Нора Робертс
Опасные тайны
– А ты видел, какое у нее было лицо, когда я сказала, что убила Бредли? – Наоми повернулась к Гейбу, и на губах ее появилась улыбка – твердая, как стекло зимней ночью, и такая же холодная. – Я видела такое же выражение у десятков других людей. Ужас и отвращение цивилизованного человека перед дикарем. Воспитанные люди не убивают.
– Люди, вне зависимости от воспитания и общественного положения, делают все, что могут, когда дело идет об их собственной жизни.
– Она так не подумает, Гейб. Может быть, Кел и похожа на меня, но воспитал ее отец, и у нее – его моральные принципы. Господи, да есть ли в мире кто-то более высоконравственный, чем профессор Филипп Байден?!
– Или более глупый, коль скоро он позволил тебе уйти.
Наоми снова рассмеялась, и на этот раз ее смех прозвучал более раскованно и живо. Шагнув к Гейбу, она крепко поцеловала его в губы.
– Где ты был двадцать пять лет назад, Гейб? – Она покачала головой и сдержала вздох. – Играл со своими жеребятами…
– Что-то не припомню, чтобы я с ними играл. Вот ставить на них – это да… Кстати, у меня завалялась лишняя сотня, и я готов поставить ее на то, что мой трехлетка опередит твоего на майском дерби.
Наоми слегка приподняла брови.
– А шансы?
– Поровну.
– Согласна. Кстати, почему бы тебе не взглянуть на мою годовалую кобылу, пока ты не ушел? Через пару лет она станет настоящей чемпионкой, и все, что ты против нее поставишь, ты потеряешь.
– Как ты ее назвала?
– Честь Наоми.
«Она была так сдержанна, – думала Келси, отпирая входную дверь своей квартиры. – Так сдержанна и холодна. Она призналась в совершенном убийстве так спокойно, как другая женщина призналась бы в том, что красит волосы».
Что же за женщина ее мать?
Как она могла спокойно разливать чай и поддерживать светскую беседу? Как удавалось ей не утратить вежливости воспитанного человека, где она научилась настолько владеть собой? А эта безмятежная отстраненность? От одного этого у нормального человека волосы бы встали дыбом…
Келси прислонилась спиной к двери и потерла виски. Голова ее буквально раскалывалась от боли, а все происшедшее представлялось безумным дурным сном. Просторный, светлый дом, мирное чаепитие, женщина с таким же, как у нее, лицом, энергичный, уверенный в себе мужчина… Полноте, да с ней ли все это произошло?
«Кстати, какова роль этого Гейба? Неужели это новый любовник Наоми? Они что, спят вместе в той самой комнате, где был застрелен несчастный Алек Бредли? Наоми на это способна, – подумала Келси. – Она выглядит как человек, способный на что угодно».
Легким движением она оттолкнулась от двери и принялась расхаживать по квартире. Вопрос о том, почему Наоми написала ей, не давал Келси покоя. При встрече не было ни бури эмоций, ни заклания упитанного тельца в честь возвращения блудной дочери, ни мольбы о прощении за потерянные годы. Одно лишь вежливое приглашение выпить чаю.
И спокойное, без колебаний, признание в убийстве.
«Стало быть, Наоми Чедвик не лицемерка, – подумала Келси. – Она просто преступница».
Когда зазвонил телефон, Келси поглядела в ту сторону и заметила также мигающую лампочку на автоответчике. Решив не обращать внимания ни на то, ни на другое, она отвернулась. До начала ее смены в музее оставалось полных два часа, но у нее не было ни необходимости, ни желания разговаривать с кем-либо.
Перед Келси стояла довольно сложная задача: убедить себя в том, что неожиданное воскрешение из мертвых ее матери не обязательно должно изменить ее жизнь. Казалось, ничто не мешало ей продолжать жить как прежде – работать, посещать занятия в университете, встречаться с друзьями.
Келси бросилась на диван. Кого она хотела обмануть? Ее работа была чем-то вроде хобби, за которое она получала мизерные деньги, занятия вошли в привычку, а что касается друзей… Большинство ее друзей и знакомых были также друзьями Уэйда, поэтому теперь, после их развода, они должны были либо выбрать, на чьей стороне им остаться, либо вовсе исчезнуть.
