротким движением высвобождаясь из деревянного наличника.
Понял.
Все.
Там была Волчья Метла, целая и невредимая, там был эсток Заррахид и шипастый Гердан – хозяин кузницы, и волнистый Малый крис-подмастерье, тот, что со змеиной головой на рукояти; там были гигант-эспадон Гвениль и Махайра Паллантид – короче, все комедианты, разыгрывавшие за окном веселое представление, фарс о несчастной разветвленной пике и ужасных Тусклых, фарс для одного-единственного зрителя, для дурака Дан Гьена, отказавшегося сменить испорченного Придатка и поверившего в невозможное…
Они успели. Успели вовремя захлопнуть дверь, сразу после того, как огромный Придаток Гвениля мощным рывком выдернул из комнаты бесчувственного Придатка Дзюттэ и Детского Учителя, вместе с обоими Блистающими – и вновь лязгнул засов, на этот раз внешний.
О, они успели – видно, Небесные Молоты еще не отбили им полный срок, этим хитроумным Блистающим и их Придаткам, – но я успел почувствовать их ужас, когда Мэйланьский Единорог, Придаток Чэн Анкор и его рука…
Когда мы двинулись на них.
И мое острие уперлось в запертую дверь, а двери в этом доме были сработаны на совесть.
Только тогда до меня дошло, что Придаток Чэн держит меня в правой руке.
И когда я вздрогнул от запоздалого понимания – стальные пальцы начали медленно разгибаться один за другим, опять становясь тем, чем и были.
Мертвым металлом.
Латной перчаткой.
