Нил Гейман
Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад
Вдруг плечи стиснули чьи-то крепкие руки. Подняв взгляд, я увидела лица двух юношей. Пушок клочковатых бород на щеках, дыхание отдает протухшей рыбой, один – только в ночных одеждах, на другом – шлем и кираса, но больше совсем ничего. Темные глаза в тени шлема, сдержанный взгляд…
Оба заговорили. Быстро заговорили, невнятно: слова их заглушил гулкий стук сердца в ушах. Огромные, белые, как одуванчик (до тех пор, пока я, споткнувшись, не стоптала его ногой), глаза их блеснули зловещим огоньком.
Запахи… Запахи крови, мускуса, свежего пота. Возникшая из непроглядной белой завесы короткая, толстая ветка вроде той, что ты дал мне вместо меча, неуверенно, слепо ткнула меня в бедро.
– Стоп, – велел один из мальчишек другому. – Вот, бей сюда. Одним мощным, плавным движением.
Кираса на моем теле лязгнула, точно гром с неба. Живот, раскисший, будто вонючая тухлая рыба, переполнили слезы страха. (Елена у нас во дворе: «Пойдем-ка пройдемся, племянница». Ревнивый взгляд ее дочери, позабытой матерью Гермионы, устремлен нам вслед.)
Тухлая рыба и пот. Луна угасает, подобно растоптанному одуванчику. Ветка взвивается в воздух. Тоненький, жалобный писк, какой издаст любая девчонка, когда на нее замахнутся мечом – верней, не мечом, а веткой, пусть даже ненастоящей.
– Ты безнадежен, – сказал один из мальчишек другому. – Тебе бы девчонкой родиться.
Новое лицо: эквет в ворсистом плаще, крик его – громче лязга мечей:
– Что это на вас обоих нашло?! Или с ума посходили?! Неужто не знаете, кто она?!
Зловонный дух дерьма и мочи. Пальцы эквета сжимают плечо куда крепче мальчишечьих.
– А ты что здесь делаешь? Отец узнает – убьет. И тебя, и нас заодно. Скажи спасибо, что я отправлю тебя назад, не показав ему твоей бесстыжей чумазой рожицы! Совсем стыд потеряла? И твоя мать, и ее люди… боги не видывали такой разнузданности! Являются в воинский лагерь, будто обычные шлюхи. Может, ты и красива, но это тебя не оправдывает. Прочь! Ступай прочь отсюда! Возвращайся, откуда явилась! Живей!
Ноги с глухим топотом несут меня назад, к дому. Роща, трава, зияющая пасть мегарона, где утомленные слуги присматривают за угольями в очаге, чтобы не угасли к утру…
Под глухой перестук сердца в груди я в третий раз за ночь укладываюсь в постель. Память о лунах, о тумане, о кедровых лапах… Любовь к отцу – прямая, как ветка, округлая, как одуванчик, серебристая, будто луна – наполняет грудь, словно буйный ветер, да только ей не по силам сдвинуть с места тысячу кораблей.
К вечеру небесная синь потемнела, подобно глазам Елены. Елена принужденно, одними губами, улыбнулась мне (такую улыбку, играющую на губах, но не допущенную во взор, я не раз видела на лице матери) и потянулась к моей руке.
– Пойдем-ка пройдемся, племянница.
Гермиона не сводила с нас глаз. Лицо ее потемнело от ревности.
– О, матушка! – воскликнула она. – У меня есть что тебе показать!
Но Елена, даже не оглянувшись на дочь, склонилась ко мне.
– После. Идем, Ифигения.
Обернув пальцы лентой с ее оголовья, я поднялась и шагнула к тете, но руки ее не приняла.
Гермиона, опрокинув скамью, на которой сидела, ударилась в слезы. Елена вывела меня из-под полога, укрывавшего от солнца скамьи, и повела к резким черным штрихам олив, что одиноко темнели в зябкой вечерней прохладе. Под одной из них Елена опустилась на землю, а ее одеяния легли к подножию дерева изящными темными складками.
