Нина Ягольницер
Бес в серебряной ловушке

Незаметно подкралась усталость, и кирасир снова растянулся на земле, уже в полудреме наблюдая, как Пеппо, нахмурившись и покусывая губы, неловко пытается изобразить букву «Д».

Глава 4
Танец на углях

– Черт подери!

Едва разомкнув глаза, Годелот оторопело оглядывал берег. Красноватое солнце касалось краем горизонта. Костер уже задорно трещал, взметая снопы искр, а добрых пять футов прибрежного песка были тщательно залиты водой. На этом импровизированном холсте не менее трехсот раз было написано имя «Джузеппе». Буквы то теснились, как овцы на водопое, то разбегались, подобно этим же овцам на пастбище. Буквы косые, буквы едва узнаваемые, буквы полустертые, искаженные, написанные наоборот. И здесь же все более четкие, все уверенней прочерченные в сыром песке, а вот и твердо выписанные щепкой.

Годелот покачал головой. Его собственный наставник, пастор Альбинони, прослезился бы от умиления, узрев столь прилежного ученика. А где же, кстати, сам ученик?

Словно в ответ, послышался плеск – Пеппо выбрался из воды, блаженно потянулся и резко встряхнул головой. Во все стороны хлынул каскад холодных брызг, и шотландец с бранью взвился на ноги:

– Снова за свое, злодей! Да еще, небось, всю ночь за водой бегал! Уж не мог сделать одолжение и утонуть мне на радость?!

Тетивщик ухмыльнулся:

– И тебе доброго утра, Годелот. Да, за водой побегал от души. Занятно оказалось – не оторваться. – Он сел и начал неспешно расправлять рубашку. – Дымком потянуло. Верно, сухостой жгут.

Тетивщика было не узнать – большинство ран начало затягиваться и уже не имело прежнего тягостного вида, Пеппо явно воспрянул духом и просто излучал кипучую энергию.

– Споро на тебе заживает, шельмец… – не слишком любезно пробурчал кирасир, заглядывая в седельную суму. Прибереженный со вчерашнего обеда остаток каравая едва ли мог сойти за сытный завтрак. – Тут большая деревня неподалеку, – разламывая надвое хлеб, сообщил Годелот, – надо туда по дороге наведаться и какой-то снеди прикупить, а то уже к вечеру оголодаем.

Пеппо, тем временем пытавшийся на манер гребня расчесать длинные густые пряди пальцами, нахмурился:

– Даром что я на твоем коне сижу, так теперь еще и на шею тебе сяду? Так не пойдет. Сейчас в деревнях Троицу празднуют. Нужно на ярмарку заглянуть, там я непременно монетой разживусь.

Годелот подозрительно взглянул на мерзавца:

– Тебе снова неймется? И думать забудь, висельник, вот в городе будешь – там и промышляй.

Но Пеппо спокойно принялся за еду.

– Я по карманам шустрить и не затеваю. Больше незачем.

Годелот лишь скептически скривился, однако тетивщик, почувствовав недоверие шотландца, раздраженно щелкнул пальцами по своей потрепанной весте.

– Да не для себя я старался, Мак-Рорк. Я и на гроши прожить могу, невелика птица. Не хочешь – не верь, но и я кое-что о совести слыхал. Только вот когда на глазах мать умирает – не до Господних тут заповедей.

Кирасир промолчал и принялся ожесточенно разламывать хворост. Крыть было нечем, а где-то на дне души вдобавок зашевелилось прежде незнакомое неприятное чувство.

Он всегда незатейливо мерил других по себе. Ну а как иначе? Только вот вправе ли он, выросший под надежным крылом отца, осуждать этого мошенника, не зная и горсти его забот?

Пастор не раз пытался растолковать Годелоту значение слова «ханжество». Юнец так и эдак выворачивал звучное словечко, не понимая его смысла до конца. А сейчас слово само всплыло в памяти, и кирасир отчетливо понял – это оно и есть. То самое, чем он, будто щитом, отгораживается от несносного Пеппо, возомнив себя лучше и чище этого слепого одинокого отчаянного парня.

– Ладно, не кипятись, – промолвил он наконец, – прости, не по злобе сболтнул.

