Нина Сергеевна Цуканова
Игры с огнем. Книга 2
– Но – робкое маленькой ручки касание,
И стебель затих, помягчел, отпустил,
И путы-побеги ослабили хватку
Тугих оборотов зеленой лозы…
Коль хочешь узнать, чего стоит свобода, – Личи заиграл медленно, но отчетливо, более разговором нараспев, нежели песней.
– И как доброта сберегла от беды –
Отгадка в наречии древних народов –
Ведь значит "хозяин" – "дающий воды", – и он мелодично сыграл заключительный проигрыш, напевая. Едва отзвучали последние аккорды, слушатели принялись благодарно аплодировать. Личи улыбнулся, тихо проговорив “О-о, вам даже понравилось? Приятно”.
– Золотко, а давай твою, про солнце! – негромко окликнули сзади. Обернувшись, я увидела старушку, ту самую, что торговала выпечкой. Как ее?..
– Да, эту, эту! – поддержал народ.
– Она не моя, Ла́ни, сколько раз говорить, – закатил глаза Личи. – Она переводная. И на гитару ложится не ах. Ну ладно уж, коли просите… – закончил он с улыбкой. И заиграл светлый веселый мотив.
– Тает с туманами влага рассветная,
Мир в тишине открывает глаза,
Скоро рассеется тьма беспросветная,
Выкрасит бог голубым небеса.
Яркими брызгами солнечных лучиков, – Личин голос вновь зазвенел, отражаясь от стен,
– Будет сверкать голубой горизонт.
Тьма предрассветная скоро расступится,
И солнце яркое в небо взойдет.
Помни, что ночь не бывает вечной,
Летом рассвет наступает быстрей.
Солнце взойдет в небеса конечно,
Солнце своих не оставит детей.
Люди охотно подхватывали песню. Многие, очень многие ее знали. И чувствовалось, любили.
– Мир наполняется теплыми красками,
Венчики в срок распускают цветы.
Утро пропитано добрыми сказками,
Песнями радости и красоты.
Теплится утро с восточного берега, – мелодия весело шла вверх, и Личин голос звучал особенно сильно, звонко и красиво.
– Светится блеском хрустальной росы.
Птичьими трелями земли овеяны,
Нежатся в теплых объятиях весны.
Помни, что ночь не бывает вечной,
Летом рассвет наступает быстрей.
Солнце взойдет в небеса конечно,
Солнце своих не оставит детей.
Каждой зиме срок отмерен закончиться,
Каждую ночь завершает рассвет.
Звездам в ночи посветить тоже хочется,
Нужен покой и уставшей Земле.
Света костер на востоке затеплится,
Выкрасит ясной зарей горизонт.
Сумрак с туманом бесследно развеются,
И солнца жаркое снова взойдет.
Помни, что ночь не бывает вечной,
Летом рассвет наступает быстрей.
Солнце взойдет в небеса конечно,
Солнце своих не оставит детей.
Припев был повторен еще раз. Личи перестал играть, только отстукивал мотив. И все-все поддерживали песню. И после, допев, толпа разразилась громкими аплодисментами.
– Замечательная песня! – воскликнула я. – Она такая светлая! Это… ты говорил, она не твоя?
– Ялла́йская, я просто примерно переложил на прибрежный говор. Я сам песен не пишу, только играю. Я музыкант, а не композитор. Ну… вообще я написал сам только одну…
– Давай заупокойную поминать не будем? – бросил Гефар, обрывая дракончика. Личи, подняв брови, умолк.
– В любом случае, эта очень воодушевляющая, – улыбнулась я.
– Просто… Надо было как-то поддержать людей, – немного туманно ответил он.
– Да, было время, она у нас как гимн звучала, – проговорила старушка Лани. – Я помню, как она нам помогала, веры придавала в тот тяжелый год…
Я вопросительно взглянула на нее, затем на Личи.
– В городе однажды была вспышка… Привезли какую-то заразу из тропиков, – начал Личи негромко. – Эрстхен достаточно крупный, но ближе Долмира, первым на себя удар и принял. Как у нас вспыхнуло – все остальные города тотчас порты и ворота позакрывали. И наш город закрыли, от всего мира отрезали. Людям было очень страшно.
Он замолчал, покусал губы.
– Нет, ясно, до участи Кья́рны не дошло бы, но… – взгляд дракончика устремился куда-то вдаль.
