Николай Аксаков
Людвиг Кондратович (Вл. Сырокомля)
Линь возьму тебя въ руки, запоютъ твои звуки,
Грудь начнетъ волноваться.
Въ пѣснѣ радость я чую, пѣснью сердце врачую
И гоню горе злое.
Утѣшаешь меня ты, коль отъ хаты до хаты
Обхожу все село я
Она, эта пѣсня производитъ на него какое~то магическое воздѣйствіе, подчиняя вліянію своему всю его жизнь, невольно возбуждая его къ творческой дѣятельности.
Отъ тебя нѣтъ отбою, не натѣшусь тобою;
Подъ твой звонъ оживая,
Сердце птичкой трепещетъ,
А въ лице такъ и хлещетъ
Кровь моя, огневая.
Пусть рука наболѣла, въ сердцѣ горе назрѣло,
Но играть буду съ жаромъ….
Вѣдь ты лира – даръ Божій; я гусляръ перехожій
И умру я гусляромъ.
Эта могучая сила пѣсни, заглушающая въ человѣкѣ всякую скорбь и страданіе, возносящая и возвышающая его надъ ними и надъ всѣмъ остальнымъ міромъ, погружающая его въ міръ чистаго творчества, помимо всѣхъ жизненныхъ треволненій, превосходно рисуется въ стихотвореніи «Смерть соловья», гдѣ подъ видомъ соловья, переселеннаго изъ родныхъ мѣстъ въ шумную улицу столицы, задыхающаегося отъ душнаго воздуха и вѣчной пыли, терзаемаго несмолкаемымъ шумомъ колесъ, художественно рисуется жизнь самаго поэта.
И подъ уличные крики, топотъ лошадей,
Пѣсню звонкую защелкалъ узникъ-соловей.
И какъ будто въ бой вступая съ шумомъ городскимъ,
Мыслитъ: «я его осилю голосомъ своимъ»!
Гармонической волною, вольной чередой
Изъ тюрьмы несутся звуки пѣсни молодой
……
……
«О, осилю я, осилю шумъ вашъ наконецъ!»
Распаленный состязаньемъ думаетъ пѣвецъ.
А на улицѣ какъ будто бѣднаго дразня,
Все сильнѣе говоръ, крики, топотъ, стукотня…
……
Соловью какое дѣло? Изъ груди своей
Звуки всѣ, какіе только шевелятся въ ней,
Исторгаетъ онъ, и ноетъ, и болитъ она,
Безпредѣльнымъ напряженьемъ вся истощена.
Но пѣвецъ не слышитъ боли; въ гордомъ забытьи
Погрузился весь онъ въ звуки чудные свои.
Опьянѣлъ отъ вдохновенья, и чѣмъ жгуче, злѣй
Боль въ груди, тѣмъ громче, громче свищетъ соловей.
И слабѣя, надрываясь, силы, наконецъ,
Сокрушились, струны въ горлѣ лопнули; пѣвецъ
Заметался въ агоніи и, въ послѣдній разъ,
Разразился дивной трелью и – на вѣкъ угасъ.
А на улицѣ, къ страданью холодно тупа,
Продолжаетъ суетиться и сновать толпа.
И скрипятъ, гремятъ колеса все сильнѣй, сильнѣй,
Точно рады, что загубленъ ими соловей.
Но, однажды вырвавшаяся изъ души, эта пѣсня является уже оторванною отъ жизни поэта и не всегда прививается къ другой жизни, не всегда встрѣчаетъ братскій отзывъ. Общество остается къ ней, зачастую, точно также равнодушнымъ, какъ тѣ колеса, которыя точно радовались, «что загубленъ ими соловей». А между тѣмъ, сочувствіе составляетъ одну изъ вдохновляющихъ стихій поэта; безъ него чувствуетъ онъ связаннымъ, обезсиленнымъ самое свое вдохновеніе и наряду съ внутреннимъ блаженствомъ, доставляемымъ изліяніемъ души своей въ пѣсняхъ, возникаетъ скорбное сознаніе своего одиночества, безплодности пѣсни своей и жизни, сомнѣніе въ себѣ, своей цѣли и своихъ силахъ. Отсюда начинаются горе и страданія поэта, тоска одиночества; чувство оторванности отъ міра. Отказаться же отъ пѣсни истинно-творческая, поэтическая душа не въ состояніи,
И ужъ если кто однажды соловьемъ рожденъ,
Какъ ни мучь его, безъ пѣсни жить не можетъ онъ.
И вотъ, даръ поэта становится для него волшебнымъ совпаденіемъ горя и радости. Эту связь двухъ совершенно противуположныхъ ощущеній замѣчали едва ли не всѣ поэты, но сильнѣе и удачнѣе многихъ выразилъ эту двойственную жизнь поэта нашъ Сырокомля.
Ты пѣвучая лира, – чародѣйка для міра,
Но, какъ ножъ, ты опасна;
Адъ и рай въ тебѣ скрылся; кто съ тобой подружился,
Ты надъ тѣмъ полновластна….
Тотъ покой свой погубитъ, тотъ, страдая, полюбитъ
И тоской надорвется….