Пеппо лишь пожал плечами. Он, конечно, вовсе не собирался сознаваться, но сам прекрасно понимал, что огрызается больше по привычке. Отчего-то грубоватая прямолинейность шотландца не вызывала в нем обычного ожесточения. Скоро их пути разойдутся, но – тут Пеппо мысленно улыбнулся, – пожалуй, слово «шельмец» не такое уж обидное…

* * *

Два часа спустя отдохнувший вороной с двумя всадниками уже приближался к деревне Гуэрче. Небо выцвело от сгущавшегося зноя, дубы негромко бормотали тяжкими резными кронами, а тракт курился не оседающей пылью от часто проезжавших телег. Массивные, настежь распахнутые сельские ворота с основательными петлями и широкая утоптанная улица обличали, что в здешних краях заправляет светский зажиточный вельможа. Крепкие частоколы подворий, свежий камыш на крышах домов и хорошо кормленные волы радовали глаз – нищеты в Гуэрче не знали.

Ярмарку попутчики отыскали быстро: праздничная неделя всегда делает рыночную площадь сердцем любого местечка, а если селянам есть что продать заезжим да еще у самих найдется монета на привезенный товар – тут не грех забыть недавние склоки и отвести не избалованную радостями душу.

Но неугомонный Пеппо не дал Годелоту как следует осмотреться в шумной и живописной толчее. Прислушавшись, он негромко проговорил:

– Вон там скоморохи толпу веселят. Туда-то нам и нужно.

Годелот удивился, но его снедало любопытство: как прохвост собирается добыть денег, если и правда не воровством? А посему он безропотно оставил вороного у трактирной коновязи и направился за Пеппо на звуки лютни, бубна и сиринги.

Потешные действа, любимые народом, хотя и мало одобряемые церковью, всегда собирали на ярмарках множество зрителей. И сейчас скомороший балаган окружала верещащая толпа детворы, а пыльная площадь, где расположились музыканты, была полна танцующих.

Надо сказать, здесь стоило бы задержаться, даже если вы завсегдатай самых бонтонных городских приемов. Города живут модой и ее новинками. Швеи и вышивальщицы соревнуются в мастерстве и оригинальности. Ну а кто же пустится в тарантеллу, если один только подол бального туалета, отделанный венецианским кружевом, обошелся в половину приданого?

В деревнях же не знают модных новинок. Три-четыре раза за год из сундуков вынимаются драгоценные наряды, доставшиеся в наследство от матерей, тетушек, а порой и прабабок. Мелкий речной жемчуг и цветной бисер, кропотливые стежки вышивки на слегка выцветшем льне, узкие бархатные ленты – чей-то невиданный подарок, скорее всего к свадьбе, а еще дешевая, но такая нарядная тесьма, купленная за целых три села отсюда. Каждое платье здесь – целая история, куда более занятная, чем тот самый кружевной подол, пусть даже и в половину приданого ценой…

Пока кирасир с удовольствием озирался, ловя на себе заинтересованные взгляды юных селянок, Пеппо тронул его за плечо:

– Теперь помоги, без глаз несподручно. Погляди, есть в толпе девушки, что не танцуют?

Шотландец снова подозрительно взглянул на мошенника, но всмотрелся в толпу:

– Вон, есть одна. Худышка – я таких и не видал. Собой, правда, невзрачная, зато косы – глаз не отвести. Улыбается, но досадливо так. Тоже, наверное, танцевать хочет, а не приглашает никто.

Пеппо кивнул:

– Подскажи мне, как к ней подойти, не заплутать.

– Справа, шагах в десяти, между кузнецом и старухой. У нее колодец прямо за спиной, она аккурат в тени журавля.

Тетивщик улыбнулся и снял с шеи платок.

– Ну, попытаю удачи.

Заинтригованный Годелот смотрел, как Пеппо плотно завязал платком глаза, расправил плечи и уверенно двинулся в указанную сторону. Вот слегка замедлил шаги, и кирасир уже знал, что тетивщик принюхивается, ища в толпе кузнеца. А вот тень колодезного журавля коснулась лица, и Пеппо широко улыбнулся, безошибочно протягивая руку девице.

– Сударыня, – донесся до Годелота его голос, – не пожалуете ли танец бедному падуанцу?

Девица густо порозовела, неуверенно огляделась и спросила:

– А отчего у тебя повязка на глазах?

В ответ Пеппо со свойственной ему грацией отвесил поклон:

– Не прикрыв глаз, на солнце не глядят.