Я посмотрела клубящийся в его глазах мрак. Прикусила губу, но все же решилась и тихо-тихо спросила.
– А что… было в Кьярне?
– Аба́рский городок, крупный порт. Тоже эпидемия, тоже с югов. Только зараза страшней. Город полностью закрыли. Лечения найти не могли никак. А в карантинном городе вспыхнули бунты. Люди хотели бежать, бежать прочь от болезни… Умирающий город охватил бунт, и… В общем, город сожгли.
Повисло тяжелое молчание. Личи, словно смутившись, встрепенулся и поспешил добавить:
– Эрстхен, конечно, отделался легче, тут и говорить нечего. Довольно быстро нашли способ, как остановить и лечить, но долгое время город жил в страхе. Больных изолировали, немало кого даже удалось спасти. Здоровых всех рассадили по домам, выходить было опасно. Были группы волонтеров, что ходили и развозили чистую кипяченую воду и зерно. Она же, коварная, и по воздуху, и по воде… В тот год многие не могли собрать урожай, кто работников и кормильцев потерял, кто просто не выходил из дома. Чтобы людям не голодать, пришлось городу прийти на выручку.
– Дом Шенлеров один из первых свои амбары открыл, – добавила Лани. – Уверена, не без твоего слова…
– Луис и без меня не сомневался, что так поступить правильно. Могло ли быть иначе?
– Ты очень многое сделал для этого города.
– Да будет… Песенку перевел да несколько месяцев водичку с лошадкой повозил… Мне-то даже неопасно было, в отличие от других ребят.
– Полно, не прибедняйся, – вздохнула женщина. – Ты знаешь, как это было важно. И песня… Она у меня, и у многих наверняка, осталась символом надежды, веры в то, что ночь закончится и солнце правда взойдет. Я качала Динку на руках и, когда слышала твою песню, приговаривала: “Вот, Диночка, водичку привезли. Все у нас будет хорошо, скоро взойдет солнце”…
Личи лишь усмехнулся.
– Переводить песни – это тоже здорово, – заметила я с улыбкой. – Я вон и этого не могу.
– Да у меня даже перевод вольный, – отмахнулся дракончик. – В оригинальном тексте, на самом деле, нет богов, и всего такого… Это для людей. Ялла́й более прагматичны в своих мироустройственных представлениях. Они почти как драконы. Не выдумывают богов, хоть и уважают силы мироздания.
– Прагматичны? А что они думают о посмертной судьбе? Растворение в небытие и все?
– Вот тут они скорее сторонники теории переселения душ. Точнее, возвращения души на землю спустя время, без памяти и следов прошлой жизни. Чем-то похоже на драконьи представления. Только по яллайским, душа для начала возвращается растением, и только прожив эту жизнь, перерождается разумным существом.
– А каковы ваши мысли об этом?
– Ваши – это чьи? – с холодком уточнил Личи. – Если ты про драконьи, это одно. А я, например, всерьез рассчитываю на Темное Немирье. Я большой фанат тамошних владык.
– Надо же как, – рассмеялась я. – С чего это ты вдруг?
– Ну, по драконьим представлениям, мне, как падшему, ничего хорошего не светит. Достойные мужи отправляются в замок Золотого Совета. Возможно, наблюдают за живыми, иногда посылают советы в виде знаков. И, когда желают, возвращаются на землю, растворив все прошлые воспоминания и черты, сохраняя только душевную суть. Ну а недостойные… их туда не пускают, и переродиться во что-то стоящее им вроде как нельзя, поэтому они где-то шатаются неприкаянными по небытию. Никто не продумывал посмертную судьбу неудачников, на них всем плевать. Поэтому я предпочел “сменить конфессию”.
– Почему же тогда не Светлое? – смеясь, спросила я.
– Ну, мне оно не светит, да и делать там нечего. А вот Темное…
– Неужели вечные муки в Темном Немирье лучше вечных скитаний? – уточнила я с насмешкой.
– Ай какие поверхностные знания, – широко улыбнувшись, протянул дракончик. – Ты, девочка, собственные мироустройственные представления знаешь на троечку, а зря. Даже яллай дивятся, насколько порой убедительны “выдуманные” человечьи боги… Чтобы немного тебя просветить, – он сделал значительную паузу и продолжил. – Анда́л – это вселенский порядок. Сце́рра – вселенский хаос. А вовсе не добро и зло.