Вся ее жизнь пошла кувырком!
В дверь постучали, но Келси не пошевелилась.
– Келси! – Энергичный стук повторился. – Открой, или я позову управляющего, чтобы он отпер ее для меня.
Келси неохотно сползла с дивана и открыла.
– Бабушка?..
Подставив щеку для обязательного поцелуя, Милисент Байден вплыла в комнаты. Она была, как всегда, безупречно одета и причесана, блестящие, чуть рыжеватые волосы были зачесаны назад, открывая ухоженное лицо, которое могло бы принадлежать женщине не старше шестидесяти лет, хотя на самом деле Милисент было на двадцать лет больше. С помощью жесточайшей диеты и энергичных упражнений ей удавалось поддерживать свою фигуру в идеальном состоянии. Элегантный светло-голубой костюм сорок четвертого размера от Шанель, подчеркивал все достоинства этой безупречной дамы. Светлые, в тон костюму, перчатки из мягкой кожи Милисент бросила на столик под зеркалом и повесила норковую горжетку на стул.
– Ты меня разочаровала, – были ее первые слова. – Запереться в комнате и дуться на весь свет. Как ребенок, право.
Прежде чем она села, ее миндалевидные глаза скользнули по лицу внучки.
– Твой отец совсем потерял голову, так он о тебе беспокоится. И он, и я звонили тебе сегодня по меньшей мере десять раз.
– Меня не было дома. Папе нечего было беспокоиться.
– Ой ли? – Милисент постучала накрашенным ногтем по подлокотнику кресла. – Вчера вечером ты ворвалась к нему в дом, чтобы сказать, что эта женщина написала тебе письмо, потом убежала и не отвечала на звонки целое утро.
– Эта женщина – моя мать, и вы оба – ты и отец – знали, что она жива. Нам пришлось объясниться. Ты, бабушка, несомненно, сказала бы, что воспитанным людям пристало выяснять отношения спокойно, однако мои чувства тоже можно понять.
– Не надо разговаривать со мной таким тоном! – Милисент даже подалась вперед, так она была возмущена. – Твой отец сделал все, чтобы защитить тебя от дурной молвы, чтобы дать тебе приличное воспитание, родной дом, наконец! А ты налетела на него как… как…
– Налетела? Я?! – Келси воздела вверх руки, хотя прекрасно знала, что такое открытое проявление чувств будет истолковано Милисент как вульгарное. – У меня было слишком много вопросов, на которые я хотела получить ответы. Я добивалась от него правды, на которую у меня есть все права.
– Теперь, когда ты узнала правду, ты удовлетворена? – Милисент слегка наклонила голову. – Для тебя – да и для всех нас тоже – было бы лучше, если бы ты продолжала считать ее мертвой. Но эта женщина всегда была эгоистична до мозга костей и думала только о себе. И редко о ком-нибудь другом.
По причинам, которые она вряд ли смогла бы себе объяснить, Келси подняла брошенную перчатку.
– А ты всегда ее так ненавидела? – с вызовом спросила она.
– Я всегда видела, что она собой представляет. Филипп был ослеплен ее смазливенькой мордашкой и тем, что казалось ему яркой индивидуальностью и тонкостью натуры. И он дорого заплатил за свою ошибку.
– А я очень похожа на нее, – негромко вставила Келси. – Теперь мне понятно, почему ты всегда смотрела на меня так, словно я в любой момент могу совершить какое-нибудь преступление. Или просто какой-нибудь неприличный поступок, который не допускают правила этикета.
Милисент со вздохом откинулась на спинку кресла. Она не собиралась опровергать утверждения Келси хотя бы потому, что не видела в этом необходимости.
– Вполне естественно, что я всегда была озабочена тем, как много ты унаследовала от нее. Ты носишь фамилию Байден, Келси, и большую часть времени давала нам все основания гордиться тобой. Но все твои оплошности и ошибки – все это от нее.
– Я предпочитаю думать, что мои ошибки – только мои и ничьи больше.