Услышав шаги за спиной, я оглянулась. Из мрака на нас, в надежде подслушать, что скажет мать этой чужой девчонке, таращилась Гермиона, сжимавшая что-то в ладони. Каким лакомством она думала соблазнить ее на этот раз? Смоквой, выдержанной в меду? Мерой сладкого вина?
Я снова перевела взгляд на Елену. В последних лучах заходящего солнца глаза ее изменили оттенок, посветлели, как серые воды под пасмурным небом. На гладких, точеных, точно отлитых из бронзы скулах плясали отсветы ламп у скамей во дворе. Увидев, как я вглядываюсь в ее лицо, Елена негромко, скучливо вздохнула.
– Придет время, и ты тоже станешь красавицей, – покровительственно сказала она.
– Но не такой же прекрасной, как ты, – возразила я.
– Да, со мной в красоте не сравнится никто, – ровно, но с явной гордостью подтвердила Елена.
В ночи веяло чадом горячего масла и женским потом. С неба на землю струился серебристый, мягкий свет луны-одуванчика. Побуждения Елены скрывались за пеленой видимого равнодушия, будто тела воинов в завесе тумана.
«Елена уродует, искажает все на своем пути. Не вздумай приглядываться к ней чересчур пристально – ослепнешь».
– Сегодня я видела, как ты держалась за руку отца, – сказала Елена. – Тебе с ним спокойно? Ты его не боишься?
Я недовольно сморщила нос. Говорить с красавицей-теткой, когда рядом нет матери, отчего-то было нелегко.
– Что это может значить?
– Нет, – промямлила я. – Не боюсь.
Елена сменила позу. Блики и тени на складках ее одежд заиграли по-новому.
– Пожалуй, мне следует кое-что рассказать тебе, Ифигения. О твоем отце. Мать говорила тебе, что до него уже была замужем?
Я покачала головой. Алая лента оборот за оборотом оплетала пальцы.
– Так вот, была она женой человека по имени Тантал[35], правившего Микенами до появления твоего отца. Вместе они зачали ребенка. Сына.
Елена умолкла, пристально вглядываясь в выражение моего лица. Я… я просто не знала, что делать. Взглянула направо, налево, но поблизости не было никого.
– Понимаю, Ифигения, нелегко тебе будет услышать об этом, – продолжала Елена, – но твой отец, явившись в Микены, лишил жизни Тантала, а после… – тут тетка прикрыла рот рукавом и отвела взгляд в сторону. – А после отнял у твоей матери малыша и швырнул о камни, да с такой силой, что расшиб моего племянника вдребезги.
Бросив взгляд за спину, я увидела слуг, уносящих скамьи и убирающих полог. Иамас помогал одной из девчонок гасить лампы. Там, позади, все выглядело знакомым, там нечего было бояться. Я сделала шаг назад, но Елена удержала меня, схватив за руку.
– Пухленьким он был младенцем, веселым. Я только разок его и увидела… – голос ее задрожал. – Ну, а отец твой, покончив с Танталом, принудил Клитемнестру стать его женой и начал править Микенами. Увидела я, как он держит тебя за руку, и встревожилась. Сестре моей не хотелось, чтобы ты знала об этом, однако тебя нужно предостеречь. Твой отец не таков, каким кажется. Он – из тех, кто без колебаний убьет даже грудного младенца.
Я вырвала руку и во всю прыть помчалась к хлопочущим слугам, с топотом пронеслась мимо Гермионы. Та проводила меня злобным взглядом и вновь повернулась к Елене. Лицо ее исказилось от муки. Как ей хотелось добиться внимания матери!
Ревнивая, тщеславная, хвастливая баба… Я не поверила ей ни на миг. Ни на миг не поверила, будто ты способен убить ребенка.
Когда мать уснула, я взяла на руки Ореста, тихонько выбралась из шатра, и мы вышли на берег. В лучах серебристого одуванчика над головой ночное море поблескивало, точно обсидиан.
