Николай Аксаков
Людвиг Кондратович (Вл. Сырокомля)
Покинулъ я тогда завѣтную мечту
О сторонѣ роскошной и далекой
И въ родинѣ моей узрѣлъ я красоту,
Незримую для суетнаго ока.
Но, конечно, не географическое, скажемъ болѣе, даже не историческое, а исключительно только нравственное понятіе объ отечествѣ налагаетъ въ глазахъ нашихъ на всю внѣшнюю природу отпечатокъ возвышенной красоты и изящества. Но, чтобы быть нравственною, любовь къ отечеству должна быть не чѣмъ либо отвлеченнымъ, а являться звѣномъ въ общей цѣпи нравственныхъ чувствъ и понятій. Эту послѣднюю мысль опять полно и стройно развиваетъ Кондратовичъ и развиваетъ не мимоходомъ, а въ цѣлой особо посвященной развитію этой мысли поэмѣ.
Эта поэма – «Ночлегъ гетмана» Для незнакомыхъ съ произведеніемъ Кондратовича мы позволимъ себѣ въ нѣсколькихъ словахъ воспроизвести основную идею ея и передать ея содержаніе, Вотъ оно: Проходящій съ дружиною черезъ лѣса литовскіе коронный гетманъ ночуетъ въ домѣ бѣднаго лѣсничаго и поражается пыломъ воинственной фантазіи малолѣтняго внука лѣсничаго. Этотъ внукъ является и героемъ всей поэмы. Гетманъ беретъ его съ собой въ походъ и поручаетъ воспитаніе его закоренѣлому, типическому воину Дершняку. На первомъ же привалѣ, когда Сулима (такъ зовутъ нашего героя), остался одинъ съ своимъ дядькой, этотъ послѣдній шутливо повелъ къ нему слѣдующую рѣчь:
«Ты, поди, вчера
И не думалъ, малый, что пришла пора
Службы королевской, и въ родной избушкѣ
Для забавы дѣтской лишь строгалъ игрушки…
……
Можетъ, и хотѣлъ бы воротиться въ хату.
Да нельзя ужъ, служба не велитъ солдату.
А, вѣдь, жаль семейства, теплаго гнѣзда,
Стороны родимой…. Медомъ никогда
Здѣсь никто мальчишку угощать не станетъ
Да и колыбельной пѣсни не затянетъ».
Но совершенно другія чувства оказались, въ душѣ ребенка:
Но Григорій слушалъ съ нетерпѣньемъ: «Эхъ,
Пустяки такіе говорить вамъ грѣхъ:
Что жалѣть отца мнѣ, матери и брата?
Нищеты жалѣть ли? Что мнѣ наша хата?
Для меня – повсюду хата. Подожду,
Покрасивѣй хаты въ мірѣ я найду….
А нашъ край невеселъ: лѣсъ одинъ, все елки….
Въ наше захолустье лишь заходятъ волки.
……
Тотъ глѵпецъ, кто можетъ въ золотѣ блестѣть
И о платьѣ рваномъ будетъ сожалѣть».
Этими словами, опредѣляется вся дальнѣйшая судьба нашего героя, и вотъ какъ Дершнякъ, дядька его, предсказываетъ судьбу.
Подивился этой рѣчи старичина;
Брови онъ нахмурилъ, и усовъ щетина
Заходила! «Вижу, будешь ты – солдатъ;
Рыцари же въ Польшѣ такъ не говорятъ….
А скажи-ка, парень, какъ тебѣ угодно
Думать: для какого дѣла войско годно?»
– «Для какого дѣла? Вотъ смѣшной вопросъ!
Такъ кому бъ отчизну охранять пришлось.»
Здѣсь начинается самое знаменательное и самое важное для насъ мѣсто; Дершнякъ отвѣчаетъ:
«Охранять! Такъ гдѣ же этотъ край родимый,
Коль ты не тоскуешь о семьѣ родимой,
Коль дерешься только изъ-за денегъ ты
И стыдишься дома честной нищеты?
Охранять отчизну!.. Да объ этомъ словѣ
Думалъ ли когда ты? Частью жизни, крови
Родину святую старики зовутъ,
За нее дерутся и на смерть идутъ
Весело…. Отчизна! Это – домъ твой, хата,
Крыша, подъ которой росъ ты, жилъ когда-то,
Пашня – хлѣбъ насущный твой въ голодный годъ,
Рѣчка, гдѣ ты лѣтомъ плавалъ безъ заботъ,
Это – очи милой, это другъ – сердечный,
Это – наше небо съ далью безконечной,
Тѣнь роднаго сада, старый дубъ и кленъ
И зовущій въ церковь колокольный звонъ,
Это – домъ твой, воля, сила молодая
И отца роднаго борода сѣдая.
……
Тотъ же, кто забылъ свой отчій домъ и кровъ,
Рыцаремъ не будетъ во вѣки вѣковъ;
На войну поскачетъ, но клеймо позора
Онъ не смоетъ кровью. Въ немъ не трудно скоро
Страхомъ или горстью золота убить
Твердую рѣшимость…. и пока вредить
Родинѣ наемщикъ боевой не можетъ,
Пуля поскорѣе пусть его уложитъ.