Я подняла брови, не переставая улыбаться. Я, конечно, знала, что говорю умышленно упрощенные вещи, но было интересно послушать Личи.
– Знаешь, откуда это пошло, про зло? – глянув мне в глаза, поинтересовался дракончик. – Люди вечно ищут виноватого, оправдания своим злым деяниям. Когда люди совершают зло, они всегда винят Сцерру. “Сцерра их попутали”. Но заметь, совершив благо, никто и никогда не скажет “Ой, это не моя заслуга, это все Андал! Они меня таким путем повели”. Удивительно, правда? – в его глазах блеснула насмешка. – Вот отсюда и идут ложные представления, что Сцерра зло. Но они скорее хаос и тьма. Ночь есть зло, по-твоему?
Я покачала головой.
– Верно. Это просто явление. Такое же, как день, только диаметрально противоположное.
– Значит, ты считаешь, в Темном Немирье нет пыток?
– Я такого не говорил, – лукаво ухмыльнулся Личи. – Я склонен думать, что Владыки сами никого не лелеют и не карают. Владыки отвечают запросам приходящего. Ты грешил и искренне считаешь, что заслужил посмертные пытки длиною в вечность? Ну, воля твоя, что ж поделать… Но для толпы все надо упрощать, ты же понимаешь. Вот и сводят к черному и белому.
Я задумчиво покивала.
– Ладно, хорош лясы точить без музыки. Чего бы такого спеть?
Личи поднялся, хитро посмеявшись, перебрал струны и начал наигрывать веселенький мотивчик. Только начал. Но сидевший за соседним столом Майрэ, отставив кружку и устало вздохнув, проговорил:
– Прежде чем вы начнёте, я бы хотел напомнить…
Видимо, молодой капитан стражи мог узнать эту песню с первых нот. Прозвучали его слова почти безнадежно. Личи, обернувшись, внимательно и почтительно на него посмотрел. Но наигрывать вступление не перестал.
– Вы… позволите? – уточнил с нажимом Майрэ.
– Конечно, капитан Рэг, говорите! – нарочито законопослушно проговорил Личи. Не переставая играть.
– Так вот, я бы хотел напомнить… Пиратство – это тяжелое преступление, крайне нечестивая деятельность и большой грех…
Нравоучительные слова капитана ложились на озорной мотивчик проигрыша. Выходило крайне комично. Всем было смешно. Капитан чувствовал себя идиотом. Судя по его взгляду, он понимал, что его просто делают частью представления. Но тем не менее, он продолжал:
– …В зависимости от тяжести преступления карается пожизненным заключением или смертной казнью. Потому прошу не питать иллюзий и не поддаваться заблуждению, что жизнь пирата хороша и беззаботна… Пиратствовать – это плохо.
Он замолк.
– Вы закончили, капитан? – учтиво поинтересовался Личи.
Майрэ мрачно кивнул. Совсем попустительствовать было бы как-то не по закону, однако сделать с грядущим нарушением порядка было нечего, кроме как выразить неодобрение.
Личи безупречно вежливо кивнул капитану, завершив проигрыш, остановился, вдохнул и, лирично проведя по струнам, красиво, с душой, нарочито растягивая строки, затянул:
– За кра-ажу папка влез в петлю на ре-ее,
Сеструня-шлюха принесла в подоле тройню…
Если на словах Майрэ, из уважения к человеку, который просто пытается делать свою бессмысленную работу, я держалась в противовес покатывающейся со смеху толпе, то с этих строк расхохоталась в голос. Особенно со второй.
Такая… человеческая в край, в доску, песня из уст Личи звучала особо эпично. Отдельно потрясающий диссонанс вызывало сочетание Личиной аристократической внешности с нарочито просторечным, грубым, народным стилем песни…
– Дом бы заложили… Да уже-е-е… Эх!
Где ж нам денег взять такую прорву?! – к последнему слову исполнение заметно ускорилось, да и сама игра сменилась с нежного проведения по струнам на бодренький перебор.
– Мать меня отправила учиться,
В путь дала пинок под зад и денег.
Мне дорога морем в порт столицы,
Чтоб учиться в знатном заведении.
Проиграл я в первом заведении
Все, что мне дала с собою мама, – протянул он и бодреньким речитативом между строк вклинил: "Ну, кроме пинка, разумеется",
– Честно жить признал я неумение…
И тогда я вольным стал пиратом! – Личи заиграл еще живее и с демонической усмешкой, бодро и радостно затянул припев:
– У пирата не жизнь, а забава,
Море целует открытую ладонь.