Подобрав ветку длиною примерно в Орестову руку, я подала ее брату, но не смогла вспомнить, зачем. Орест озадаченно таращился на меня, пока я не отняла у него ветку и не швырнула ее в сторону кораблей.
– Отчего ты не разговариваешь? – спросила я. – Ты ведь уже большой.
Орест потянул ко мне пухлые ручки и, теплый, как кот, потерся носом о мой подбородок и шею. Братишка часто вот так прижимался ко мне, когда мне становилось худо. Ему нравилось чувствовать, что и он может утешить, помочь близким в беде.
– Я распадаюсь на части, – заговорила я. – И мне очень нужно, чтоб – вместо меня – меня помнил ты. Сделаешь? Прошу тебя.
Взгляд брата лучился бесхитростной детской серьезностью.
– Я – твоя сестра, – продолжала я. – Зовут меня Ифигенией. Я очень люблю отца. Вскоре отец предаст меня смерти, но ты на него за это зла не держи. Злиться на нашего отца – значит злиться на все вокруг. На ветер, на богов, на войны… Так что ты на него не злись.
Родилась я по осени, дождливым днем, в пряном запахе палой листвы. Появилась на свет под раскат грома, но все равно боялась грозы. И всякий раз, как дворец содрогался от грохота, бежала прятаться к матери, за ткацкий станок. Мать, конечно же, хмурилась, велела заняться делом, но, когда я ложилась рядом и совала большой палец в рот, непременно склонялась ко мне и гладила по голове.
Я люблю музыку, но петь не умею. Мать наша вечно цыкала на меня, но я все равно часто пела тебе. А ты смеялся и хлопал в ладоши. Я учила песням и тебя, но теперь их больше не помню. Вот и хочу, чтобы ты помнил все-все, чему я тебя ни учила.
Когда-то Зевс, обернувшись лебедем, силой взял нашу бабку, и сестра матери родилась на свет из яйца. Боги с нами в родстве, но мы – всего-навсего смертные. Особенно я. Я слаба, и не слишком храбра, и вскоре погибну, как те самые штуки, вплетенные в мои волосы по случаю свадьбы, которой я никогда не увижу.
Страшно мне умирать. Страшно утратить простые вещи, вроде… – невод памяти, заброшенный в темные воды, вернулся ко мне ни с чем. Пришлось прибегнуть к тому, что перед глазами. – Вроде запаха соли у темного моря, вроде тепла твоих рук, вроде того, как я понимаю тебя без единого слова. Многое я уже потеряла, и больше не хочу терять ничего.
Радоваться ли тому, что я никогда не увижу солнца ради того, чтоб Елену, будто отбившееся от рук дитя, привели к оскверненному ею брачному ложу? Ликовать ли оттого, что моя смерть позволит отцу устроить в Трое резню из-за лисицы, что, распаленная страстью, удрала в холмы? Развеет ли жар моей жизни тот холод, что воцарился меж дядюшкой и его потаскухой?
Всю жизнь я училась чему-то новому, но ныне все позабыла. Учиться мне, кажется, нравилось. Теперь за меня придется учиться тебе. Учиться любить, учиться переживать горести. Учиться владеть мечом и учиться утверждать свою правоту, когда на твоей стороне одна только правда. Учиться полировать доспехи, пока не превратишься в сияющего золотого воина, а после – учиться превращаться в огонь, питающий сам себя. Учиться самому быть себе ветром. Научишься? Прошу тебя, научись!
Слезы из моих глаз пали на волосы Ореста. Брат обнял меня крепче прежнего. Я жадно втянула ноздрями запах его кожи.
– Когда теплый воздух поднимается ввысь, стремясь к солнцу, его место тут же занимает холодный. Так устроен весь мир. Радость, юность, любовь неизменно взвиваются в небо, ну а внизу остается холодная отрада ветра.
Орест отстранился от меня. Лицо его хранило все ту же серьезность, рот приоткрылся… На миг – долгий миг – мне почудилось, будто он вот-вот заговорит. Нет, брат не проронил ни слова, а я в кои-то веки не сумела его понять.