И предсказаніе стараго воина начинаетъ сбываться, хотя и не вдругъ, не сразу. Жажда военныхъ подвиговъ и отчаянная храбрость высоко ставятъ пылкаго юношу въ кругу его сверстниковъ. Нѣсколько рѣшительныхъ сраженій поднимаютъ его высоко и въ военной іерархіи. Ростущая все болѣе и болѣе любовь гетмана открываетъ передъ нимъ все болѣе и болѣе широкое поприще; онъ уже краса и надежда всего польскаго воинства; поговариваютъ даже о гетманской булавѣ въ недалекомъ будущемъ. Страстно смотрятъ на него гордыя панны, и, наконецъ, дочь одного изъ вельможнѣйшихъ пановъ покоряетъ себѣ его сердце, и сама страстно влюбляется въ красавца воина. Самъ гетманъ является сватомъ, и невѣста благословляетъ Героя въ послѣдній походъ, въ которомъ уже поручено ему командованіе, но
Воинъ закаляетъ тѣло, чтобъ служить,
А герой и душу долженъ закалить.
А этого-то именно закала и не доставало Григорью, и не доставало, именно вслѣдствіе той мелочности духа, того отсутствія истинной крѣпости и любви, на которомъ съ самаго начала построилъ свое предсказаніе Дершнякъ. Герой на войнѣ не былъ героемъ въ жизни:
Хоть былъ храбръ Григорій, какъ солдатъ изъ строя,
Но не могъ гордиться онъ душой героя.
Просто заглядѣнье былъ онъ на войнѣ,
Въ схваткѣ въ чистомъ полѣ, на лихомъ конѣ;
А въ дѣлахъ житейскихъ въ пустякахъ терялся,
Какъ ребенокъ самый малый колебался.
Бросивъ кровъ свой отчій уже десять лѣтъ
И увидѣвъ новый предъ собою свѣтъ,
Никогда онъ не былъ у отца роднаго,
Не чиркнулъ родимой ласковаго слова.
Наконецъ, рѣшительный часъ наступаетъ. Григорій попадается въ плѣнъ; ему угрожаютъ страшныя мученія, если онъ не откроетъ прибѣжища, избраннаго скрывшеюся заранѣе частью его отряда, а такъ какъ кромѣ храбрости въ немъ нѣтъ никакого болѣе святаго чувства и побужденія, то роковое слово и срывается съ его языка. Дальше идетъ только жизнь, полная терзаній совѣсти и внутреннихъ мукъ, и, наконецъ, въ эпилогѣ поэмы мы переносимся въ чудную картину украинской степи, гдѣ воротившіеся изъ схватки съ татарами два козака запорожскихъ грустно разговариваютъ надъ свѣжею могилою убитаго въ схваткѣ польскаго бѣглеца.
Такъ нравственно-высока и художественно-прекрасна любовь Кондратовича къ его родинѣ, составляющей, какъ уже говорили мы, основную тему и основный мотивъ всей его поэзіи. Но нравственность налагаетъ на любовь къ отечеству свой особенный отпечатокъ, или, точнѣе, освобождаетъ отъ того отпечатка, который налагается на нее исторически узаконившимися компромиссами, исторически сложившеюся условностью пониманія.
Въ Польшѣ, какой мы ее знаемъ, въ Польшѣ, страдавшей и погибшей отъ полнаго непониманія народности, въ Польшѣ, для которой народъ представлялся всегда только грубою массою, холопствомъ, чернью, «быдломъ», съ своими холопскими преданіями, а мѣстами и холопскою вѣрой – можетъ-ли явиться и выработаться истинно народный поэтъ? Отвѣтъ является самъ собою и отвѣтъ, разумѣется, отрицательный. А, между тѣмъ, такимъ поэтомъ, какъ уже говорили и какъ, надѣемся, уже доказали мы, долженъ, по справедливости, быть названъ Сырокомля. Но для того, чтобы это случилось, онъ глубоко долженъ былъ вникнуть въ смыслъ народности, стать на совершенно исключительную почву, освободиться отъ цѣлаго ряда историческихъ предразсудковъ, скрывавшихъ истинную народность и истинное отечество отъ глазъ большинства современниковъ его и предшественниковъ. По отношенію къ народности, Кондратовичъ занимаетъ въ циклѣ польскихъ поэтовъ и прозаиковъ совершенно особенное положеніе. Польши магнатовъ и шляхты, Польши іезуитовъ, Полыми, какою выразилась она въ нездоровомъ, неправильномъ ходѣ ея исторіи, такъ непріятно поражающемъ насъ во многихъ продуктахъ творчества, – у Кондратовича нѣтъ и слѣда. Онъ глубже опускается въ горнило народности, шире обхватываетъ эту народность, и потому-то жизнь народа являвтся у него представляющей только на своей поверхности жалкіе слѣды историческихъ предразсудковъ; онъ усматриваетъ иной болѣе скрытый, но, въ тоже самое время, болѣе могущественный, для народнаго духа, ходъ народной исторіи, нежели тотъ, который проявляется для насъ въ бряцаніи сабель, рабскомъ подражаніи нравамъ французскаго двора въ папскихъ интригахъ и въ дѣяніяхъ инквизиціи. Н Сырокомля не просто умалчиваетъ о Польшѣ предразсудочной и ея учрежденіяхъ, отъ чего грѣшила бы вѣрность изображенія, историческая правда; магнатство и шляхетство выступаютъ у него въ качествѣ дѣйствующихъ силъ, но, какъ тѣни, наброшенныя на народъ и жизнь его, а не какъ слава его и украшеніе. Народъ представляется для него величественнымъ, самъ по себѣ, помимо всѣхъ историческихъ пышныхъ его предразсудковъ; предразсудки являются предметомъ тонкой, хотя и незлобной его сатиры. Онъ не негодуетъ на эти предубѣжденія; онъ только сожалѣетъ о пустотѣ и ничтожности.