– Как, например, этот развод, – не преминула вставить Милисент. – Уэйд происходит из порядочной семьи. Его дед по материнской линии был сенатором, а отец владеет одним из самых престижных и респектабельных рекламных агентств на всем Восточном побережье.
– А Уэйд занимается развратом со своими фотомоделями.
Милисент нетерпеливо отмахнулась от нее движением руки, при этом на ее пальце холодно сверкнуло обручальное кольцо с бриллиантом – память о покойном муже.
– Ты, конечно, скорее обвинишь его, чем себя или ту женщину, которая его соблазнила.
Келси улыбнулась почти радостно.
– Совершенно верно, бабушка, я предпочту обвинить его. И уже обвинила. Мы развелись, развелись окончательно, так что ты напрасно теряешь время.
– Тебе принадлежит сомнительная честь быть второй за всю историю семьи Байден, кто решился на этот шаг. В случае с твоим отцом развод был неизбежен. Что касается тебя, то ты поступила так, как поступала всю свою жизнь: твоя импульсивная реакция на любые события вошла у тебя в привычку, и мне это не нравится. Но это не главное. Сейчас же меня интересует, что ты собираешься делать с этим письмом.
– А тебе не кажется, что это дело касается только меня и моей матери?
– Этот вопрос затрагивает честь семьи, – твердо сказала Милисент. – Отец и я – вот твоя семья.
Она снова побарабанила ногтями по подлокотнику, тщательно подбирая слова.
– Филипп – мой единственный сын. Его счастье, его благо были для меня основной заботой. А ты – его единственная дочь, – с неподдельной любовью в глазах она протянула руку и взяла Келси за кончики пальцев. – Я желаю тебе только добра, Кел.
Сомневаться в этом не приходилось. Как бы ни раздражали ее порой строгие принципы, которых придерживалась Милисент Байден, Келси знала, что она ее любит.
– Я знаю, бабушка. Знаю и не хочу с тобой ссориться.
– Как и я с тобой. – Милисент с довольным видом потрепала Келси по руке. – Ты была хорошей дочерью, и никто, кто знает Филиппа и тебя, не сомневается в том, как крепко вы привязаны друг к другу. Я уверена, ты не сделаешь ничего, что могло бы причинить ему боль. Дай мне это письмо, и я позабочусь обо всем вместо тебя. Тебе не нужно будет ни встречаться с ней, ни влезать в этот скандал.
– Но я уже встречалась с ней. Я ездила к ней сегодня утром.
– Ты… – Рука Милисент чуть заметно дрогнула и снова легла спокойно. – Ты виделась с ней? И ты отправилась туда, ни с кем не посоветовавшись?
– Мне двадцать шесть лет, бабушка. Наоми Чедвик – моя родная мать, и мне нет необходимости советоваться с кем-либо, встречаться мне с ней или нет. Мне очень жаль, если тебе это неприятно, но я поступила так, как считала нужным.
– Так, как тебе захотелось, – поправила Милисент. – Не думая о последствиях.
– Пусть так, если тебе это больше нравится. Только позволю себе напомнить, что, какими бы ни были последствия, касаются они только меня. Мне казалось, ты и отец поймете, что поступить так было с моей стороны вполне естественно. Может быть, вам нелегко с этим мириться, однако я не понимаю, отчего вы так сердитесь.
– Я вовсе не сержусь, – отозвалась Милисент, хотя Келси ясно видела, что ее бабушка в ярости. – Просто я за тебя волнуюсь. Мне не хочется, чтобы ты поддавалась первому же эмоциональному порыву, первому же желанию, которое диктуют тебе чувства. Ты просто не знаешь ее, Келси. Ты не представляешь, какой хитрой и коварной может быть эта женщина.
– Мне известно, что она добивалась права опеки надо мной.
– Она просто хотела побольнее уязвить твоего отца, потому что он смотрел на нее как на пустое место. Ты была для нее просто орудием. Она пила, встречалась с другими мужчинами и щеголяла другими своими пороками в бесстыдной уверенности, что всегда и во всем будет выигрывать. А кончилось все убийством.