Море внизу, подо мной. Делаю вдох – море ждет. Выдыхаю – приходит в движение. Чувствуешь натиск моего гнева, яростно хлещущего в лицо? Я – песчинки в твоих глазах, я – вонь груды отбросов на краю лагеря, подхваченная токами воздуха. Я – сила, бьющая тебя в грудь, так что ты, спотыкаясь, машешь руками. Моя ненависть свистит среди скал, скрипит смоленой обшивкой твоих кораблей.
Силы мои растут с каждой минутой. Я стану дика и беспощадна. Я окружу тебя и покорю. Я превзойду силой твои мечи, и твои корабли, и твою жажду крови. Я стану неодолима.
Я отвела Ореста в шатер, уложила рядом с Клитемнестрой, улеглась сама и, даже не думая спать, устремила взгляд в темноту.
Передо мной пролегло немало возможных путей. Можно пойти в шатер Ахиллеса и просить его о заступничестве не как дева – как шлюха. Воображаю, как повела бы себя на моем месте Елена, как бы она нарумянилась, как уложила волосы… Она приняла бы вид одуванчика: его так легко раздавить и так легко покорить! Елена, не в пример матери, не остановила бы пальцев на шнуровке кирасы Ахиллеса. Елена, не в пример матери, позволила бы губам не только обдать жаром дыхания его ухо. Елена, не в пример матери, смогла бы его упросить.
Можно пойти с мольбой к Менелаю: ведь я его племянница и ни в чем не повинна. А если благочестие для него – пустой звук, можно рискнуть, попытаться заменить ему утраченную Елену. То же самое может подействовать и на Одиссея – вот только я совсем неопытна в обольщении… Как бы мои неуклюжие бесстыдства не привели к тому самому, чего опасалась мать, не сделались бы оправданием для чудовищ, что отправляют меня под Калхантов нож!
Можно было бы разыскать тебя в надежде, что око ночи ниспошлет тебе милосердие. Но я уже знала, как ты поступишь, если увидишь меня разгуливающей в одиночестве по военному лагерю.
Лучшим казался такой путь: выбежать в ночную прохладу и разбудить первого же попавшегося на глаза воина.
«Веди меня к Калханту», – скажу я ему и решительной поступью двинусь навстречу судьбе.
Этот путь вел к быстрой, достойной смерти. Вдобавок он сулил пусть ничтожный, но все-таки шанс умереть, не увидев твоего лица, не узнав, как изменилось оно после предательства дочери.
Однако Орест захныкал, заворочался под одеяльцем. На лбу его выступил пот. Ясное дело: я слишком долго не давала ему уснуть, да еще взволновала тревожными откровениями… Пришлось успокаивать, утешать его до тех пор, пока ночь не пошла на убыль, и к рассвету я слишком устала для погони за смертью.
Храбростью я не блистала. Я ведь была всего-навсего девчонкой.
И вот ты явился за мной. Явился, не зная, что нам все известно. Притворяясь, будто безмерно рад грядущей свадьбе, которой никогда не суждено состояться.
Схватил ты меня за руки, закружил по шатру:
– О, Ифигения! Какая же ты красавица!
А я взглянула тебе в глаза и увидела в них слезы. Твоя улыбка казалась такой же фальшивой, как и улыбка матери, а слезы твои затопили тот уголок разума, где раньше хранилась память о дне, когда на свет появился Орест.
– Прекрати, – вмешалась мать, оттащив меня от тебя и оттолкнув в дальний угол шатра.
Орест, сидевший за моею спиной, на подушках, с деревянной лошадкой в руке, не сводил с нас взгляда.
Мать повернулась к тебе, уперла руки в бедра.
– Ушей моих достигла страшная весть. Скажи, правда ли это? Вправду ли ты задумал погубить нашу дочь?
Взгляд твой сделался пуст.
– Как можешь ты обвинять меня в подобном?
– Спрошу еще раз, и уж теперь, будь добр, ответь прямо. Вправду ли ты задумал погубить нашу дочь?