Селянка потупилась, совсем смешавшись, а потом несмело вложила пальцы в ладонь Пеппо, и тот увлек ее в вихрь развеселой гальярды.

Прошло не меньше пяти минут, когда Годелот осознал, что таращится на мошенника с бессмысленно-ошеломленным видом. Тот отплясывал в густой толпе, ведя девицу среди танцующих, и еще ни разу ни с кем не столкнулся, будто все это время прятал на шее под платком вполне зрячие глаза. Вот легко подхватил селянку за талию и ввел в круг, не сбившись с бойкого ритма, рассыпаемого бубном. И шотландец вдруг заметил, что Пеппо улыбается незнакомой ему улыбкой простой человеческой радости. А разрумянившаяся девушка, забывшая в танце недавнее смущение, уже казалась почти хорошенькой.

Но странного танцора заметил не один Годелот. Там и сям в пестрой массе образовались небольшие человеческие буруны – некоторые выбивались из ритмичной круговерти, оглядываясь на слепого плясуна и нарушая общее движение. Кто-то отходил назад поглазеть, мешал прочим, и те тоже останавливались, образуя все разраставшийся круг.

Послышался свист, хлопки, кто-то предложил пари, что мальчишка непременно споткнется. И вот уже Пеппо и девушка вдвоем танцуют на пустой площади, а со всех сторон несутся подбадривающие крики. Вдруг какой-то сомнительный шутник бросил под ноги тетивщику корзину, но тот ловко вспорхнул над препятствием, а селяне снова восторженно загомонили.

– А оборванец-то шустрый! – загрохотал подвыпивший кузнец. – Эй, парнишка! А сдюжишь еще так попрыгать? Не робей, повесели души христианские! Ежели ни разу не сплохуешь – граппой угощу! Паолина! Уйди, детка, от греха!

Пеппо усмехнулся, в развороте упал на колено, словно прося у девушки прощения, и та неохотно выпустила его ладонь, затерявшись среди публики, захваченной нежданной забавой.

А тетивщик отсалютовал кузнецу взмахом руки, и игра началась. В пыль летели крышки бочонков, шляпы, пучки хвороста. Музыканты, ожидая награды от разошедшейся толпы, старались вовсю, гальярда с лету вклинилась в тарантеллу, а Пеппо неутомимо танцевал. Десятки глаз, сотни взглядов, мириады жгучих точек жалили тело. Пот на висках и шее шипел от их ожогов, а он все танцевал, будто восточный факир на углях, пляшущий в вихре раскаленных искр, и не чувствовал, как одна из них впивается в самую плоть, будто выжигая тавро…

…Потрясенный взгляд следил за танцором из-за спин. Человек в монашеской рясе и невзрачном плаще, нелепо-черный, неуместно-строгий в этой веселой многоцветной толпе, неподвижно смотрел вперед, беззвучно шевеля губами, обметанными поверху бисеринками пота.

Там, на деревенской площади, в пронизанных солнцем клубах пыли танцевал призрак. Взлетал над землей, невесомо раскидывая руки, взмахивал спутанной черной гривой. Лицо, словно в кошмарном сне, было перечеркнуто повязкой. Лоскутьями колыхались рукава изорванной камизы. А призрак улыбался. Одиннадцать лет он таился где-то в чулане, в темном погребе, в сыром подвале. Одиннадцать лет был мертв и забыт. Одиннадцать лет взращивал свою злобу. И вот вырвался на волю и пляшет в солнечных лучах – слепая ненависть, упоенная месть.

Человек в рясе вздрогнул, брезгливо отер пот колючим рукавом и снова судорожно вскинул глаза. Что за бред. Мальчик… Просто мальчик, подмастерье. Долговязый, оборванный, пышущий диковатой отроческой силой, крепкой брагой будущего мужчины. Так что же, показалось? Привиделось после стольких лет, словно закровил давно заживший рубец?

Человека в рясе кто-то толкал, испуганно извиняясь, кто-то на миг загораживал ему танцора, кто-то свистел, кто-то хохотал. Но клирик ничего не замечал. Он лишь смотрел и смотрел, так же шевеля губами, неловко вертя в руке четки и все глубже выжигая невидимое тавро.

