Нина Ягольницер
Бес в серебряной ловушке

Глава 7
Ухмылки исполненных желаний

Гнетущий июньский зной, выжав досуха землю, траву и людские глотки, наконец переполнился краденой влагой и разразился неистовой грозой.

Небо бесновалось, раскалываемое на куски синеватыми молниями, ревело густым утробным грохотом, изрыгая теплые потоки дождя.

В тесной комнатенке постоялого двора полковник Орсо задумчиво сидел у окна, глядя в мутную закипь непогоды. В окно вливались упоительная прохлада и запах мокрой земли. Полковник всегда любил грозы и сейчас пинками загнал все заботы в темные чуланы памяти, чтобы молча внимать шуму ливня, равнодушного к мелким человеческим тревогам.

Однако дробный топот на лестнице вырвал полковника из умиротворенной тишины. «Может быть, слуга спешит мимо? – мелькнула почти умоляющая мысль. – Мало ли постояльцев у Густаво в эту ночь…» Но в дощатую дверь уже колотила усердная рука. Орсо, сглатывая брань, поднялся с табурета и рванул медную ручку. На пороге стоял мальчишка, на чьем некогда белом фартуке отчетливо виднелись свежие пятна крови.

– Господин полковник! – Мальчуган вытаращил глаза, словно стараясь придать своим словам больше веса. – Там всадник приехал. Капрал вашего полка. Преочень плох, кровищи – аж по бокам лошади ручьями! Совсем помирает! Вас зовет, аж из рук рвется! Скорее, господин!

Под заполошное квохтанье слуги Орсо стремительно натянул дублет и понесся вниз по лестнице. Он посылал за беглецами четверых вооруженных солдат. Что за черт?!

Из кухни навстречу полковнику уже спешил Густаво, его рыхлый живот трясся от волнения, и в такт ему тряслись пышные усы.

– Пожалуйте сюда, ваше превосходительство! За лекарем уж послано!

Через минуту Орсо стоял у низкого топчана, на котором полусидел поддерживаемый слугой Маттео. Жена Густаво прикладывала мокрую тряпицу к глубокой ране на затылке капрала. Кираса уже лежала на полу, там же валялся дублет, с которого быстро натекала розовая лужица. Землистое лицо капрала казалось рябым из-за резко выделяющихся на бледной коже оспин.

– Маттео! Что, дьявол раздери…

– Погодите, мой полковник. – Капрал гулко закашлялся, а отрывистые слова эти лучше любых других доказали Орсо, что Маттео и правда плох. Солдат перебивает командира лишь в том случае, когда спешит из последних сил передать некие сведения, ради которых и доехал живым.

Полковник знал разницу между истовой службой и показным рвением. Он опустился на колени и ловил слова, что Маттео цедил сквозь кашель, хрипло набирая в легкие жаркий воздух кухни. Приехавший лекарь разрезал на капрале окровавленную рубашку, обнажая багровый кровоподтек в половину груди. А Маттео все говорил, путаясь, повторяясь, словно не уверенный в собственной памяти. У него начинался жар, скачка под проливным дождем лишила капрала остатков сил.

Наконец Маттео замолчал, рвано и хрипло дыша. Орсо встал, а капрал вдруг открыл лихорадочно блестящие глаза:

– Я виноват, мой полковник. Я потерял троих человек, но так и не выполнил приказа.

Орсо же покачал головой:

– Молчи, Маттео, разбор твоих грехов до поры оставим. Да, и не вздумай помереть, мне довольно и этих потерь. Мессер Густаво, позаботьтесь о капрале.

С этими словами он вышел из кухни. Через четверть часа, отдав все необходимые распоряжения, полковник в широком суконном плаще шагал к конюшне, на ходу нахлобучивая шляпу.

Необходимость покидать гостеприимный постоялый двор и нестись верхом в дождливую темень вызывала глухую злость, но выбора не было.