Ты коварно заманишь, какъ ножомъ ты поранишь,
Кто къ тебѣ прикоснется.
Дальше онъ самъ объясняетъ одну изъ причинъ глубокихъ горестей поэта.
О, пѣвучая лира! Я печально и сиро
Въ тебя вѣру теряю.
Иль въ насъ проку немного? Восхваляю ли Бога,
Предъ людьми ли играю,
Всѣмъ твой голоса сталъ скученъ; Богу, людямъ докученъ,
Хоть и нѣтъ звуковъ чище и краше…
Пѣсню слушаетъ ухо, но у всѣхъ сердце глухо…
Не красна доля наша!
Глубоко сознавалъ Сырокомля тяжелое служеніе поэта и часто возвращался къ этой темѣ въ своихъ стихотвореніяхъ. Пѣсня составлявшая для него источникъ радости и блаженства, являлась для него въ то же самое время и могучею, опасною для самаго пѣвца силою.
Лишь разъ ее звукамъ волшебнымъ поддаться, —
Погибъ ты! но вѣкъ тебѣ съ ней не разстаться!
Погибло и сердце твое!
Не будешь ты вѣдать ни сна, ни покою,
Ты жаждою будешь сгорать роковою,
А гдѣ жь утолишь ты ее?
Но и внѣшняя матеріальная жизнь Сырокомли шла рука объ руку съ нравственною его борьбою, нравственными его страданіями, хотя сѣтованія объ этой, очевидно, для него второстепенной, сторонѣ жизни и крайне рѣдко входятъ въ содержаніе его стихотвореній. Жизненный крестъ свой несъ онъ съ какой-то удивительной твердостью и гордымъ спокойствіемъ, очевидно въ пѣснѣ находя достаточное утѣшеніе, восклицая при видѣ внѣшняго, случайнаго преимущества другихъ:
Мнѣ-жъ дано Богомъ больше, я богаче всѣхъ въ Польшѣ,
Я горжусь своимъ даромъ;
Лира – этотъ даръ Божій, и гусляръ перехожій
И умру я гусляромъ.
Только крайне рѣдкo между прочими образами, пестро тѣснящимся въ душѣ нашего поэта, выскакиваетъ и образъ собственной жалкой жизненной обстановки, прорывающійся занять мѣсто въ общей картинѣ; но Сырокомля быстро отодвигаетъ на задній планъ то, что по неволѣ должно смутить и опечалить душу писателя, и снова наслажденіе отъ своего дара и гордость этимъ излюбленнымъ своимъ призваніемъ выставляются занимающими первое мѣсто въ его жизни. Такимъ является, между прочимъ поэтъ, въ фантастическихъ «Мелодіяхъ изъ дома сумасшедшихъ»:
Заболѣлъ онъ… на соломѣ
Дни свои кончаетъ… въ домѣ
Хлѣба ни крохи;
Дровъ давно ужъ не бывало,
А ему и дѣла мало —
Знай плететъ стихи;
Иль въ бреду порою скажетъ:
«Да когда жъ въ могилу ляжетъ
Голова моя?
Какъ любилъ я всѣхъ! За что же
Тамъ мнѣ платятъ? Боже, Боже!
Что имъ сдѣлалъ я?
И голодной смертью – (это
Смерть обычная поэта)
Умеръ. Жаль бѣднягу.
Но это стремленіе вылить, выразить душу свою, удручаемую гнетомъ собственнаго горя и радости и всею массою впечатлѣній внѣшняго, нравственнаго и матерьяльнаго міра, не представляется въ глазахъ Сырокомли какимъ-либо исключительнымъ достояніемъ, привиллегіею поэта, въ которомъ какъ бы въ какомъ-либо фокусѣ отражаются чувства и стремленія, чуждыя и непонятныя для всѣхъ остальныхъ людей. Совершенно наоборотъ, поэту только присуще искусство выраженія тамъ, гдѣ для другихъ присуще только стремленіе выразить. Онъ, по художественному выраженію одного поэта, даетъ «языкъ творенью мертвому». Онъ изъ глуби собственной души силою творчества своего выводитъ наружу и обличаетъ другимъ то, что у другихъ тщетно ждетъ выраженія, силится выступить наружу, получить образъ и слово. Нѣмая рѣчь человѣчества становится гласною рѣчью поэта. Накипѣвшее народное чувство получаетъ въ устахъ поэта свое выраженіе, потому что онъ является представителемъ творчества и выраженія, и каждый человѣкъ можетъ словами «Неученаго» – героя однаго изъ полныхъ силы и глубокаго чувства стихотвореній Сырокомли, сказать съ полною справедливостью, выражая одну изъ самыхъ задушевныхъ своихъ потребностей, если не сопутствующихъ всей его жизни, то, по крайней мѣрѣ, сильно сказывающихся въ нѣкоторые особенныя ея минуты.
Дайте жъ перо вы мнѣ, Господа ради!
О, еслибъ только владѣлъ я перомъ!
Какъ понеслось бы оно по тетради,
Будто бы молнія въ небѣ ночномъ!
Радость ли въ душу вливаетъ отвагу,