Ответа у тебя не нашлось. Ты только стиснул изо всех сил рукоять ветки да скрипнул зубами. Слезы на твоих щеках застыли без движения.
– Не делай этого.
Мать ухватила тебя за плечо, но ты стряхнул ее руку.
– Я была образцовой женой. Я делала все, чего бы ты ни потребовал. Я содержала в порядке твой дом и растила твоих детей. Я была благонравна, верна и достойна. И за все это ты платишь мне убийством дочери?
Подхватив с подушек Ореста, мать подняла его на руки, лицом к тебе. Орест заревел, забрыкался.
– Взгляни на своего сына. Как, по-твоему, примет убийство Ифигении он? Ведь он будет чураться тебя всю жизнь. Всю жизнь будет тебя бояться.
С этим мать развернула Ореста к себе.
– Орест, ты слышишь? Хочется ли тебе, чтоб отец увел сестру прочь?
Ты попытался выхватить у нее брата, но мать держала Ореста крепко. От боли и страха Орест завопил.
Мать повысила голос, перекрикивая его вопли:
– Он возненавидит тебя или начнет тебе подражать! Ты вырастишь сына душегубом! Этого тебе хочется, да?!
Тогда ты толкнул Ореста к матери, в гневе отошел от нее, остановился возле меня и протянул ко мне руку. Я съежилась, подалась прочь.
– Ну вот, Клитемнестра! Довольна? – спросил ты. – Перепугала девочку. Она могла бы пойти со мной, думая, будто ее ждет свадьба. А теперь от страха будет сама не своя.
Склонился ты надо мною, коснулся моих волос. («Счастье, что ты родилась девчонкой», – сказал ты, игриво дернув меня за косицу волос на затылке.) Поцеловал меня в лоб. («Понимаю, – сказала Елена, – нелегко тебе будет услышать об этом, но отец твой – из тех, кто без колебаний убьет даже грудного младенца».) Я вздрогнула, отодвинулась к стенке шатра.
– Чего тебе хочется? – спросила я. – Чтоб я блаженно, доверчиво взяла тебя за руку и, будто коза за хозяином, пошла за тобой туда, в лагерь, взглянуть на бьющихся в тумане воинов? Но я ведь уже не маленькая.
В ответ ты презрительно, зло усмехнулся.
– Или я ошибаюсь? – продолжила я. – Может, тебе угодно, чтоб я начала отбиваться, кричать? Чтоб, как Орест, закатила истерику, а после ты вспоминал бы мои рыдания и корил бы себя за ужасный поступок?
Ты встряхнул головой, точно встревоженный конь.
– Да в своем ли ты уме?
Я рассмеялась.
– Стало быть, я права! Я для тебя уже превращаюсь в идею. В нелегкое решение, принятое великим правителем. Ну так не обольщайся. Трудным это решение сделалось только из-за тебя самого. А ведь нужно-то было всего лишь отречься от клятвы и пощадить мою жизнь.
– Тогда Менелай с Одиссеем повели бы войска на Микены. Разве не видишь? У меня нет выбора.
– А разве ты не видишь, что выбор здесь – вовсе не за тобой? Моя жизнь – не товар для мены. Как ею распорядиться, решать мне и только мне.
– Нет, ты не понимаешь…
– Отчего же, вполне понимаю: ты хочешь, чтоб я пожалела тебя перед смертью.
И тут в голове моей засвистел ветер. Полотнища шатра всколыхнулись. В воздух взвились песчинки. Пряди волос, выбившиеся из кос матери, затрепетали.
– Знаешь, отец, ведь я ни минуты не верила в то, что сказала Елена. Скажи, был он похож на Ореста? Был ли похож на Ореста мой старший единоутробный брат, которого ты насмерть расшиб о камни?
Ты полоснул непокорную дочь испепеляющим взглядом.
– Так-то ты молишь меня пощадить твою жизнь?
– Может быть, этого будет довольно?
Ответ я знала заранее, однако набрала полную грудь воздуха и…
– Не убивай меня.
