Вот парадный подъезд. По торжественным дням, Одержимый холопским недугом, Целый город с каким-то испугом Подъезжает к заветным дверям; Записав свое имя и званье, Разъезжаются гости домой, Так глубоко довольны собой, Что подумаешь – в том их призванье! А в обычные дни этот пышный подъезд Осаждают убогие лица: Прожектеры, искатели мест, И преклонный старик, и вдовица. От него и к нему то и знай по утрам Всё курьеры с бумагами скачут. Возвращаясь, иной напевает «трам-трам», А иные просители плачут. Раз я видел, сюда мужики подошли, Деревенские русские люди, Помолились на церковь и стали вдали, Свесив русые головы к груди; Показался швейцар. «Допусти», – говорят С выраженьем надежды и муки. Он гостей оглядел: некрасивы на взгляд! Загорелые лица и руки, Армячишка худой на плечах, По котомке на спинах согнутых, Крест на шее и кровь на ногах,
В самодельные лапти обутых (Знать, брели-то долгонько они Из каких-нибудь дальних губерний). Кто-то крикнул швейцару: «Гони! Наш не любит оборванной черни!» И захлопнулась дверь. Постояв, Развязали кошли пилигримы, Но швейцар не пустил, скудной лепты не взяв, И пошли они, солнцем палимы, Повторяя: «Суди его бог!», Разводя безнадежно руками, И, покуда я видеть их мог, С непокрытыми шли головами…
А владелец роскошных палат Еще сном был глубоким объят… Ты, считающий жизнью завидною Упоение лестью бесстыдною, Волокитство, обжорство, игру, Пробудись! Есть еще наслаждение: Вороти их! в тебе их спасение! Но счастливые глухи к добру…
Не страшат тебя громы небесные, А земные ты держишь в руках, И несут эти люди безвестные Неисходное горе в сердцах.
Что тебе эта скорбь вопиющая, Что тебе этот бедный народ? Вечным праздником быстро бегущая Жизнь очнуться тебе не дает. И к чему? Щелкоперов забавою Ты народное благо зовешь; Без него проживешь ты со славою И со славой умрешь! Безмятежней аркадской идиллии Закатятся преклонные дни: Под пленительным небом Сицилии, В благовонной древесной тени, Созерцая, как солнце пурпурное Погружается в море лазурное, Полосами его золотя, — Убаюканный ласковым пением Средиземной волны, – как дитя Ты уснешь, окружен попечением Дорогой и любимой семьи (Ждущей смерти твоей с нетерпением); Привезут к нам останки твои, Чтоб почтить похоронного тризною, И сойдешь ты в могилу… герой,
Впрочем, что ж мы такую особу Беспокоим для мелких людей? Не на них ли нам выместить злобу? — Безопасней… Еще веселей В чем-нибудь приискать утешенье… Не беда, что потерпит мужик: Так ведущее нас провиденье Указало… да он же привык! За заставой, в харчевне убогой Всё пропьют бедняки до рубля И пойдут, побираясь дорогой, И застонут… Родная земля! Назови мне такую обитель, Я такого угла не видал, Где бы сеятель твой и хранитель, Где бы русский мужик не стонал? Стонет он по полям, по дорогам, Стонет он по тюрьмам, по острогам, В рудниках, на железной цепи; Стонет он под овином, под стогом, Под телегой, ночуя в степи; Стонет в собственном бедном домишке, Свету божьего солнца не рад; Стонет в каждом глухом городишке, У подъезда судов и палат. Выдь на Волгу: чей стон раздается Над великою русской рекой? Этот стон у нас песней зовется — То бурлаки идут бечевой!.. Волга! Волга!.. Весной многоводной Ты не так заливаешь поля, Каквеликою скорбью народной Переполнилась наша земля, — Где народ, там и стон… Эх, сердечный! Что же значит твой стон бесконечный? Ты проснешься ль, исполненный сил, Иль, судеб повинуясь закону, Всё, что мог, ты уже совершил, — Создал песню, подобную стону, И духовно навеки почил?..
* * *
(Отрывок)
Ночь. Успели мы всем насладиться. Что ж нам делать? Не хочется спать. Мы теперь бы готовы молиться, Но не знаем, чего пожелать.
Пожелаем тому доброй ночи, Кто всё терпит, во имя Христа, Чьи не плачут суровые очи, Чьи не ропщут немые уста, Чьи работают грубые руки, Предоставив почтительно нам Погружаться в искусства, в науки, Предаваться мечтам и страстям; Кто бредет по житейской дороге В безрассветной, глубокой ночи, Без понятья о праве, о боге, Как в подземной тюрьме без свечи…
ПЕСНЯ ЕРЕМУШКЕ
– Стой, ямщик! жара несносная, Дальше ехать не могу! — Вишь, пора-то сенокосная — Вся деревня на лугу.
У двора у постоялого Только нянюшка сидит, Закачав ребенка малого, И сама почти что спит;
Через силу тянет песенку Да, зевая, крестит рот, Сел я рядом с ней на лесенку, Няня дремлет и поет:
«Ниже тоненькой былиночки Надо голову клонить, Чтоб на свете сиротиночке Беспечально век прожить.