Последняя трель сиринги звонко отчеркнула мелодию, и Пеппо замер, вскинув руку над головой. Толпа разразилась шумным восторгом, а к запыленным башмакам полетели медные монеты. Тетивщик шутливо поклонился… и сдернул платок с глаз. Годелот невольно на миг затаил дыхание – но увидел знакомый прищур, будто от яркого солнца. Пеппо тем временем нагнулся, подбирая медяки, а шотландец заметил, что некоторые из толпы направились к танцору, и вдруг понял, что пора и ему вмешаться.

…Звяк… звяк… монеты с глухим звоном падают в пыль, одни тут же замирают, другие насмешливо откатываются. Их надо найти среди наваленного хлама, пока все те, чьи шаги уже шуршат по направлению к нему, не успели заметить, как он слепо шарит пальцами в мелком песке. Четырнадцать ударов. Два деревянных. Это о крышку бочки, он совсем недавно звонко ударил о нее подметкой. Семь упали в песок. Две, похоже, не найти, они где-то среди вязанок хвороста. Одна звякнула совсем близко. Где же? Быстрые пальцы просеяли пыль – раз, два – ага, вот чья-то брошенная шляпа, и теплый кружок меди прячется под войлочным боком.

Пеппо выпрямился, привычным прищуром скрывая неподвижность взгляда, – и тут же приблизились тяжелые шаркающие шаги, а на плечо с еще не зажившим следом плети обрушилась пудовая ладонь.

– Ну, силен! – прогрохотал добродушный бас кузнеца, обдавая Пеппо запахом чеснока и браги. – Притомился, поди! Ты откудова будешь?

Тетивщик бесхитростно улыбнулся:

– Благодарствуйте на добром слове, мессер. Мы с кузеном домой едем, в Кампано. Без еды остались, вот к вам на ярмарку и завернули.

Ладонь снова впечаталась в плечо, и Пеппо стиснул зубы. Но кузнец пророкотал:

– Негоже в светлый праздник с затянутым поясом ходить! Знатно порадовал. Тащи сюда кузена, опрокинем кружку за здоровье нашего синьора, храни его господи.

Пеппо почувствовал, как по спине пробегает мерзкая дрожь. Он ожидал лишь нескольких монет, но не предусмотрел, что с ним захотят познакомиться покороче. Разоблачение было опасно – Пеппо слишком хорошо знал, как относятся простые итальянцы к убогим, обладающим неожиданными умениями…

Но в эту минуту на второе плечо легла другая ладонь, и голос Годелота приветливо произнес:

– Вы очень добры, мессер. Как в наши края вернемся – еще похвалимся, у каких щедрых хозяев гостили.

Кузнец польщенно крякнул, и Пеппо двинулся вперед, незаметно увлекаемый ладонью кирасира.

За пирогами и граппой тетивщик успел проникнуться к Годелоту пылкой благодарностью. Сейчас, когда азарт танца отступил, в голове шумело от усталости, заныли незажившие раны, и поддерживать игру стало отчаянно трудно. Но Годелот мастерски отводил от спутника внимание дядюшки Джакопо, как представился кузнец. То восторгался деревней, то показывал ковку своего клинка, то сыпал легкомысленными полковыми шуточками, отчего крестьянин гулко хохотал, грохая кружкой о прилавок.

Пеппо, боровшийся с подступавшей дурнотой, опасался, что хлебосольный кузнец приметит его неразговорчивость и ускользающий взгляд. Но Годелот, вовремя уловивший неладное, заботливо потрепал тетивщика по плечу:

– Пеппо, не дремли. Хороша граппа, забирает, но нам ехать пора. Хлеба купим – и в дорогу. А то сам знаешь, как бы папаша твой не осерчал. – Шотландец доверительно обернулся к кузнецу. – Очень его родитель нравом крут.

Джакопо подвоха не заподозрил, отер усы и с одобрением кивнул Годелоту:

– Твоя правда, батюшку уважать надо. Да ты за кузена не тревожься, у нас граппу на совесть гонят, по-дедовски, от такой не задурнеет.

Действительно, пора было знать честь. Чтоб не вызывать новых вопросов, Пеппо поблагодарил щедрого кузнеца выразительно заплетающимся языком, а затем положил руку шотландцу на плечо и, демонстративно пошатываясь, двинулся к коновязи…

…Паолина спешила к воротам. Странного заезжего танцора нигде не было видно, но девушка надеялась, что он еще не успел покинуть деревню. Конечно, ее выходка кому-то показалась бы глуповатой, да и не к лицу приличной девице опрометью бегать за всякими незнакомыми оборванцами, но благоразумие могло и погодить. Очень уж нехорошо было на душе.