Я позабыла, что такое мольба.
Когда от меня не осталось почти ничего, я обнаружила, что тот разговор с Еленой начал выглядеть совсем по-иному. Не отвлекаемая, не сбитая с толку собственным эго, я сосредоточилась на новых подробностях, увидела за ее словами новые побуждения. Может, я считала Елену кичливой лишь потому, что так о ней говорили все? Может, ее поведение – не бахвальство, а попросту честность?
В тот вечер, сидя под оливой, заметив, как я восхищаюсь чертами ее лица, Елена вздохнула. И я до сих пор видела в ее вздохе только гордыню. А что, если это была не гордыня – усталость? Что, если ей, смертельно уставшей на каждом шагу иметь дело с завистью и вожделением, просто хотелось чего-нибудь незатейливого – к примеру, взять племянницу за руку?
– Придет время, и ты тоже станешь красавицей.
Возможно, этим она старалась меня ободрить?
– Но не такой же прекрасной, как ты, – возразила я.
– Да, со мной в красоте не сравнится никто.
Голос ее звучал ровно… но каково это – когда все твои достоинства неизменно сводятся к одной непревзойденной красе?
Услышав от нее ужасные вещи об отце, я бросилась бежать и ворвалась в толпу в поисках матери. Занятая серьезным разговором с одной из спутниц Елены, мать даже не сдвинулась с места, когда я потащила ее в сторону. Только утерла мне слезы да велела найти Иамаса: пусть, дескать, мною займется он.
Лишь после того, как я, зарыдав в голос, рухнула к ее ногам, мать поняла, что дело куда серьезнее ссадины на коленке, обняла меня, помогла встать. От ее объятий веяло теплом и покоем. Уведя меня в свои комнаты, она спросила, что со мною стряслось.
В ответ я повторила слова Елены.
– Но это же неправда! – вскричала я. – А Елена хвастлива и зла. Зачем ей такое выдумывать? Она же все врет, правда?
– Конечно, врет, – подтвердила мать, рассеянно взъерошив мои волосы. – На такое злодейство не способен никто.
Укрыв меня одеялом до самого подбородка, она села рядом, принялась гладить меня по голове (о, мать моя, неужели ты в жизни не знала других способов утешения?). Так я и уснула, прильнув лбом к ее ладони.
Разбудили меня голоса, донесшиеся из коридора. Говорили так тихо, что ни слова не разобрать. Тогда я на цыпочках подкралась к дверям и прислушалась.
– Прости, – сказала Елена. Голос ее дрожал, словно от слез. – Я вовсе не хотела ее напугать.
– Однако же напугала. Теперь она безутешна. Думает, будто отец ее убивает младенцев.
– Но, Клитемнестра…
– Подобным рассказам в этом доме не место. Понять не могу, что на тебя нашло!
– Но он же убийца. Как ты только можешь видеть его рядом со своей милой малышкой? Я вот смотрю на нее, и всякий раз вспоминаю племянника. Агамемнон – чудовище, зверь. Он ведь убьет ее вмиг, если сочтет это выгодным. Как ты его к ней вообще подпускаешь?
– Он не причинит ей зла. Он ее отец.
– Клитемнестра, ей следовало об этом узнать.
– А вот это решать не тебе.
– А кому? Ты бережешь дочь от невеликой сиюминутной печали и думать не думаешь о том, что после он доведет ее до серьезной беды! Должен же хоть кто-нибудь о девочке позаботиться!
Мать понизила голос едва не до шепота:
– А может, ты просто нестерпимо завидуешь тому, что я и вправду способна сделать свою дочь счастливой?
Елена негромко, страдальчески застонала, зашуршала одеждами, двинулась прочь. Под утихающий вдалеке шорох ее шагов я поспешила назад, шмыгнула под материнское одеяло, закрыла глаза, но уснуть не смогла. Перед мысленным взором снова и снова возникало видение – твои руки в тот миг, когда ты ударил младенца о камни: пальцы красны от крови, ладони посинели от леденящего холода в сердце… Нет, оказаться правдой это никак не могло!