Уже сидя в седле, Орсо задумался. Из леса ведут лишь две известные ему дороги. Одна направляется к Густаво, вторая – в захудалую деревеньку Пиккола, где тоже на его памяти был какой-то трактиришко. В другую погоду осторожный беглец скорее заночует в лесу – и вот тогда ищи-свищи. Но, по словам Маттео, по крайней мере один из юнцов ранен. Едва ли он рискнет ночевать под проливным дождем…

Сорок минут спустя, после недолгих препирательств с вымокшим и злым как черт ночным сторожем, полковник уже колотил в запертую дверь крохотного трактира. До Пикколы, конечно, давно долетели новости о разгромленном Кампано, и сейчас на много миль окрест двери запирались с особым радением. На стук отозвались шаркающие шаги, и в массивной двери приоткрылось окошко, явив взгляду Орсо скупо освещенное свечой старческое лицо.

– Что вам угодно, господин?

– Любезная хозяюшка, прости великодушно, что тревожу в этот поздний час! – Орсо умел быть необычайно обходителен, когда стремился вызвать доверие. – Не было ли сегодня у тебя новых постояльцев? Отроков лет по шестнадцати, один подмастерье, второй служивый, раненый.

Старушка молча поправила чепец, пламя свечи заколыхалось. Орсо чуть сдвинул брови, и голос его зазвучал с отеческой озабоченностью:

– Моего это полка мальчуганы, пикинер и кузнеца подручный. В первый поход взяли, да еще и до расположений не дошли. Как матерям-то в глаза погляжу?

Блеклое лицо трактирщицы стало приветливей, она мягко покачала головой:

– Не припомню, господин. У меня уж несколько дней дым коромыслом стоит. В округе господь знает что творится. Ад кромешный… – Старушка истово перекрестилась. – Однако служивых не было, да и раненых тоже. Только пьяных вдоволь.

Старушка снова покачала головой, теперь осуждающе, и полковник, поклонившись, ретировался ни с чем.

Итак, либо раны мальчишки столь серьезны, что он не достиг Пикколы, либо, напротив, поганцы достаточно здоровы, чтоб предпочесть неуютную ночь в лесу.

Орсо встряхнул головой, разметая намокшими полями шляпы каскад брызг. Что ж, теперь совесть чиста. А капрал, пожалуй, заслуживает награды…

* * *

Годелот старательно развесил мокрую камизу в углу, где тускло горела лучина, и обернулся к Пеппо:

– Ну, шут гороховый! Ты б на хозяйку поглядел: губы поджала, напыжилась, чисто столп святой католической церкви! Умора! – Шотландец говорил почти шепотом, но и шепот этот подрагивал от сдерживаемого смеха. – А уж распевал! Ты где этих песен набрался? Научи, что ли! – И он зашелся беззвучным хохотом.

Пеппо тоже ухмыльнулся, и глаза его замерцали ведьмачьим озорством.

Сцена и впрямь была сущее загляденье. Уже темнело, когда Годелот в одной рубашке и грязных башмаках ввалился в переполненный трактир, поддерживая на плече руку Пеппо. Тетивщик в расхристанной весте едва переставлял ноги, тяжело обвисая на плече шотландца, то и дело принимался громко и сбивчиво горланить песни самого похабного содержания – словом, по виду был бессовестно пьян. Будь хозяином трактира мужчина, дело могло обернуться иначе, но почтенная старушка с молчаливым неодобрением сгребла медяки с мозолистой ладони шотландца и велела ему немедля уложить подгулявшего приятеля почивать, покуда тот не учинил еще какого-нибудь непотребства.

Расчет был прост: после событий в Кампано любой военный вызовет у обывателей недоверие. Двое же подвыпивших оборванных мальчишек просто затеряются в потоке посетителей трактира, и уже через час хозяйка даже не вспомнит их лиц.

Все еще улыбаясь, Годелот шагнул к раскрытому окну и глубоко вдохнул. Все было позади…

Боль нагрянула внезапно, словно вдруг настигшая волна, что обрушивается сзади на бегущего из бурного моря человека. Сдавила горло, перехлестывая дыхание, впилась когтями в затылок.

Пока смерть неслась по пятам, то прячась в выжженных руинах, то грохоча копытами за спиной, ему было не до этой боли. Но сейчас азарт борьбы выкипел, мушкет покойно стоял в углу, и можно было наконец перевести дух. Бойтесь этого вожделенного отдыха, изгои, отщепенцы, случайно уцелевшие меж жерновов, перемоловших вашу жизнь. Все мысли, что вы не успели додумать, все чувства, что молча ждали своего времени, выплеснутся в одночасье, будто из забытого на огне горшка.