Она увидела их у самых ворот – они шли, ведя в поводу крупного вороного жеребца и о чем-то переговариваясь. Плясун устало потирал левое плечо, его спутник, по виду служивый, на ходу прилаживал седельную суму.

– Падуанец! – Девушка ускорила шаг.

Лицедей обернулся, отчего-то не поднимая глаз, улыбнулся:

– Мона Паолина, прости невежу, попрощаться запамятовал.

Селянка подошла ближе, запунцовев под вопросительным взглядом рослого кирасира. Но разговор у нее был не к нему.

– Падуанец, не осерчай, если не моего ума дело… – Она запнулась, сдвинув брови и стараясь не показывать робости. – Ненароком приметила. Поди, посмеешься, но все ж лучше тебе знать. Покуда ты на площади танцевал – господин в толпе стоял в монашеском облачении. Так господин тот на тебя глядел – глаз не отрывал, и недобро так, будто змея на птицу. Остерегся б ты, падуанец!

Выпалив это на одном дыхании, Паолина замолчала, строго взглянув на служивого, в чьих темно-карих глазах ей почудилась ухмылка. Небось за дурочку ее почитает, фанфарон.

Плясун же вдруг поднял потупленный взгляд и мягко покачал головой:

– Благодарствую, мона. Только не тревожься – не иначе, обознался он. Кому я, подмастерье, нужен?

Девица нахмурилась:

– Грех тебе. Матушка моя говорит: дровосек тоже никому не нужен до первого голодного волка.

Падуанец рассмеялся:

– Хорошо сказано! Я запомню твои слова, мона.

– Храни тебя господь.

Паолина повернулась и молча пошла назад. Она чувствовала, что плясун не придал значения ее словам, и это обижало. Странный тип… С завязанными глазами – как зрячий. А без повязки – будто слепой. Вроде в лицо смотрит, а кажется, что насквозь глядит, куда-то вдаль. Остановившись, Паолина ошеломленно обернулась: святые небеса, слепой!..

* * *

Едва вороной, двигаясь неспешным шагом, оставил позади ворота Гуэрче, Пеппо ощутил, что Годелот обернулся и пытливо смотрит ему в лицо:

– Чего?.. – пробормотал он, потирая ноющий висок.

А шотландец покачал головой и отвернулся:

– Да ничего. Только ей-богу, мне иногда кажется, что ты видишь не хуже меня, просто притворяешься.

Пеппо усмехнулся.

– Чем столько лет притворяться – уж проще самому глаза выколоть, – отозвался он с привычной ядовитой нотой, но Годелот без всякой иронии спросил:

– Как ты это делаешь? Ты ни разу ни на кого не наткнулся в толпе.

Тетивщик, тоже оставив сарказм, слегка растерянно пожал плечами:

– Ну… это же люди. С ними легко, они заметные. Теплые, шумные, пахнут резко.

Годелот секунду помолчал, осмысливая сказанное, а потом, придержав поводья, снова обернулся:

– Хорошо. Быть может, и так. А танцевать ты как научился?

– Мать научила, – неохотно ответил Пеппо, – она веселая была, легконогая.

– Но зачем… – начал кирасир, охваченный внезапным любопытством, и вдруг прикусил язык, однако тетивщик уже понял его:

– Зачем слепому танцевать? – полуутвердительно переспросил он. – Затем, что, когда ты хуже других в самых простых вещах и тебя все время тычут в это, как кота в разбитый горшок, ты должен стать лучше других во всем, в чем сможешь. Особенно в том, чего от тебя не ожидают.

– Это гордыня, – усмехнулся Годелот.

– Это выживание, – отсек Пеппо. – И вообще, отстань. Ты не поймешь.

– Уж куда мне… – проворчал кирасир, пришпоривая вороного и жалея, что не сдержался и начал этот дурацкий разговор.

…Они ехали без остановок до темноты. Кирасир молчал, размышляя о предстоящих хлопотах: отчитываться перед Луиджи о потраченных деньгах было сущей мукой. Тот убивался по каждому гроссо, вздыхал, пенял посыльным на городские цены, и Годелоту часто казалось, что Луиджи предпочел бы краденые товары купленным.