Милисент ненадолго замолчала, чтобы набрать в грудь побольше воздуха. При одной мысли о Наоми в груди ее с новой силой вспыхивал костер ненависти.
– Коль скоро ты с ней встречалась, она, наверное, попыталась уверить тебя, что это была самооборона? Что она защищала свою честь. – Не в состоянии больше сидеть, Милисент резко встала. – О, она была очень умна, умна и красива. Если бы улики против нее не были такими очевидными, она, наверное, сумела бы убедить суд в своей невиновности. Но когда женщина посреди ночи принимает мужчину у себя в спальне, одетая всего лишь в одну шелковую комбинашку, тут трудно настаивать на версии попытки изнасилования.
– Изнасилования… – шепотом повторила Келси, но Милисент не услышала ее потрясенного шепота.
– Кое-кто, разумеется, поверил ей. Существуют люди, которые всегда готовы верить женщинам подобного типа. – Взгляд Милисент стал жестким; в возбуждении она схватила перчатки со столика и принялась нервно похлопывать ими по ладони. – Но, в конце концов, они же ее и приговорили. Она исчезла из жизни Филиппа и из твоей тоже. И до недавнего времени о ней ничего не было слышно. Неужели ты будешь так эгоистична и упряма, что позволишь ей снова встать между нами? Неужели ты заставишь отца снова страдать?
– То есть вопрос стоит так: или она, или он?
– Вот именно!
– Для тебя, бабушка, но не для меня. Знаешь, до тех пор пока ты не приехала ко мне, я не знала, буду ли я встречаться с ней еще раз. Теперь я знаю точно, что обязательно снова туда поеду. А знаешь почему? Потому что она не пыталась защищаться или оправдываться, не предлагала мне сделать выбор. Я увижусь с ней еще раз и решу сама.
– Невзирая на то, что кое-кому это причинит боль?
– Насколько я понимаю, я – единственный человек, кто в этой ситуации чем-нибудь рискует.
– Ты ошибаешься, Келси, и это опасное заблуждение. Эта женщина… разлагает, пачкает, выворачивает наизнанку все, к чему ни прикасается… – Милисент опустила голову и стала аккуратно, палец за пальцем, разглаживать на ладони перчатки. – Если ты и дальше станешь поддерживать с ней отношения, она сделает все, что в ее силах, чтобы изменить твое отношение к отцу.
– Никто не сможет этого сделать.
Милисент подняла голову, ее взгляд был острым, словно отточенная сталь.
– Ты еще не знаешь Наоми Чедвик, – резко сказала она.
3
Келси и вправду не знала Наоми Чедвик, но хотела бы узнать. Годы, проведенные в университете, не пропали для Келси даром, и если и было что-то, что она умела хорошо, так это рыться в архивах, подбирая материалы для исследования какого-нибудь события или явления. Любого явления, даже если оно называется Наоми.
На протяжении последующих двух недель большую часть своего свободного времени Келси провела в общественной библиотеке, перебирая катушки с микрофильмами. Первой ей попалась страничка светской хроники из какой-то старой газеты, где она прочла уведомление о помолвке двадцатиоднолетней Наоми Энн Чедвик, дочери Мэттью и Луизы Чедвик с фермы «Три ивы», Блюмонт, Виргиния, и Филиппа Джеймса Байдена, тридцати четырех лет, сына Эндрю и Милисент Байден из Джорджтауна.
Свадьба должна была состояться в июне, и Келси легко нашла соответствующее объявление. Для нее было настоящим потрясением увидеть отца таким молодым, таким счастливым и беззаботным. Руку, сжимавшую ладонь Наоми, он прижимал к сердцу и улыбался. На лацкане белела бутоньерка из нескольких роз, и Келси попыталась угадать, были ли они белыми или солнечно-желтыми.
Наоми на фотографии смотрела чуть исподлобья, но даже крупнозернистый газетный снимок не мог скрыть блеска ее обаяния. Личико Наоми казалось невероятно юным и удивительно красивым; полные губы были четко очерчены, а глаза весело блестели, словно она вот-вот рассмеется.
Эти двое выглядели так, словно вместе они могли одолеть любые трудности.