Все пираты гребут злато лопатой,
Только тянет то в немирский огонь.
У пиратов не жизнь, а соната,
Подвывает нам ветер в парусах.
У пиратов ни шлемов, ни латов,
Сам дух моря хранит, видно, нас.
Перед вторым куплетом темпа музыки он уже не сбавлял:
– Мы, пираты, мы народ веселый,
Не ведитесь на брехню легавых!
Нас ругают Сцерриным отродьем…
Ну а сами взять не прочь на лапу!
Говорят, что нет у нас закона.
Наговор, ребята, в самом деле!
Вот неправда, мы закон имеем… – Личи с вызовом и издевкой метнул взгляд на Майрэ как служителя оного.
– Мы его имеем во все щели!
– Уж в вас-то не сомневаюсь, – устало фыркнул капитан, отхлебывая пиво. Как раз вписался до припева.
– У пирата не жизнь, а забава,
Море целует открытую ладонь.
Все пираты гребут злато лопатой,
Только тянет то в немирский огонь.
У пиратов не жизнь, а соната,
Подвывает нам ветер в парусах.
У пиратов ни шлемов, ни латов,
Сам дух моря хранит, видно, нас.
Ромом мы свои ласкаем глотки,
Шквальным ветром лица умываем,
Верною и твердою походкой
Мы по шаткой палубе шагаем.
Зря вы нас порочите задирами,
Сами вы, упрямцы, за удары…
Вовсе мы не прочь добра и мира –
Просто нам отдайте все задаром!
У пирата не жизнь, а забава,
Море целует открытую ладонь.
Все пираты гребут злато лопатой,
Только тянет то в немирский огонь.
У пиратов не жизнь, а соната,
Подвывает нам ветер в парусах.
У пиратов ни шлемов, ни латов,
Сам дух моря хранит, видно, нас.
Мама, передай привет сеструне, – вновь беспредельная "человечность" песни в драконьих устах меня насмешила.
– Плачет обо мне петля на рее.
Только жизнь заткнуть себе за пояс
Вольного пирата не сумеет!
Гнить в порту в заводи постылой
Променял я на златые гроши.
Ты прости, я был ужасным сыном…
Стал зато пиратом я хорошим!
Майрэ устало отхлебнул из своей кружки. В глазах его были безнадега и тлен.
– У пирата не жизнь, а забава, – охотно и с душой подтягивал народ за солистом.
– Море целует открытую ладонь.
Все пираты гребут злато лопатой,
Только тянет то в немирский огонь.
У пиратов не жизнь, а соната,
Подвывает нам ветер в парусах.
У пиратов ни шлемов, ни латов,
Сам дух моря хранит, видно, нас!
Народ радостно хлопал и подвывал, требовали продолжения концерта. Личи обезоруживающе ухмыльнулся, причем вновь с какой-то чертовщинкой в глазах.
– А сейчас, во имя всеобщего просвещения, прозвучит песня историч-ч-ская! Революционная! – крикнул он, заиграв первые аккорды вступления.
Майрэ, что уже поднял кружку для очередного глотка, поперхнулся и закашлялся. И пока Личи, откровенно веселясь, наигрывал веселый и даже несколько воинственный проигрыш, попытался в несколько глотков допить. Не сумев, решительно отставил кружку, бросил на стол деньги и, подхватив фуражку и куртку, даже не пытаясь надеть, поспешно выскочил из ресторана.
Что ж, без иронии, трудно вас судить, капитан Рэг. Не можешь справиться с беззаконием, просто уйди. Иногда иного реально не сделаешь…
Личи, даже не оборачиваясь, просто зная, что произошло, бессовестно хохотал. И уже раскрыл рот, чтобы петь, как к нему, расталкивая гостей, подлетел Гефар, воплями заглушая слова песни. Видно, тот был смелее Майрэ. Или же у него большее было на кону…
Отчаянные и торопливые реплики на повышенных тонах на прибрежном говорке я не до конца поняла, разобрала только что-то вроде "прекрати это немедленно", "…сейчас пошлю за Борисом" и "мало тебе было прошлого раза?!".