Призвав к себе двоих воинов, ты велел им отвести меня к Калханту. Один явился в ночных одеяниях, другой не надел ничего, кроме кирасы да шлема. Щеки их покрывал пушок клочковатых бород.
Мать тихонько заплакала.
Ты уходить не спешил.
– Поступить иначе я не могу.
– Вот как? – откликнулась я.
Воины подступили ближе. Ты негромко попросил их обойтись со мною помягче.
Мои чувства одно за другим уносились ввысь, таяли в небе, точно дым лагерных костров.
Первым исчез страх.
– Не тревожься, мать, – сказала я. – Я пойду с ними без принуждения. Ведь это всего лишь смерть.
Следом за страхом меня покинула грусть.
– Не горюй обо мне. Не обрезай волос. И другим женщинам в доме обрезать волосы не вели. Постарайся меня не оплакивать. Топчи одуванчики. Бегай вдоль реки. Накручивай ленты на пальцы.
За грустью улетучилось и сострадание.
– А ты, отец, подумай обо всех моих муках и увеличь их в тысячу крат. И, достигнув троянского берега, обрушь все их на женщин Трои. Пусть моя кровь станет предвестницей их бед. Пронзай их копьем, терзай их, топчи. Пусть матери их охрипнут от воплей, а старших братьев пусть расшибут о камни, точно грудных младенцев.
За состраданием ввысь унеслась любовь. Я повернулась к матери.
– Зачем ты меня сюда привезла? Ты видела, как он погубил твоего сына, и после этого позволяла мне держать его за руку! Отчего ты не вспомнила, кто он таков?
С этими словами я оттолкнула мать так, что та рухнула наземь, не устояв на ногах. Падая, она выронила Ореста. На миг перед моим мысленным взором возникли окровавленные пальцы и посиневшие ладони, но мать, извернувшись в воздухе, успела его подхватить.
Тем временем я позабыла, что такое смирение.
– Зачем ты написал это письмо? Неужто ты ценишь меня дешевле куска дерева, из которого сделан твой царский посох? Неужто отправиться в битву лучше, приятнее, чем жить дома? Пусть войско ведет Менелай. Пусть он ублагостит Артемиду кровью Гермионы. Если уж за возвращение Елены непременно нужно заплатить жизнью девы, то отчего б не пожертвовать ее же собственной дочерью? Неужто ты растил меня только затем, чтоб обменять повыгоднее? На богатого мужа, на влиятельных детей, на ветер, что унесет тебя за море? А ты, мать? Отчего ты не увела меня в холмы? Елена ушла! Елена бежала прочь! Отчего ты не последовала ее примеру?
Ты отдал приказ. Едва меня подхватили под локти, я утратила дар речи.
Твои воины повели меня через лагерь. По пути к храму нам заступил дорогу Ахиллес.
– Да, ты так же прекрасна, как и твоя тетушка, – сказал он.
Ветер моего беспамятства дунул ему навстречу, но Ахиллес без труда преодолел его натиск.
– Я передумал, – продолжил он. – Чтобы спокойно идти на смерть, нужно немалое мужество. Пожалуй, я не прочь взять тебя в жены. Поговори же со мной. Долго меня убеждать не придется. Скажи, для чего мне спасать твою жизнь?
Безгласная, я твердым шагом двинулась дальше.
Я позабыла тебя.
Омытую, надушенную благовониями, меня снова украсили теми же ароматными вещицами. Тут ко мне подошел ты.
– Ифигения, милая, если б я хоть как-нибудь мог этому помешать… но я не могу, пойми, не могу, – сказал ты, нежно коснувшись моей щеки.
Я покосилась на твои пальцы, уже не в силах с уверенностью вспомнить, что это.
– Да, Ифигения, я не имею на то никакого права, но все же пришел просить тебя о прощении. Сможешь ли ты простить мне содеянное?
Взор мой был пуст, брови нахмурены, тело омыто, подготовлено… «Кто ты такой?» – спрашивала моя плоть.