Пеппо тоже не нарушал тишины. Несколько лет проведя в зловонной и суетливой городской круговерти, он молча наслаждался запахами разогревшейся за день листвы и цветущих олеандров, вслушивался в монотонное гудение пчел и сухой шелест камыша, доносившийся с реки. Жжение в ранах утихло, из-за выпитой граппы неумолимо клонило ко сну.

Памятная с утра нотка дыма снова вплелась в летнюю радугу запахов, и Пеппо поморщился: смрадом очагов и кузниц он был сыт по горло. Но текли часы, запах усилился, и тетивщик невольно подумал: не пожар ли приключился в одной из окрестных деревушек? Сухим летом соломенные и камышовые крыши вспыхивают почем зря, а потушить эти сыплющие искрами кровли совсем непросто. Однако Годелот не замечал ничего дурного, а значит, пожар был дальше, чем ощущал зрячий. Пеппо успокоился и потер лоб, отгоняя сонливость.

Заночевали прямо у обочины дороги близ невысокого холма. Утром Годелот поторопил с отъездом – он возвращался на день позже намеченного и уже предвидел ворчание капрала. К тому же шотландец хотел непременно поспеть до вечернего построения гарнизона, чтобы увидеть отца и потолковать с комендантом о тетивщике. Вскочив в седло и подбирая узду, он обернулся к Пеппо:

– Дымом несет, чуешь?

Тетивщик хмуро кивнул – он с середины ночи ворочался на траве, разбуженный этим въедливым зловонием. Пеппо не выносил запаха пепелищ, хотя никому никогда не признавался в этой слабости. Но запах этот, засевший где-то в темном углу памяти, всегда подспудно возвращал его в далекий день одиннадцать лет назад, вызывая тупую головную боль и прорываясь в сознание гротескно-яркими и пугающими «зрячими» снами.

Годелот поначалу был спокоен. Но вскоре ему тоже, казалось, передалась тревога Пеппо. Он пришпоривал коня, рощи проносились мимо, исчезали позади поля, а тяжкий дух гари все сгущался. Впереди на много миль окрест простирались угодья Кампано.

«Неужели горит одна из графских деревень?» Этот вопрос не давал покоя. Годелот жил при замке, но искренне считал родными все прилегающие земли и имел много приятелей среди крестьянских сыновей.

Пеппо молчал, бессознательно теребя пальцами разорванный рукав. Тугая волна запахов затопляла его, как вышедшая из берегов река. Тут были дымно дотлевающая солома, терпкий уголь смолистых бревен, горьковатый пепел полотна, густой смрад неохотно горящих дубленых кож и еще что-то, чему Пеппо не хотел вспоминать названия. Мучительно хотелось задержать дыхание, но запах, казалось, пропитал его насквозь и чувствовался даже на выдохе.

Вороной несся вскачь, клочьями роняя пену. Вот мелькнула потемневшая от времени деревянная дощечка: «Тортора». Дорога плавно взмыла на округлый холм, и уже видны были в пронзительной небесной синеве сизоватые прозрачные столбы, лениво курящиеся впереди. Отягощенный двумя седоками, скакун захрипел на подъеме и вырвался на вершину холма.

Пеппо не знал, что увидел Годелот, лишь услышал рваный всхлип, и глухо заржал конь, оборвав галоп и загарцевав на месте…

…Тортора лежала у подножия холма дымящимися руинами. Щерились обугленные частоколы бревен, оставшиеся от стен, там и сям задымленная печная труба возвышалась над пепелищем, уцелевшая створка ворот, косо накренившаяся на одной петле, простуженно поскрипывала, словно силясь удержаться на весу. На центральной площади виднелся колодец, и журавль с оборванной веревкой торчал, будто костлявая рука.

Годелот онемевшими пальцами мял поводья. Боже милосердный. Славная Тортора, где к Рождеству пекли лучший в округе миндальный хлеб. Но отчего так тихо? Где же графская челядь, где крестьяне из соседних сел? Что же никто не явился на подмогу? Четыре года назад уже бушевала тут огненная беда, так отовсюду сбежался народ.

Шотландец сжал колени, и вороной двинулся с холма вниз, к остаткам ворот. Чем ближе раздавался скрип, тем крепче кирасир стискивал зубы, чувствуя, как по вискам и шее течет пот.