Годелот еще и еще раз вобрал в легкие вечернюю дождливую прохладу, сжал шершавую кромку оконной рамы руками, прижимаясь лбом к наличнику. Да, все было позади. Страшный запах пепелищ и ландскнехт с безжалостным клинком. Дальний рокот погони и горечь порохового дыма. Остекленевшие глаза мертвецов и бьющаяся на земле лошадь. Зеленые дубы у старинных стен замка и наставления отца, там и сям пересыпанные не всегда понятными английскими словами. Сварливо-добродушная брань Луиджи и долгие разговоры с пастором Альбинони. Все было позади. Абсолютно все.

…Почти невесомое прикосновение к плечу выдернуло шотландца из мутного водоворота, и он резко отпрянул от наличника, оцарапав лоб. Рядом стоял неслышно подошедший Пеппо. Он молчал, устремив незрячие глаза в темное окно, на котором молнии то и дело вычерчивали зыбкий водяной узор. Казалось, он подошел случайно, и Годелот отвел взгляд, не нарушая тишины.

– Держись, Лотте. Отболит, – вдруг ровно произнес тетивщик, не поворачивая головы. – Со временем осядет, как ил на дно озера. И там уж только не баламуть заново.

Отчего-то Годелот не удивился этим словам. Ему самому казалось в эти минуты, что он думает и чувствует слишком громко. Машинально проведя пальцами по грубо вытесанной раме окна, он медленно проговорил:

– Не могу поверить. Все эти дни верил – а сейчас не могу. Как все вот так рассыпалось, рухнуло в один миг? Если б, вернувшись, я застал отца умершим от хвори – поверил бы, ведь я помню, как умирала матушка. Вокруг были бы люди, уважавшие его, и места, напоминающие о нем. Все было бы по-настоящему. Но ничего нет, ни людей, ни мест, словно кто-то песчаную крепость, что детишки строят, невзначай ногой задел. И только я, болван, стою среди обломков и глазами хлопаю. Господи… – Шотландец стиснул зубы и вдруг ударил кулаком в стену. – Чего я не отдал бы, чего бы не пожалел, чтобы встретиться с тем мерзавцем, что спустил на мой дом свою шакалью свору!

Зарычав, Годелот снова впечатал кулак в щелястую бревенчатую кладку и замахнулся опять, но пальцы Пеппо охватили его запястье, сдерживая удар.

– Будет тебе, не увечь руку.

Кирасир рванулся из сильных пальцев, но тетивщик повысил голос, крепче сжимая хватку:

– Довольно, говорю! Или в зубах клинок держать приспособишься?

Шотландец устало выбранился, опуская ладонь, а Пеппо добавил:

– Мерзавца ему подавай. Ты, брат, желаниями бы не швырялся. Судьба – девица с выдумкой, ее только попроси, а она и рада стараться. Все исполнит, вот тебе крест, да так все вывернет, что еще сто раз пожалеешь.

– О чем ты, умник? – Годелот потирал ушибленную кисть. Настырность Пеппо раздражала, но кирасир продолжал слушать уже хотя бы для того, чтоб не согласиться.

А итальянец снова отвернулся к окну, скрещивая руки на груди:

– Да так. Я, знаешь, ребенком очень беспомощен был. Мать надо мной только и хлопотала – то лоб разобью, то супом обольюсь, просто беда. Другие ребятишки уже матерям помогали, а от меня никакого толку, одна морока. И вбил я себе тогда в голову мечту, что у матушки малыш народится. Будет у меня младшенький, беспомощный и слабый, и вот тут уж я смогу о ком-то заботиться… Стану сразу сильным и нужным. – Пеппо запнулся, рвано вздохнул: – И что ж ты думаешь? Услышали меня там, куда молитвы слать принято. Прошло несколько лет, и матушку хворь свалила. Все по-моему вышло, Лотте. В одночасье стал взрослым, и заботе выучился, и еще много чему. Да вот мечтать мечтал, а выходить мать не сумел.

Годелот уже готов был сказать что-то, но осекся. Пеппо, похоже, не ждал ответных слов. Он все так же стоял лицом к окну, только тень легла на высокий смуглый лоб. А может, просто бабочка скользнула в углу перед лучиной.

– Вот, оказывается, что у тебя за камень на душе, – вдруг проговорил шотландец.