Нет, ей не будет больно. Не должно быть. Келси твердила эти слова постоянно, убеждая себя, что глупо было бы расстраиваться из-за развода, который произошел бог знает сколько времени назад, но эти двое были так молоды, так полны жизненных сил и надежд… А теперь каждый из них стал для другого просто горьким воспоминанием.
Келси сделала кое-какие краткие заметки и фотокопии всех сообщений, которые ей попались, как она сделала бы это для любого академического доклада или сообщения. С особенным интересом она просмотрела фотокопию объявления о своем собственном рождении.
Начиная с этого момента имена ее родителей стали попадаться довольно редко; как правило, это были просто упоминания о том, что мистер и миссис Байден – в числе многих других – присутствовали на приеме в мэрии или приняли участие в какой-то благотворительной акции. Похоже, они вели довольно замкнутый или, во всяком случае, не слишком активный образ жизни, и бо́льшая часть их непродолжительного супружества прошла вдалеке от вашингтонского света.
Потом в «Вашингтон пост» промелькнула коротенькая и очень сжатая заметка, посвященная делу об опеке, помещенная в самой газете, как показалось Келси, только из-за того, что ее дед по отцовской линии был одним из заместителей министра финансов. Фактически, кроме имен – ее собственного, Наоми и отца, которые она прочла почти с нежностью, – в статье ничего не было; по всему было видно, что любые семейные дрязги «Пост» ставит довольно низко.
Потом Келси нашла несколько сообщений о ферме и скачках. В одной из них рассказывалось о многообещающем жеребчике, который сломал ногу во время скачки и был застрелен. К статье прилагалась фотография – прелестное личико Наоми со слезами на глазах.
А потом было убийство.
Подобные события, как правило, занимали гораздо больше места, чем свадьбы, рождения и разводы, и Келси сразу бросились в глаза кричащие заголовки:
«ССОРА ЛЮБОВНИКОВ ЗАКОНЧИЛАСЬ ТРАГЕДИЕЙ. МИРНАЯ ВИРГИНИЯ СТАЛА АРЕНОЙ КРОВАВОГО УБИЙСТВА».
О Наоми говорилось как о бывшей жене профессора английского факультета Джорджтаунского университета и дочери известного коннозаводчика. О погибшем молодом человеке – с некоторой долей пренебрежения – упоминалось только как о повесе, имеющем какое-то отношение к миру скачек и всему, что было с ними связано.
Вся интрига выглядела предельно простой. Алек Бредли был застрелен из револьвера в одной из спален на ферме «Три ивы». Оружие принадлежало Наоми Чедвик-Байден, которая и уведомила о происшествии полицию. Когда все это случилось, кроме них двоих, в доме никого не было. Полиция округа ведет расследование.
Виргинские газеты содержали информации ненамного больше. Наоми не отрицала, что это она стреляла в любовника, но ее адвокат настаивал, что Алек Бредли напал на нее, и несчастная жертва была вынуждена прибегнуть к крайнему средству самообороны.
Судя по газетным статьям, до несчастного случая между Наоми и Бредли существовали вполне дружеские отношения и они часто появлялись в обществе вместе. И, разумеется, какой-то проныра-журналист раскопал грязную историю о том, что Наоми вовлечена в тяжбу об опеке над ее трехлетней дочерью.
Через неделю после убийства в газетах появились новые заголовки.
«ЖЕНЩИНА ИЗ ВИРГИНИИ ПОДОЗРЕВАЕТСЯ В УБИЙСТВЕ!
В свете новых доказательств версия о самообороне оказалась несостоятельной!»
И, черт побери, это действительно оказались железные доказательства. Келси даже похолодела, прочтя о фотографиях, сделанных частным детективом, нанятым адвокатом отца с целью добыть убедительные компрометирующие материалы для процесса об опеке. И вот, вместо того чтобы зафиксировать факт прелюбодеяния, детектив стал невольным свидетелем убийства.
Разумеется, он тоже выступал на суде.
Как ни тяжело ей это давалось, Келси продолжала упрямо вчитываться в газетный текст, узнавая о свидетеле, который под присягой показал, что на публике Наоми и Бредли вели себя словно два близких человека. Что Наоми была опытным стрелком. Что ей нравились вечеринки, шампанское и внимание мужчин. Что она и Бредли поссорились как раз накануне гибели последнего и что причиной скандала послужил флирт Алека с другой женщиной.