Хозяин попытался отобрать у нарушителя общественного спокойствия гитару, но тот ловко увернулся, смеясь. Судя по реакции Личи "прошлого раза" ему было не то что мало – тот и вовсе оставил у него исключительно положительные впечатления. Однако пытаться петь дракончик перестал и даже что-то примирительно проговорил Гефару. Тот пофыркал, а потом, развернувшись и направившись обратно к стойке, бросил:
– Пой лучше хоть "Трактирщика"!
Я рассмеялась.
– Вы первый трактирщик на моей памяти, который заказывает "Трактирщика Джо".
Гефар взглянул на меня. В глазах его была такая же безнадега, как и у Майрэ. Слова были излишни.
Он оглянулся на дракона, нахмурился.
– Личи, ну правда, классная песня, веселая, добрая…
Я прыснула. Личи же бессловесно перебрал струны, изображая разочарование.
– Все? Ты разучился нормально говорить?
Тот прищурился, сжал губы и ответил гитарным перебором. Сыгранная эмоция была похожа на недовольство.
– Ну сыграй “Дуняшу”!
Личи очень показательно закатил глаза и сыграл что-то разочарованное.
– Ясно. Ну, тогда праздничную.
Что-то лаконично-несогласное.
– Тогда “городскую”.
Отрицание на двух нотах.
– Тогда “Пирата” на бис?
Дракон капризно сжал губы и на двух струнах сыграл нежелание.
– А про небо что-нибудь знаешь? – поинтересовалась я.
Вот тут Личи белозубо ухмыльнулся и мудрено перебрал струны, что очевидно означало: "Знаю ли?! Еще как!"
– Да твою мать, девк! – с досадой прошипел Гефар. Очевидно, я попала.
– Брось, Гефар, – проговорил дракон примирительно, поглаживая струны. – Она же легонькая и милая. Не скорбная.
– Ну да, с легонького ты обычно и начинаешь. А потом как пойдут заупокойные…
Личи посмеялся, начав наигрывать лиричный мотив на гитаре. И негромко запел:
– Придумали как-то насмешники боги,
Чтоб в небо не рвались, внушили, играя,
Что людям роднее земные дороги,
Что дети небес по земле не гуляют… – здесь был молчаливый проигрыш, а после исполнитель продолжил бодрее.
– Но кто-то однажды, подлог тот раскроет
В небе увидит свой путь настоящий.
И крылья расправятся сами собою,
Вдруг вспомнив свободу и воздух пьянящий.
Коль небо роднее земли и опоры
А сердце не верит пустым оправданиям, – его голос звонко зазвучал под сводами зала. Слова невероятно отзывались в душе.
– Не сдержат того никакие оковы,
Кто вместо комфорта путь выбрал желанный, – кажется, теперь это моя любимая песня.
– А-а-а, а-а-а-а-а, – мелодично затянул дракон на проигрыше.
– Хрустальною чашей с живою водою
Небесный качнется свод над головою,
Она белой птицей взлетит над рассветом,
С землей попрощавшись последним приветом.
Крылом белоперым объяв поднебесье,
Пред ним обнажит непокорное сердце.
И сделает шаг, своей выбрав судьбою
Быть дочерью неба и ветру сестрою, – с каждым куплетом я влюблялась в эту песню все сильнее. Небо, до чего же близко и душевно!
– Пути необъятны в воздушных просторах,
Восторженный смех ее небу так дорог,
Рукой направляя небесные реки,
Она обещает остаться навеки… – на лице дракона отразилась какая-то горечь.
– Как хочется верить!.. Но горькая правда
Невидимый воздух прорежет стрелою.
Любовь оборвется и сгинет отрада,
В закате истаяв упавшей звездою.
Увы, не удержишь в руках свод небесный
И сменится солнце коварным ненастьем.
Звон смеха затихнет в дали безответно,
Уйдет она тихо, осколками счастья.
И сердце разбитое боли не скроет,
Ведь то, что случилось, такого не стоит…
Любовь обернется печальным сказаньем,
И смех ее станет страшней наказанья, – и печальный мелодичный проигрыш. Только на нем я могла подпеть. Остальное – слушала, раскрыв рот.
– Оставшись рыдать без любви и участия
На голых руинах погибшего счастья,
Ты, как не пытайся, не сможешь согреться
Горящим осколком разбитого сердца, – на лице Личи снова показалась горечь. Живая, совершенно не наигранная.