Плечи Пеппо вздрогнули, словно от сквозняка.

– Отстань… – пробормотал он, отворачиваясь. – Нашелся исповедник.

Но шотландец покачал головой, озадаченно хмурясь:

– Ты винишь себя. Винишь в смерти матери. И все только из-за этой детской безобидной мечты. – Годелот знал, что пора прикусить язык, но это нелепое, несуразное открытие отчего-то потрясло его. – Ты сам назначил себе испытание, а теперь грызешь себя за то, что не справился. Но, Пеппо…

– Хватит! – рявкнул тетивщик, и кирасир заметил, что губы его мелко дрожат. – Отстань, не твоя печаль! И вообще… не обо мне речь! Так, к слову сболтнул, чего вцепляешься, будто репей?!

– А ты чуть что, так в иглы! – огрызнулся в ответ Годелот. Он не собирался затевать свару, но ощерившийся Пеппо почему-то всколыхнул в нем беспричинную злость. – С тобой ровно на допросе, не то слово ляпнуть грех.

– Да говори, что на ум взбредет! Я всего-то прошу в душу не лезть! За что я себя виню – за то сам и отвечу! А ты мне кто такой, чтоб вот так, запросто руку в самое нутро совать и струпья выискивать? Никто, слышишь? Никто, черт бы тебя подрал! Чего ты вообще ко мне пристал?!

В своем внезапном бешенстве Пеппо уже забыл, что сам ткнул себе в больное место. А Годелот вдруг попятился, будто тетивщик плюнул в него горящей смолой.

«Ты мне никто…»

Эта фраза занозой впилась в мозг, захлестывая шотландца неожиданной жгучей обидой.

– В душу?! – прошипел он. – В ту бочку уксуса, что у тебя вместо души, себе дороже соваться. Только вот что я тебе скажу: зря мать на тебя столько лет убила! То ли не тому учила, то ли не так, то ли овчинка для выделки не сгодилась!

Пеппо хрипло вдохнул, бледнея:

– Заткнись! Моя мать была святой, и не тебе ее судить!

Но Годелот не мог остановиться. Усталость и отчаяние сплелись в душную ярость, мутным потоком несшую его вперед мимо скользких берегов самообладания.

– Значит, ни черта ты из ее уроков не понял, слышишь?! Она напрасно посвятила тебе жизнь, неблагодарная ты ядовитая сволочь!!! Что ты сделал, стоило ей уйти? Ты ощетинился, словно дикобраз, отгородился от всех шипами в палец длиной, а только подступишься к тебе на шаг да разглядишь в тебе человеческое зерно – тут же жалишь, не дав себе труда на миг задуматься, заслуживаю ли я твоих укусов!

Годелот сорвался на крик, кровь жарко хлынула в лицо. Он швырял в Пеппо резкие слова, будто камни. Он сам не знал уже, чего пытается добиться: побольнее уязвить или разбить броню отчужденности. Он успел узнать за эти дни другого Пеппо, в котором сквозь панцирь колючего нрава порой прорывался искренний и добросердечный парень. И шотландцу невыносимо было снова видеть оскаленного волка на месте того, кого он почти готов был назвать другом. Только не сейчас, когда в разрушенном мире Годелота не осталось ни одной близкой души, кроме этого полного противоречий слепого мошенника. А тетивщик молчал, только глаза угольями пылали на искаженном лице да губы вздрагивали, словно сдерживая ответную брань.

– Ну, давай! Что ж ты не пошлешь меня к черту? Ты же гордый, независимый и плевать на всех хотел! – заорал наконец Годелот. Никогда еще он так не ненавидел Пеппо, как в эти секунды. Ненавидел, будто тот обманул его в лучших чувствах, подвел в самый отчаянный момент.

Удар по скуле оборвал поток бессвязной ругани, и шотландец отшатнулся. Зарычал, вскидывая руку для ответной пощечины. А Пеппо подался вперед, с вызовом расправляя плечи.

– Давай, – холодно предложил он, – врежь мне, может, полегчает! Или честный солдат все еще не обижает калек?

Каким-то самым дном рассудка Годелот знал: нужно немедленно остановиться. Но он лишь сгреб Пеппо за ворот все еще мокрой камизы.