Потом на возвышение для свидетелей поднялся тот самый детектив – Чарльз Руни. Он сделал около дюжины фотографий Наоми – у грузовика, на ферме, на вечеринках и так далее. Видимо, Руни очень дорожил своей лицензией на частную сыскную деятельность, ибо все его показания были подкреплены документально.
И все эти документы рисовали Наоми как обаятельную, но бесшабашную особу, которая обожала острые ощущения и была только рада тому обстоятельству, что брак с человеком намного старше ее больше ее не связывает. И в ночь убийства Наоми вышла на стук чуть ли не в ночной рубашке и пригласила будущую жертву в дом, зная, что в доме больше никого нет.
Руни не мог сказать с уверенностью, о чем эти двое разговаривали между собой, однако сделанные им снимки и заключения были достаточно красноречивы. На одной фотографии, сделанной через окно гостиной, парочка обнималась и пила бренди. На другой они уже спорили, и Наоми вдруг ринулась на второй этаж. Бредли последовал за ней.
Верный своему долгу, Руни вскарабкался на высокое дерево и направил телеобъектив на окно спальни. Спор продолжался и здесь, и, судя по всему, он стал гораздо более ожесточенным. Наоми ударила Бредли по лицу, а когда он повернулся, чтобы уйти, она выхватила из ящика ночного столика револьвер. Фотоаппарат уловил потрясение, отразившееся на лице Бредли, когда он увидел направленное на него оружие, и ярость Наоми, нажимавшей на спусковой крючок.
Келси долго рассматривала помещенную в газете фотографию и заголовок «ВИНОВНА!» над ней. Потом она сделала несколько фотокопий и, выключив проектор, собрала все свои выписки. Прежде чем здравый смысл успел взять верх над чувствами, она уже набирала номер на панели платного телефона.
– Ферма «Три ивы».
– Позовите, пожалуйста, Наоми Чедвик.
– Простите, кто ее спрашивает?
– Келси Байден.
Послышался короткий сдавленный вскрик.
– Мисс Наоми внизу, в конюшне. Подождите минутку, я соединю вас с ней.
Минуты через полторы Наоми взяла трубку параллельного аппарата, и Келси подумала, что голос ее напоминает тягучий, прохладный мед.
– Привет, Келси. Рада тебя слышать.
– Я хочу поговорить с тобой еще раз.
– Разумеется. Когда тебе будет угодно.
– Сейчас. Мне потребуется около часа, чтобы добраться до «Трех ив». И лучше, если на этот раз мы будем одни.
– Договорились. Я жду.
Наоми повесила трубку и вытерла влажные ладони о джинсы.
– Моя дочь сейчас приедет, Моисей.
– Я так и понял.
Моисей Уайттри – тренер[2] Наоми, самый надежный работник и давнишний любовник – даже не оторвался от родословных и графиков. Он был наполовину евреем, наполовину индейцем-чокто и потому носил длинные волосы, заплетенные на спине в косу, и серебряную звезду Давида на шее. Кровь, что текла в его жилах, представляла собой взрывоопасную смесь, но зато он знал о лошадях все, что только можно было знать. И, за редким исключением, предпочитал лошадей людям.
– Она будет задавать вопросы.
– Да.
– Как мне лучше ей отвечать?
Моисей и на этот раз не посмотрел на нее; впрочем, ему это было ни к чему. Он достаточно хорошо изучил интонации Наоми, чтобы знать, какое у нее при этом лицо.
– Попробуй сказать правду.
– Много хорошего она принесла мне, эта правда!
– Она твоя дочь.
Наоми с легким раздражением подумала, что для Мо все всегда было слишком просто.
– Келси – взрослая женщина. Она не примет меня только потому, что мы с ней родственники. Во всяком случае, меня это разочаровало бы.