Вот и ворота, и чей-то труп в пропитанной кровью весте лежит у столба лицом вниз. Годелот больно закусил губу, стыдясь себя самого и избегая взглянуть на мертвеца, отчаянно боясь узнать его. Вторая створка валялась на земле, изуродованная ударами топора, и улица уводила дальше, в опоганенную, убитую деревню…

…Пеппо коротко вдыхал ртом, в голове грохотали колокола. Здесь не просто дымились руины домов – стылый страх, слепая жестокость наполняли воздух горячим неподвижным смрадом. Скрипели ворота, потрескивали не остывшие бревна, и от этих вкрадчивых звуков еще гуще, еще липче была тишина.

– Пеппо, – хрипло прошептал Годелот, озираясь, – я не пойму, где же люди? Я видел от силы два трупа. Но куда исчезли все остальные?

Вороной, нервно храпевший и поводивший ушами, прибавил шагу. На шее выступили глянцевые пятна пота – конь был напуган.

И вдруг новый звук донесся откуда-то справа, и Пеппо схватил шотландца за вздрогнувшее плечо:

– Погоди, тут есть кто-то живой! Вон там, по правую руку, то ли хрип, то ли плач.

Шотландец обернулся:

– Правда? – Поспешно соскочив с коня, он схватился за повод: – Пойдем, Пеппо. Я не найду его без тебя. Ни беса не слышу, кроме этого чертова скрипа да своего дыхания.

Тетивщика не нужно было упрашивать. Он спешился и последовал за кирасиром. Теперь, когда Годелот надеялся найти уцелевших, первое оцепенение ужаса отступило. Он без колебаний ринулся к развалинам ближайшей справа хижины.

– Осторожнее, тут бревна рухнули, сейчас попробую сдвинуть.

Остатки забора источали жар, но подворье частично уцелело. Обрушившиеся стропила крыши, видимо, задушили разгоравшийся в хижине огонь. Но на пепелище не было ни души. Годелот, не чинясь ожогами, расшвыривал тлеющие поленья, громко выкликая:

– Есть тут кто? Я кирасир его сиятельства, не бойтесь!

Пеппо, стоявший посреди двора, вдруг вскинул руку:

– Годелот, нет ли тут погреба? Плохо слышно, будто мышь из-под пола пищит.

Шотландец огляделся:

– Погреб… Ну конечно!

Растрескавшиеся дубовые доски сыскались быстро. Ухватив медное кольцо, кирасир с усилием откинул крышку и наклонился над темным отверстием с уходящей вниз грубой лестницей.

– Хоть глаз выколи, – пробормотал он, – и не слышно ни звука. Нужно спускаться.

Пеппо отстранил Годелота:

– Я первым пойду, мне в темноте сподручней твоего. Поди знай, не ждут ли там незваного гостя с вилами наготове.

Лестница поскрипывала под ногами, тетивщик осторожно спускался в прохладный, пахнущий сыром и виноградным жмыхом погреб, напрягая слух. Здесь почти не чувствовался тяжкий горелый дух разрушения.

И вдруг Пеппо замер. Вот он, застойный запах свернувшейся крови, и тишина похожа на холодный студень вязкого страха. Здесь был кто-то, кто отчаянно старался не обнаружить себя.

Спрыгнув на земляной пол, тетивщик снова прислушался, но скрип перекладин лестницы под ногами спускавшегося Годелота заглушал шорохи погреба.

– Господи… – послышался вдруг шепот кирасира. – Пеппо, он еще жив.

В тусклом свете, льющемся из открытой крышки, Годелот увидел лежащего в углу мужчину лет сорока. Заскорузлые от крови пряди седеющих волос прилипли ко лбу. Человек лежал неподвижно, еле слышный свист рваного дыхания вырывался из запекшихся губ. Он был в сознании, голова медленно повернулась к Годелоту, приоткрылись мутные глаза.

– Кто… там? – Голос оборвался, и шотландец упал на колени рядом с человеком:

– Молчи, сейчас напиться дам.

Несколько глотков воды освежили умирающего, и тот снова открыл глаза:

– Не хлопочи, парнишка. Господь милостив… скоро отойду. Невмочь мне. Схорониться думал с перепугу… Дурень… С лестницы сорвался. Ног отчего-то… не чувствую.

Годелот закусил губу. Спина сломана. Как же должен был страдать этот несчастный, лежа здесь в темноте.