– Черта с два ты калека! – отрубил он и отшвырнул тетивщика к стене, чувствуя, что еще секунда – и он ударит в это тонкое смуглое лицо так, что брызнет кровь, а под сжатым кулаком тошнотно хрустнет кость.

Пеппо с размаху впечатался спиной в поеденные жучком доски, вскинул голову, отбрасывая за спину мокрые волосы, и Годелот снова изготовился к драке, едва слыша, как все тот же голос на дне разума вопит, умоляя остановиться. Но тетивщик не двинулся вперед. Несколько секунд он так же стоял у стены, мелко дрожа от бешенства и судорожно сжимая кулаки. А потом разжал пальцы, молча бросился на койку и отвернулся к стене.

Годелот тоже молчал, глядя в напряженную спину. Опустил глаза, посмотрел на собственные руки. Снова взглянул на Пеппо, съежившегося на тощей дерюге.

Почему они вдруг завелись? С чего вообще началась вся эта идиотская уродливая ссора?

Шотландец облизнул губы, набрал воздуха. Но сказать было нечего. В той же раскаленной натянутой тишине он погасил лучину и тоже опустился на свою койку. Сердце глухо колотило в грудь, сведенные мышцы никак не расслаблялись, словно он все еще ожидал удара. Сверкнула молния, ляпая на потолок кривой контур полуоткрытого ставня, и Годелот вздрогнул от раската грома.

Трудно сказать, сколько времени прошло. Шотландец молча лежал, глядя в потолок и слушая шум дождя за окном. Он точно знал: Пеппо не спит. И непонятно, о чем он думает, но ему так же гадостно и нестерпимо одиноко, как самому Годелоту. Почему-то это он тоже знал наверняка. Но оно и к лучшему… Все должно быть на своих местах. Судьба случайно столкнула их, а в случайных людях не ищут друзей. Это просто дурацкий страх одиночества. Это с непривычки кажется, что тебе непременно кто-то нужен. И вообще нужно попытаться заснуть. После таких суток кто угодно сбрендит, да еще с этим хорьком бок о бок. Все, спать.

Годелот раздраженно повернулся к стене и уставился во мрак.

– Пеппо.

– Что? – после недолгой паузы глухо отозвалась темнота.

– Прости меня. Я тут тебе нагородил всякого. Будто нутро навыворот, вся гнусь со дна души всплыла.

Пеппо долго молчал. Потом скрипнула койка.

– Не за что мне тебя прощать, я и не то слыхал, – донесся неожиданно спокойный ответ. Темнота снова умолкла, а затем сухо и устало добавила:

– А всего гаже то, что ты прав. Каждым словом прав, по нраву оно мне или нет. А на правду только дураки обижаются.

Годелот тоже долго не отвечал, ища какие-то нужные слова. Но не нашел и приподнялся с койки, садясь.

– Слушай… Не спится что-то. Гроза эта чертова громыхает. Давай перекусим.

И через секунду темнота ответила негромким смешком:

– Умираю с голоду. Давай.

Глава 8
Леденцы

Слуга осторожно умостил на столе тяжелое блюдо с жарким, зажег еще одну свечу и замер у стола в выжидательном полупоклоне. Но полковник Орсо рассеянно взмахнул ладонью, отпуская слугу, и устремил созерцательный взгляд на тушеное мясо, испускавшее зыбкие столбики пара.

Место для раздумий благодатное. Этот маленький венецианский трактир не похож на шумные и грязные придорожные вертепы. Ужин здесь по карману далеко не всякому, пьяных дебоширов не водится, очаг всегда протоплен, и даже посуду не забывают мыть. Полковник нередко наведывался сюда в конце длинного хлопотного дня, и хозяин неизменно старался придержать для постоянного посетителя его любимый стол в полутемном углу. А видит бог, такой недели у Орсо не выдавалось уже давно…

Однако мясо могло остыть. Военный, отряхнув размышления, подтянул поближе глиняное блюдо и неторопливо принялся за еду. Но он едва успел толком распробовать утку, как кто-то приблизился к столу, ныряя в уютный полумрак. Свечи выхватили из тени белое пятно рясы ордена Святого Доминика.

– Добрый вечер, полковник, – негромко проговорил визитер, и Орсо поднял глаза, надевая на лицо старательно открахмаленное приветливое выражение.