– Злой рок не простит тебе выходок дерзких,
Твой путь заклеймит своим росчерком резким
И кровью отплатит тебе за незнанье,
И смерть ее станет твоим наказаньем… – почти проговорил он, страшно выделив самое значимое слово строчки. На нем меня даже кольнуло холодом. Печальный перебор проигрыша вновь отчеркнул куплет. Вдвое длиннее обычного.
– Придумали как-то насмешники боги, – тихим медленным перебором продолжил дракончик.
– Чтоб в небо не рвались, внушили, играя,
Что людям роднее земные дороги,
Что дети небес по земле не гуляют.
Чтоб в небе не видели путь свой желанный,
Судьбы не искали незримую нить… – его голос вновь зазвенел, заполняя все помещение. А после Личи тихо-тихо продолжил.
– …Недаром, наверное, крылья забрали –
Чтоб жизнь нашу хрупкую нам сохранить.
А-а-а, а-а-а-а-а…
После последнего проигрыша ненадолго воцарилась тишина. А потом притихшие люди начали хлопать, сначала несмело, но дальше все сильнее и сильнее.
Личи улыбнулся, благодаря слушателей.
– Она просто невероятна! – воскликнула я с чувством. – Пожалуйста, дай мне слова этой песни! Я теперь без нее жить не смогу.
Дракон рассмеялся и с готовностью подсел ко мне:
– Есть, на чем писать?
Я быстро разыскала лист и карандаш.
– А я пока подумаю, что нам еще сыграть… – продиктовав несколько строк, задумчиво протянул дракончик. – О, может быть “Не верь…”
– Личи, не начинай! – строго окликнул Гефар от стойки.
Дракон бессловесно сыграл несогласие.
– Личи, ну чтоб тебя, ты же знаешь, чем это закончится… – устало вздохнул хозяин.
Тот ухмыльнулся, изобразив на гитаре что-то философское, отчего-то напоминающее по интонации “Что ж делать, такова жизнь”.
– “И сменится солнце коварным ненастьем…”? – повторила я последнюю записанную строчку.
– “Звон смеха затихнет вдали безответно, уйдет она тихо, осколками счастья” – почти пропел дракончик, подсказывая.
Краем глаза я заметила, как Гефар обменялся парой слов с одной из девушек‐работниц, и та растворилась в толпе.
– “Твой путь заклеймит…”?
– “…своим росчерком резким”, – подсказал дракон. – “И кровью отплатит тебе за незнанье”…
– “И смерть ее станет твоим наказаньем”… – прошептала я.
На несколько мгновений воцарилась тишина, нарушаемая лишь шуршанием карандаша по бумаге. Потом Личи вдруг перегнулся через меня и ловко схватил за подол разносчицу почти у самой двери.
– Элочка, золотко! Далеко ли ты? Иди-ка сюда, – он осторожно, но безапелляционно привлек ее к себе и усадил на коленки, обняв за талию. Она растерянно метнула взгляд на хозяина. Нет, она не то чтобы была не рада такому положению, но в этот момент явно должна была делать что-то другое. Личи же тоже взглянул на трактирщика, в глазах его мелькнуло торжество.
– Что, Гефар? Не удалось?
Тот философски пожал плечами.
– Ты уже дописала? – Личи глянул на меня с легким нетерпением. – Ну давай. “Чтоб в небе не видели путь свой желанный…” А ты ступай, работай, – он отпустил девушку и та, сделав несколько несмелых шагов, обернулась. – Давай, я за тобой слежу.
Она со вздохом взглянула на Гефара и вернулась к своим обязанностям. Личи же взял гитару и начал наигрывать немного тревожный мотив.
– Не спи, не спи, беги, ускоряя шаг,
Гони наваждение прочь и не верь мечтам,
Когда распахнется над миром бескрайняя высота, – отчетливо деля на слоги, протянул он последнее слово.
– Не смей, не смей верить сладким ее речам.
На зов не иди, помни свой дом и путь.
Не дай, не дай ей заставить тебя свернуть.
Не рвись в небеса, на голос ее теней,
Ей не впервой таких срывать с цепей, – почти прошептал Личи отрывисто. И сменил игру на нежный перебор.
– Там в небесах лишь межзвездная пустота,
Ты долететь не успеешь, захочешь вернуться сюда.
Только, ты помнишь – спускаться всегда трудней.
Так и останешься тенью среди теней, – игра вновь стара бодрее и тревожнее.
– Будешь скулить и, глупо мечась в пустоте,
Плакать и видеть лишь горькие сны о земле.