Моисей наконец отложил свои бумажки и встал. Он не был особенно крупным мужчиной – всего лишь на несколько фунтов тяжелее и на несколько дюймов выше, чем требовалось, чтобы стать жокеем, а об этом он когда-то мечтал. Впрочем, те времена давно прошли, и в последнее время Моисей немного погрузнел. В ботинках со стоптанными каблуками он был почти одного роста с Наоми.
– Ты хочешь, чтобы она приняла и полюбила тебя, но только на твоих условиях. Ты, как всегда, хочешь слишком многого, Наоми.
Наоми с нежностью прикоснулась ладонью к его обветренной щеке. Она никогда не могла долго сердиться на Моисея. В конце концов, этот человек ждал ее долго и терпеливо, никогда ни о чем не расспрашивал и всегда любил.
– Я знаю. Ты часто мне это повторял, Мо. Просто до тех пор, пока я не увидела ее, я и подумать не могла, что она настолько мне нужна. Я не подозревала, что дочь может так много для меня значить.
– И тебе хотелось бы, чтобы это было не так.
– Да.
Это Моисею было понятно. Он сам слишком долго мечтал о том, чтобы не любить Наоми.
– У моего народа есть поговорка…
– У какого именно?
Моисей улыбнулся. Обоим было известно, что половину пословиц он выдумывает сам, а вторую безбожно перевирает, приспосабливая к своим сиюминутным потребностям.
– Только глупец мечтает впустую, Наоми. Пусть она увидит, кто ты такая. Этого будет достаточно.
– Моисей! – В контору заглянул один из конюхов и, заметив Наоми, сорвал с головы шляпу. – Мое почтение, мисс. Мне не нравится, как Сирень припадает на левую переднюю ногу. Да она у нее и распухла к тому же…
– Сегодня утром она же довольно хорошо бегала и все было в порядке! – Моисей нахмурился. Он нарочно поднялся перед рассветом, чтобы лично проследить за утренними тренировками. – Надо взглянуть.
Крошечная контора Моисея располагалась рядом со стойлами, и в ней вечно пахло застоявшейся лошадиной мочой, однако он предпочитал ее просторной комнате своего предшественника, который устроил свой кабинет в беленом домике возле западного выгона. Моисей часто повторял, что лошадиные запахи для него все равно что французские духи и что он не хочет, чтобы его отвлекали от дел всякие посторонние мелочи.
Сами стойла сияли чистотой, словно первоклассный отель, и были местом столь же оживленным. Залитый бетоном проход между двумя рядами боксов был выскоблен, а на каждом боксе висела эмалированная табличка, на которой золотыми буквами значилась кличка лошади. Подобный порядок завел еще отец Наоми, и, унаследовав ферму, она не стала его менять. Да и пахло в конюшне гораздо приятнее, чем в конторе Моисея. По этому запаху – лошадей, притираний, соломы, зерна и кожи – Наоми очень скучала в тюрьме, и даже теперь, входя в конюшню, она с наслаждением вдыхала этот замечательный будоражащий запах, для нее он был запахом свободы.
Заметив Моисея, лошади одна за другой поворачивали головы и провожали его грустными лиловыми глазами. У него тоже был свой особенный запах, который они признавали и любили. И, как бы он ни торопился, как бы быстро ни шел по забетонированной дорожке, у него всегда было время, чтобы потрепать каждую лошадь по холке или шепнуть пару ласковых фраз.
При их появлении подсобные рабочие не прервали работу. Железный закон – работа превыше всего – Наоми установила уже давно, однако ей все равно показалось, что при виде хозяйки вилы и скребницы в их руках двигались с удвоенной быстротой.
– Я собирался отправить ее на пастбище, когда заметил, как она бережет ногу, – пояснил конюх, останавливаясь возле стойла Сирени. – Потом увидел опухоль и подумал, что вы тоже захотите посмотреть.
Моисей неодобрительно фыркнул и вытер руки о засаленную коричневую куртку. Потом он осмотрел глаза молодой кобылы, принюхался к ее дыханию и, нашептывая ей что-то успокоительное, стал опускаться от шеи все ниже и ниже – к ноге.
Опухоль располагалась над самой щеткой и была горячей на ощупь. Стоило Моисею слегка надавить на нее пальцами, как кобыла отпрянула и громко заржала.