– Отец Руджеро, – так же сдержанно кивнул он. – Какая неожиданность. Садитесь. Не поужинаете ли со мной? Здесь, знаете ли, понимают толк в хорошей стряпне.

– Нет, благодарю, – сухо отозвался монах, садясь и брезгливо отряхивая с подола плаща солому. – Любезный, подайте мне холодной воды, – обернулся он к подоспевшему слуге.

– Разве сегодня постный день? – В голосе Орсо послышалась тень насмешки, но доминиканец лишь отмахнулся:

– Я здесь не ради обмена остротами, полковник.

– А я и в мыслях не имел острить. – Орсо невозмутимо отрезал от жаркого толстый ломоть. – Всего лишь хотел добавить непринужденности. Как прошел ваш вояж, святой отец?

Отец Руджеро жадно выпил поданную воду и отставил стакан.

– Едва ли вас заинтересует рассказ о моем посещении провинциального монастыря.

– Вот как… Стало быть, вы здесь для того, чтобы послушать мои истории, а не развлекать меня своими? – Орсо налил себе вина и с наслаждением отпил несколько глотков: новомодное увлечение восточными приправами все еще казалось ему чрезмерным. А доминиканец подался вперед и оперся острыми локтями о столешницу:

– Не стану скрывать, полковник, так и есть. Я порядком пометался по городу, разыскивая вас, поскольку жаждал услышать хоть несколько слов о вашей кампании. И нашел вас здесь, в трактире средней руки, в одиночестве. Более того, глядя на ваше лицо, было бы легко заподозрить, что вы страдаете жестоким разлитием желчи, если бы не ваш обильный ужин.

Орсо пожал плечами.

– Я не обязан вам отчетом, – бросил он с тем отточенно-усталым безразличием, которое мгновенно низводило любые нападки до уровня дворняжьего тявканья.

Руджеро молчал, глядя на полковника, неторопливо орудовавшего ножом. Он не казался уязвленным – похоже, эти двое редко говорили в ином тоне. Орсо же как будто вовсе забыл о собеседнике. Но после нескольких минут молчания монах нервическим жестом сплел пальцы, наматывая четки вокруг ладони.

– Да не молчите вы, Орсо! Что вы набиваете себе цену, словно престарелая кокетка? Вы что-нибудь нашли?

Полковник вскинул на Руджеро вспыхнувшие глаза, сжимая, будто кинжал, нож, которым только что резал мясо. А потом со звоном швырнул его на стол и сухо отрезал:

– Нет. Не нашел.

Лицо монаха окаменело:

– Не может быть! Неужели пастора предупредили и он успел…

– Нет, – оборвал его Орсо, – пастор был в замке.

Скулы Руджеро порозовели, он снова подался вперед, вдавливая брошенный нож ладонью в стол:

– Слава Всевышнему! Значит, еще не поздно. Я все узнаю у пастора сам.

– Вам не удастся, – Орсо поморщился и потер лоб, словно у него вдруг заныла голова. – Альбинони мертв.

Доминиканец замер и медленно осел на скамью.

– Пастор мертв?.. Орсо, черт бы вас подрал. Вы убили последнего человека, который знал, где искать Наследие?

– Так получилось, – отрезал полковник, – и я не умаляю своей вины. Но судить меня будете не вы.

Руджеро помолчал и вдруг оглушительно ударил кулаком по столу:

– Вы лжете, Орсо! Вы не могли допустить такой дурацкой оплошности! И уж тем более не ушли бы из графства несолоно хлебавши. Я знаю вас, вы найдете и выбитый зуб в братской могиле!

Губы полковника слегка передернулись:

– Ну и метафоры у вас, святой отец… – пробормотал он. Но на челюстях монаха зло заходили желваки:

– Метафоры?! Признайтесь, Орсо. Вы просто прикарманили Наследие, убили свидетеля и теперь прикидываетесь грешником на покаянии!

Руджеро почти шипел, бледный от бешенства, но Орсо лишь долил себе вина.

– Так отправились бы с нами. Не сомневаюсь, вы бы все сделали безупречно, как и в прошлый раз.

Эти слова произвели странное впечатление, будто проткнули в неистовстве Руджеро дыру. Доминиканец медленно выдохнул и осел на скамью. Минуту спустя он проговорил уже тише:

– Орсо, вы сегодня были у…

– Был, но меня не приняли.