И, в исступлении, не найдя на терпение сил
Метнешься назад, облака сшибая в пути.
Но, падая, крылья воздухом жженым спалишь…
Ты встретишься с ней. Но уже никогда не взлетишь, – доиграл он печальным перебором.
Люди похлопали, но такого оживления, как раньше, уже не было. Слушатели хотели бы что повеселее, но артиста, видимо, несло куда-то не туда.
– А дальше пойдет песня несчастного менестреля, потерявшего все в своей жизни…
– Личи, остановись! – Гефар попытался воззвать к его разуму и отобрать гитару. Но дракон был и выше, и сильнее, потому попросту не отдал. – Ну не надо тебе этого, я тебя не первый год знаю.
Дракончик отвернулся от хозяина, который, впрочем, уже махнул на него рукой, и начал наигрывать вступление.
– Солнышко, не надо, она грустная… – попросила Лани, но безуспешно.
В этот момент в помещение зашли Евандели́на Шенлер с какой-то девушкой, по форме – работницей ресторана. Другая, не та, что была остановлена Личи. Но как и когда она умудрилась прошмыгнуть мимо нас, я решительно не знала.
– Все? Пошел в разнос? – уточнила Ева философски. – Личи, а может не надо?
Тот даже перестал играть.
– Ты все-таки?.. – он осуждающе взглянул на Гефара. Хозяин ухмыльнулся.
– А ты думал, я пошлю одну и у тебя на виду? Я же тоже не дурак.
– А-ах. Какой же ты все-таки гнусный человек, – с невеселой улыбкой проговорил Личи. – Я это запомню, в следующий раз черта с два ты меня так поймаешь… И это меня не остановит.
– Отец скоро будет здесь, – сообщила Ева.
Личи нахмурился.
– Вот и чудно, – бросил он прохладно. – Я как раз успею.
Он лирично провел по струнам и негромко, грустно запел.
– Ты одна меня поймешь, моя гитара,
Ты одна готова боль делить со мной,
Ты одна стерпеть готова гарь пожара
И заполнить мое сердце тишиной, – Личи медленно проводил по струнам, словно обрамляя пение нежным звуком аккордов.
– Я молю тебя, не оставляй попыток,
Твои струны моим пальцам, что шелка,
И верь, песня не останется забытой,
До тех пор, пока сжимает гриф рука, – на последних словах игра перешла в медленный негромкий перебор.
– Я спою тебе про дом, моя гитара,
Дом оставленный и преданный любя,
Там, где ждали и любовь, и снов подарок,
Где открыты были двери для тебя.
Но оставят мои руки его стены,
И в дороге я забуду путь домой…
Все проходит, ничего здесь не нетленно,
Я останусь только с богом и собой.
Я спою тебе про моря теплый берег
И про волны, что играют на песке.
Край лазоревый, как жаль, что я неверен
Оказался твоей ласковой руке…
Я хотел бы обратиться белой птицей
И лететь к тебе навстречу, отчий край,
Только ветер на меня поныне злится,
Крылья рвет и вновь бросает за причал.
Я бы спел и про любовь, моя гитара, – вновь непритворная горечь чуть исказила его лицо,
– Только чувства оказались неверны.
Та что сердце мне зажгла, его украла,
Отравив воспоминания и сны.
И, оставшись у разбитого корыта,
Клятвы проклял я ее и светлый лик,
Только злоба не латает ран открытых…
О, гитара, горькой памяти скрась миг.
И про жизнь не буду петь, моя гитара,
Слишком много было выжито гнилья…
Из хорошего так мало мне осталось:
Из всего, что я имел – лишь только я.
Да и этим вряд ли смог бы я гордиться.
Что я стою? Медек ломаных набор…
Только голоса звенящая водица
Да бесхитростный гитарный перебор.
Знаю, ты меня поймешь, моя гитара,
Я хоть что-то стою только лишь с тобой.
Мое сердце – угли старого пожара –
Обнимаешь ты целебной тишиной.
Я молю тебя, не умолкай, сестрица,
Твои струны моим пальцам, что шелка,
И, верь, песня наша в вечности продлится,
Коль сжимает гриф хоть чья-нибудь рука.
Он доиграл и грустно поднял глаза, глядя куда-то вдаль.
– Нет, Личи, нет. Только не твою заупокойную, – простонал Гефар без особой надежды.
Ева же просто махнула рукой.
– А это твоя песня? – осторожно спросила я.