Пеппо неслышно опустился рядом:

– Кто разгромил деревню?

Но раненый мучительно повел головой, поднял непослушную руку и осенил себя крестом.

– Они… демоны. Ночью налетели, не упомню, сегодня аль вчера. Проснулись с женой – крыша уж занялась. Уходите, мальчуганы. Проклято наше графство. Тот, другой, ничего не забывает. Завсегда нагрянет в свой час… должок взыскать.

Губы Пеппо слегка исказились.

– Какие демоны?.. – с едва уловимой нервной нотой переспросил он.

Годелот же, преодолевая дурноту, склонился прямо к лицу крестьянина:

– Скажи, где прочие? Деревня пуста, но я почти не нашел убитых.

Раненый сглотнул, бессмысленно шаря ладонью по груди:

– Не знаю. Может, по соседним деревням схоронились. Али в лесу. – И вдруг крестьянин приподнялся на локте, со свистом втягивая воздух. – А только Господь все одно сильнее! Эти, черные… они в подворья влетали. Ни звука, ни голоса. Молча. Факел на крышу. А сами того… дальше. Но никого не тронули. Не по силам им души христианские. Промчались – и туда, к замку унеслись. Как зола на ветру.

Эта вспышка подорвала остаток сил умирающего. Он снова рухнул на утоптанный пол, зашелся хриплым кашлем.

– Жена… – просипел он, – с женой… не простился.

Пена вспузырилась на губах, и несчастный замер, глядя вверх щемяще-растерянным взглядом.

Годелот коснулся пальцами шеи, закрыл умершему глаза и перекрестился. Затем обернулся к Пеппо, так же молча и неподвижно стоящему рядом с ним на коленях.

– Я еду в замок, – сухо отрубил он, надеясь, что голос не вздрогнул.

Пеппо не ответил, только сжал его руку и тут же отдернул пальцы.

* * *

Ветер свистел в ушах, рвал волосы, осколками застревал в горле. Дробный топот копыт поднимал пыль с дороги, и Годелот почти завидовал Пеппо, не видевшему изломанных кустарников вдоль развороченной дороги, полей, прошитых шрамами грубых борозд, изуродованных выжженными пятнами, как лица прокаженных, будто по Кампано прошел равнодушный огненный смерч, местами слепо касаясь земли.

Тетивщик давно отбросил гордость и вцепился в плечи шотландца, чтоб не упасть с несущегося галопом коня. А Годелот все пришпоривал, давясь ветром, захлебываясь ужасом от того, что ждало его за следующей грядой холмов, и торопясь этому навстречу, чтоб не завыть в голос от тошного ледяного страха. Вот последняя возвышенность, еще несколько дней назад изумрудно-зеленая, а сейчас ощерившаяся черными пропалинами. Конь взлетел на вершину, тяжело поводя боками, и кирасир выронил поводья.

Необъятная долина Кампано простерлась перед Годелотом, развернув в бесстыдном обнаженном убожестве рваные раны опоганенной земли и выжженных рощ.

Это были не следы войны, лишь бессмысленное, бесцельное варварство, упивавшееся разрушением, словно похотью. Замок могучей цитаделью возвышался в нескольких милях, по-прежнему горделиво осанясь стройными башнями. Зыбкие столбы дыма там и сям курились меж изломов кровель, будто прежде, когда в праздничный день граф жаловал челяди пару барашков на вертелах.

Но и издали кирасир видел языки копоти на светлых, выщербленных годами каменных стенах, провалы окон, обметанные черной каймой сажи, чье-то тело, бессильно уронившее руки меж крепостных зубцов, ворон, взметавшихся то и дело над шпилями замка и снова исчезавших за стеной.

Годелот вдруг почувствовал, что трет лицо дрожащими руками, словно пытаясь проснуться, стряхнуть навеянный лишней кружкой кошмар. И внезапно ощущение собственных пальцев, черных от золы и пахнущих гарью, сдернуло с разума мутную спасительную дымку первого потрясения. Все было наяву. Вчерашний день лежал в обугленных руинах, погребя под собой юного Мак-Рорка, гордо звавшего себя кирасиром его светлости. Под палящим солнцем на дороге, которая вела к пепелищу привычной жизни, остался одинокий растерянный паренек, надломленный колос, по случайности выброшенный из свирепого жерла молотилки.