– А что говорит врач?

– Молчит, – хмуро ответил Орсо, – или цедит мудреные слова, которые, полагаю, переводятся с медицинского языка как «идите к черту». Но дело плохо, Руджеро. Доктор не отлучается ни на минуту. Даже не спускается к столу. Поэтому я и ужинаю здесь. У меня разом отшибает аппетит от перспективы сидеть в трапезной одному как перст.

Худое смуглое лицо монаха передернулось, губы сжались бесцветной щелью, бусины четок впились в ребро ладони. Несколько секунд он отсутствующе смотрел поверх полковничьего плеча, а потом вздохнул, роняя четки на стол.

– Вы правы, – проворчал он, – день не постный. Любезный! Подайте вина! – Охватив ладонями кружку, доминиканец заговорил, сухо чеканя слова и делая длинные паузы: – Вот что, Орсо. Мне не хотелось прежде времени откровенничать с вами. Не хочется и сейчас. Но, думаю, вы должны знать. – Доминиканец запнулся. Залпом ополовинил кружку. – Моя поездка в провинцию принесла некоторые открытия. – Он снова осекся, похоже, все еще сомневаясь, стоит ли продолжать. Орсо же молча ждал, не столь терпеливо, сколь равнодушно. А монах стукнул кружкой, будто отметая колебания. – Орсо, ваш провал ужасен! Но, быть может, еще не все потеряно. Думаю, я знаю, почему вы ничего не нашли в Кампано. Пастор что-то заподозрил и успел избавиться от Наследия.

Полковник покачал головой:

– Не глупите. Ни один из хранителей Наследия никогда не спрятал бы свою Треть так, чтоб ее нельзя было найти. И уж тем более не отдал бы ее в чужие руки.

– В чужие – нет, – согласился монах, – но что, если пастор нашел руки как раз подходящие? У меня нет доказательств, Орсо. Но есть серьезные основания думать, что тогда, одиннадцать лет назад, дело не было доведено до конца. Младший из семьи Гамальяно, похоже, жив.

Он проговорил это на одном дыхании, на лбу выступили бисеринки пота. Умолк, глядя на Орсо. А тот спокойно пожал плечами:

– Тот самый ребенок? Вот как… Ну так что же? Пусть себе живет. Одним грехом меньше, Руджеро, неужели вам не отрадна эта весть?

Монах посмотрел на полковника, будто на умалишенного:

– Не притворяйтесь идиотом, Орсо! – прошипел он. – Вы же прекрасно понимаете! Это все меняет!

– Что это меняет, святой отец? – поморщился военный. – Если мальчик даже уцелел в тот день и теперь прозябает где-то в провинции, то у него нет ничего, кроме грустной истории в прошлом. Или вы думаете, что все эти годы он следил за вами, мечтая отомстить? Снимите эти романтические тряпки, Руджеро, они вам не к лицу.

Монах побледнел, словно полковник только что обругал его отборным площадным лаем. Придвинулся к столу вплотную, и в свете свечей стало видно, что один его глаз темнее другого.

– Орсо… – прошептал он. – Орсо, Орсо… Вы издеваетесь, да и бог с вами, но сейчас не время! Наши поиски годами заходили в один и тот же тупик. Операция, которую вы готовили столько времени, потерпела неудачу. И вдруг именно сейчас выясняется, что в мире есть еще один живой Гамальяно. А вы пожимаете плечами?

Полковник на миг прикрыл глаза. А потом так же устало спросил:

– Святой отец, прошло много лет. Дети несказанно меняются с годами. Да и сомневаюсь, что вы особо рассматривали того малыша. Или парень сам представился вам под своей… хм… прославленной фамилией?

Руджеро откинулся назад и резко потер лоб:

– Я уже сказал, у меня нет доказательств! Да, я могу ошибаться! Но Орсо, мы опять в тупике! И не вправе пренебречь даже самым паршивым шансом! Треть должен был хранить пастор, но ее у него не оказалось! Зато меньше чем в сутках пути от Кампано вдруг появился юнец, будто срисованный с фамильного портрета! Не слишком ли занятное совпадение, полковник?

Брови Орсо раздраженно дрогнули:

– Хорошо. Для очистки совести я пороюсь в этом совпадении. Как этот ваш недоносок выглядит?