– Моя, – прошептал он. – Вот эта – моя.
Зазвучало вступление резким недобрым боем. И он запел.
– Мое сердце ласточкой бьется в груди, словно в клетке…
Если б зна-ать заранее, разве я стал бы
Свои разум и душу приносить тебе в жертву,
Своими руками точить нож для заклания? – слова его звучали зло и отчаянно.
– Ты добилась всего, что хотела, пожертвовав не собою, – Личи с болью в глазах качнул головой.
– Ты до неба дошла, проложив себе путь по костям,
Твои вера и правда попрали нежность с любовью,
Твой расчетливый ум не оставил и шанса сердцам.
Но ты знаешь сама, что настанет зима,
И твой дом из огня не укроет тебя.
Я по тонкому льду за тобою приду,
Мести жалкая дверь не помеха, поверь! – допел дракончик и тем же быстрым боем начал играть проигрыш, подпевая мелодии.
– Мое сердце бьется о прутья раненой птицей,
Умирает в агонии перед стеною молчания.
Ты ведь мне не дала даже с тобою проститься
И, в глаза взглянув, прошептать: "Не прощаю"…
Для чего тебе сердце, раз ты любить не умеешь? – почти прокричал он, с отчаянием взглянув в никуда.
– Для чего ты мое забрала в придачу с собой?
Я не верил, что ты на пути никого не пожалеешь,
Ради собственной блажи мир мой сравняешь с землей…
Но ты знаешь сама, что настанет зима,
И твой дом из огня не укроет тебя.
Я по тонкому льду за тобою приду,
Мести жалкая дверь не помеха, поверь! – он вновь подпел проигрышу. А потом без слов сыграл мелодию первой половины куплета.
– Ты добилась всего, что хотела, пожертвовав, – Личи сделал паузу на миг даже в музыке, – не собою,
Ты до неба дошла, проложив себе путь по костям,
Твои вера и правда попрали нежность с любовью,
Твой расчетливый ум не оставил и шанса сердца-а‐ам… – протянул он с воинственным гитарным боем. А потом очень печальным перебором начал.
– Ты знаешь сама, длись хоть вечность зима,
Я по тонкому льду до тебя не дойду.
Мне уже не достать сил с тобой совладать:
Слепо веря судьбе, я все отдал тебе… А-а-а… – тихо протянул он с проигрышем. И тем же нежным перебором начал наигрывать куплет.
– О, жестокое небо, разве так много прошу я? – Личи поднял глаза к небу, а в его голосе послышались слезы.
– Я лишь вновь увидеть блеск твоих глаз мечтаю
И, до боли в скулах целуя любимые губы,
Прошептать однажды тебе, – Личи сокрушенно зажмурился, и две слезы скользнули по его щекам. – "Не прощаю"…
Наступила тишина, нарушаемая только его неровным дыханием. По его лицу катились слезы.
Гефар с усталым вздохом подошел и забрал из рук дракона гитару. Личи уже не оказывал никакого сопротивления. Ева подсела к нему поближе и обняла. Он уткнулся лицом в ее плечо, тихо, почти беззвучно рыдая.
– Ну‐ну, тише, – мягко проговорила девушка, гладя его по золотистым волосам; вздохнула. – Ты у нас просто живой пример поговорки "Начали за здравие, кончили за упокой".
Я растерянно огляделась и только сейчас заметила стоящего в дверях Бориса. Его лицо было чуть печальным, но словно бы говорило “ничего удивительного”.
Я сидела и совершенно не знала, что делать.
Спустя некоторое время, когда Личи чуть успокоился, к нему подсел Борис, а Ева направилась к двери. Я встала и торопливо вышла следом за ней на крыльцо.
– Извини… Это все я, наверное…
– Ай, я тебя умоляю, – с усмешкой махнула рукой девушка. – Не переживай, ты ни при чем. Это… периодическое явление. Ничего, бывает иногда. Скоро отпустит.
Повисло молчание.
– Вы… наверное, сильно на меня сердились? – неловко поинтересовалась я. – Поначалу.
Ева взглянула на меня философски, пожимая плечами.
– Личи сам – мастер отвратительных идей. Мы слишком хорошо его знаем, чтобы сразу возненавидеть кого-то… Тем более, потом он и сам сменил отношение к произошедшему.
Я молчала. После неловко извинилась и попрощалась. Еванделина махнула мне рукой и вернулась в ресторан.