– Похоже, она обо что-то ударилась, – вынес приговор Моисей.
– Сегодня утром на ней ездил Рено, – сказала Наоми, припомнив, что жокею пришлось специально приехать на ферму, чтобы провести с Сиренью утреннюю разминку. – Позовите его, если он еще не ушел.
– Хорошо, мэм. – Конюх выскочил за дверь.
– Утром все было нормально. – Наоми прищурилась и, присев рядом с Моисеем, легонько подвигала раненую ногу вперед и назад, следя за напряженностью плечевых мышц. – Похоже на засечку, – пробормотала она себе под нос, рассматривая обесцвеченное пятно и сгусток крови под кожей. «Наверное, ушиблена кость, – подумала она. – Если повезет, обойдется без фрактуры».
– На следующей неделе Сирень должна была скакать в Саратоге.
– Может, еще и побежит, – отозвался Моисей, но Наоми видела, что он так не думает. Только не с такой ногой.
– Нужно сбить опухоль, – добавил он. – И вообще, неплохо бы позвонить ветеринару. Рентген еще никогда никому не вредил.
– Я этим займусь. И поговорю с Рено. – Наоми выпрямилась и обхватила кобылу за шею. Лошади были для нее выгодным вложением капитала, ее бизнесом, но при всем этом она искренне их любила. – У нее душа чемпиона, Мо. Мне бы не хотелось, чтобы Сирень больше никогда не вышла на старт.
Меньше чем через час Наоми мрачно следила за тем, как ветеринар осматривает больную ногу Сирени. Копыто уже обмыли водой со льдом, и Моисей растирал опухоль раствором уксуса. Ветеринар стоял в сторонке и готовил шприц.
– Когда она снова может тренироваться, Мэтт? – спросила Наоми.
– Через месяц. А лучше – через полтора. – Мэтт Ганнер бросил на Наоми быстрый взгляд. У него было длинное приятное лицо и добрые глаза. – Ушиблена надкостница, потянуты сухожилия, но трещин нет. Держите ее в стойле и продолжайте массаж. Через пару недель можно начать какие-нибудь легкие упражнения, и все будет в порядке.
– Мы работали галоп и быструю рысь, – вставил Рено, стоявший у входа в бокс и наблюдавший за процедурами. После утренней тренировки он уже успел переодеться в один из своих дорогих, прекрасно сшитых костюмов, которые очень любил, однако он был жокеем, и больше всего на свете его интересовали чистокровные лошади, а точнее – состояние их тонких и сухих ног. – И я не заметил никакого сбоя в аллюре.
– Я тоже, – добавила Наоми. – Рено говорит, что она не спотыкалась. Я следила за утренней разминкой и наверняка увидела бы, если бы что-то случилось. К тому же у Сирени спокойный нрав – она не из тех, кто начинает биться в стойле.
– В общем, это был сильный удар, – заявил Мэтт. – И если бы ваш конюх не обратил внимания на опухоль, все могло закончиться гораздо хуже. Сейчас я сделаю инъекцию болеутоляющего… Но, но, девочка, спокойнее…
Последнее относилось к Сирени, которая, почувствовав, как игла шприца вонзается ей в ногу, завращала глазами, зафыркала, но не сдвинулась с места.
– Сильная и здоровая лошадь, – похвалил Мэтт, выпрямляясь. – Я уверен, что она снова начнет бегать, да еще как! Что касается лечения, то я вряд ли могу прибавить что-нибудь, чего бы не знал ваш Мо. Если будет повышаться температура, позвоните мне. Иначе…
Он не договорил, уставившись куда-то за плечо Наоми.
– Прошу прощения. – Келси остановилась напротив бокса, прижимая к груди сумочку и папку с выписками и фотокопиями. – Я не хотела мешать. Просто в усадьбе мне сказали, что я могу найти вас здесь.
– Ох… – Наоми машинально провела рукой по своим растрепанным волосам. – Я совсем забыла про время! У нас тут возникла одна маленькая проблема. Мэтт, познакомься с моей дочерью. Келси Байден. А это Мэтт Ганнер, мой ветеринар.