Монах скривился от скучающего полковничьего тона и сухо отчеканил:

– Он подмастерье. Называет себя падуанцем. И у него есть особая примета: он слеп.

– Что? Слеп? – Орсо вскинул голову, впервые проявив интерес к разговору.

– Ему это не слишком мешает, – отрубил Руджеро. – В остальном он ничем не примечателен. Ему около семнадцати лет, долговяз, худощав, черноволос, имеет рубец от плети на щеке, оборван и… хм… недурной танцор.

Доминиканец отрывисто сыпал словами, не замечая, как полковник стремительно меняется в лице.

– Погодите, Руджеро! – вдруг перебил он. – Вы уверены в этом описании?

– Я описываю вам живого человека, а не полустертую фреску! – огрызнулся доминиканец. – Но, вижу, вы по-прежнему полны скепсиса. Не смею больше вам докучать.

Он бросил на стол монету, со скрежетом отодвигая скамью, но полковник тоже привстал с места:

– Да погодите вы, Руджеро! Не такая уж я неблагодарная скотина. Вы отсыпали мне леденцов из вашего кармана – и я тоже готов с вами поделиться. Но учтите, это все может быть одним сплошным совпадением. Сядьте!

Орсо снова опустился на скамью, потянулся за кувшином и налил вина обоим.

– Руджеро, я повторяю, мы можем гоняться за призраками. Дело в том, что в Кампано… да, черт подери, я сделал все, что мог, обшарил это паршивое графство, как голодная дворняга пустую кухню, но ничего не нашел. Представьте себе мое разочарование.

Однако, уже покидая Кампано, я вдруг узнал, что в господском замке уже после нашего ухода побывали двое человек. Они же похоронили пастора. Заметьте – пастора, а не графа. Впрочем, после пожара наши незваные гости едва ли нашли бы кого хоронить. Но черт их знает, что они могли увидеть. Я немедленно послал за ними погоню, и что же? Эти двое дали моим парням свирепый отпор, убили троих солдат, искалечили капрала, увели лошадей и будто сквозь землю канули. Но капрал вовремя очнулся, когда они стояли прямо около него и судачили о том о сем. Он не слишком многое сумел рассмотреть, но представьте, это оказались двое юнцов, вчерашние дети. И одного из них капрал описал мне почти слово в слово, по-вашему.

Руджеро рывком отодвинул стакан:

– Погодите. Стало быть…

– Стало быть, пока я рыскал по графству, обнюхивая каждый камень, предполагаемый младший Гамальяно направлялся прямиком мне навстречу и ухитрился разминуться со мной не более чем на полдня. Его сопровождал паренек из графского гарнизона. По виду северянин – британец или скандинав. Гамальяно обращается к нему «Лотте». Вероятно, какой-нибудь Ланселот. И теперь, отбросив скепсис, я спрашиваю: как вышло, что после стольких лет уцелевший Гамальяно именно теперь вынырнул из тени? Почему так своевременно? Может ли быть так, что пастор все эти годы знал о наследнике и умышленно послал за ним парня из гарнизона, чтоб успеть передать ему Треть? И как тогда он узнал о готовящейся на графство атаке?

– Ответы на все эти вопросы можно получить лишь у него самого, полковник. – Отец Руджеро снова смиренно сложил руки, ритмично отщелкивая бусины четок. Его глаза полыхали почти больным лихорадочным блеском. – И Господь порядком зло подшутил над нами. Однако, полагаю, Италия не столь велика, чтоб в ней можно было затеряться бесследно.

– Я готов утешить вас, святой отец. Нам не понадобится обыскивать всю Италию. Мой незадачливый капрал разобрал, куда парни собрались держать путь. Они направляются сюда, Руджеро. В Венецию.

* * *

Спустя несколько дней после трагических событий в лесу Кампано Годелот и Пеппо приближались к Венецианской лагуне. Путь был недалек, но беглецы, наученные опытом той кровавой схватки, избегали главного тракта, петляя меж деревень и полей.

Они очень сблизились за эти дни – памятная ссора в трактире разом переломила что-то в их отношениях. Выплеснутые в запальчивости обвинения разрешились с неожиданной легкостью, словно разом осыпалась невидимая стена взаимных недомолвок и предубеждений. Преодолев этот барьер, кирасир и тетивщик мгновенно сдружились.