Меня повели в святилище Артемиды. Двор был усеян пышными кустами все тех же ароматных вещиц. Их листва трепетала, дрожала в потоках моего ветра. Доспехи дюжины воинов, пришедших полюбоваться началом желанной войны, ярко сверкали на солнце. Стоявший поодаль Иамас смотрел на меня глазами, полными слез.
Казалось, Калхант, двинувшийся ко мне, с трудом одолевает преграду встречного ветра. Одежды на нем вздулись парусом. Я тут же узнала и алые ленты его оголовья, и полуночную синь его глаз, и натянутую, безрадостную улыбку.
– Придет время, и ты тоже станешь красавицей, – сказала она.
«Но не такой же прекрасной, как ты».
– Да, со мной в красоте не сравнится никто.
Его дыхание отдавало протухшей рыбой… а может быть, рыбой несло от кого-то другого, из каких-то иных времен. В руке он держал изукрашенную самоцветами ветвь, но я-то знала: убьешь меня ты. Калхант, и Елена, и эта ветвь – всего лишь орудия.
Жрец поднял драгоценную ветвь вверх, к солнцу. Я даже не шелохнулась. Он провел ветвью поперек моего горла, и…
Тело мое позабыло само себя. Меня не стало.
Артемида поднесла меня к губам, будто сорванный одуванчик, и одним вздохом выдула из девичьей фигурки бушующий в сердце ветер.
Я умерла.
Что ж, испытай на себе мою силу! Вот я несусь через лагерь, опрокидывая шатры, будто ребенок – игрушки, подвернувшиеся под ноги. Внизу, подо мною, рокочут, уносятся вдаль огромные волны; любая утопит вас всех.
– Слишком силен! – кричит Менелай.
Ахиллес хлопает его по спине.
– Да, силен, сукин сын, но ничего – быстрей донесет нас до Трои!
Вот мать лежит среди обломков шатра и даже не думает подниматься. Рядом – Иамас, робко тянет ее за край одеяния, но мать только плачет, плачет навзрыд. Я чувствую вкус этих слез. Они становятся солью в токах моего ветра.
Орест хнычет, требуя внимания матери, тянется ртом к ее грудям, но мать не в силах утешить его, позволив припасть к сосцам. Я нежно ерошу его волосы, заключаю братишку в объятия прохладного вихря. Глаза Ореста округляются от испуга. Да, я люблю его, но могу только покрепче обнять – я ведь ветер.
Ахиллес, стоя в рост на носу корабля, похваляется тем, что сделает с жителями Трои. Менелай с хохотом вонзает в мое дуновение меч.
– А я насажу Париса на таран не хуже, чем он – Елену! – хвастает дядя.
Его хохоту вторит смех Одиссея.
А вот и ты, отец мой, стоишь в сторонке от остальных, лицом в сторону Трои. Я дую, вою, шепчу…
Поначалу ты улыбаешься, поворачиваешься к Калханту:
– И все это – моя дочь!
Жрец, поглощенный чисткой обагренного кровью кинжала, вздрагивает, поднимает взгляд.
– Что ты сказал?
Моя леденящая ярость хлещет тебя меж ушей. Твои щеки бледнеют, как полотно, ты зажимаешь уши ладонями, но мой голос – рев ветра, тебе его не заглушить.
Ты еще хочешь прощения, отец?
– Поднять паруса! – кричишь ты. – Сколько можно торчать в этой гавани?!
Я необъятна, неодолима. Моя мощь сокрушит вас всех, увлечет корабли на дно моря. Ваши трупы я вознесу к небесам, а после швырну о скалы.
Но нет, еще миг, и я снова беспомощна, вновь, как всегда, становлюсь заложницей чужой прихоти. Артемида легко, без труда, подчиняет мою неуемную ярость собственной воле. Чувствую, чувствую, как ее пальцы тянут меня назад, словно тетиву лука… Одним мощным, плавным движением направляет она стрелу ветра в твои паруса, и я безудержно, неумолимо несу тебя в сторону Трои.