Сила ломит и соломушку — Поклонись пониже ей, Чтобы старшие Еремушку В люди вывели скорей.
В люди выдешь, всё с вельможами Будешь дружество водить, С молодицами пригожими Шутки вольные шутить.
И привольная, и праздная Жизнь покатится шутя…» Эка песня безобразная! – Няня! дай-ка мне дитя! — «На, родной! да ты откудова?»
– Я проезжий, городской, — «Покачай; а я покудова Подремлю… да песню спой!»
– Как не спеть! спою, родимая, Только, знаешь, не твою.
У меня своя, любимая… Баю-баюшки-баю!
В пошлой лени усыпляющий Пошлых жизни мудрецов, Будь он проклят, растлевающий Пошлый опыт – ум глупцов!
В нас под кровлею отеческой Не запало ни одно Жизни чистой, человеческой Плодотворное зерно.
Будь счастливей! Силу новую Благородных юных дней В форму старую, готовую Необдуманно не лей!
Жизни вольным впечатлениям Душу вольную отдай, Человеческим стремлениям В ней проснуться не мешай.
С ними ты рожден природою — Возлелей их, сохрани! Братством, Равенством, Свободою Называются они.
Возлюби их! на служение Им отдайся до конца! Нет прекрасней назначения, Лучезарней нет венца.
Будешь редкое явление, Чудо родины своей; Не холопское терпение Принесешь ты в жертву ей:
Необузданную, дикую, К угнетателям вражду И доверенность великую К бескорыстному труду.
С этой ненавистью правою, С этой верою святой Над неправдою лукавою Грянешь божьего грозой…
И тогда-то… – Вдруг проснулося И заплакало дитя. Няня быстро встрепенулася И взяла его, крестя.
«Покормись, родимый, грудкою! Сыт?.. Ну, баюшки-баю!» И запела над малюткою Снова песенку свою…
ПАПАША
Я давно замечал этот серенький дом, В нем живут две почтенные дамы, Тишина в нем глубокая днем, Сторы спущены, заперты рамы. А вечерней порой иногда Здесь движенье веселое слышно: Приезжают сюда господа И девицы, одетые пышно. Вот и нынче карета стоит, В ней какой-то мужчина сидит; Свищет он, поджидая кого-то, Да на окна глядит иногда. Наконец, отворились ворота, И, нарядна, мила, молода, Вышла женщина…
«Здравствуй, Наташа! Я уже думал – не будет конца!» – Вот тебе деньги, папаша! — Девушка села, цалует отца. Дверцы захлопнулись, скрылась карета, И постепенно затих ее шум. «Вот тебе деньги!» Я думал: что ж это? Дикая мысль поразила мой ум. Мысль эта сердце мучительно сжала. Прочь, ненавистная, прочь! Что же, однако, меня испугало? Мать, продающая дочь, Не ужасает нас, так почему же?.. Нет, не поверю я!.. изверг, злодей! Хуже убийства, предательства хуже… Хуже-то хуже, да легче, верней, Да и понятней. В наш век утонченный Изверги водятся только в лесах. Это не изверг, а фат современный — Фат устарелый без места, в долгах. Что ж ему делать? Другого закона, Кроме дендизма, он в жизни не знал, Жил человеком хорошего тона И умереть им желал. Поздно привык он ложиться, Поздно привык он вставать, Кушая кофе, помадиться, бриться, Ногти точить и усы завивать; Час или два перед тонким обедом Невский проспект шлифовать. Смолоду был он лихим сердцеедом: Долго ли денег достать? С шиком оделся, приставил лорнетку К левому глазу, прищурил другой, Мегом пленил пожилую кокетку, И полилось ему счастье рекой. Сладки трофеи нетрудной победы — Кровные лошади, повар-француз… Боже! какие давал он обеды — Роскошь, изящество, вкус! Подлая сволочь глотала их жадно. Подлая сволочь?.. о, нет! Всё, что богато, чиновно, парадно, Кушало с чувством и с толком обед. Мы за здоровье хозяина пили, Мы цаловалися с ним, Правда, что слухи до нас доходили… Что нам до слухов – и верить ли им? Старый газетчик, в порыве усердия, Так отзывался о нем: «Друг справедливости! жрец милосердия!» То вдруг облаял потом, — Верь, чему хочешь! Мы в нем не заметили Подлости явной: в игре он платил. Муза! воспой же его добродетели! Вспомни, он набожен был; Вспомни, он руку свою тороватую Вечно раскрытой держал,
Даже Жуковскому что-то на статую По доброте своей дал! Счастье, однако, на свете непрочно — Хуже да хуже с годами дела. Сил ему много отпущено, точно; Да красота изменять начала. Он уж купил три таинственных банки: Это – для губ, для лица и бровей, Учетверил благородство осанки И величавость походки своей; Ходит по Невскому с палкой, с лорнетом Сорокалетний герой. Ходит зимою, весною и летом, Ходит и думает: «Черт же с тобой, Город проклятый! Я строен, как тополь, Счастье найду по другим городам!» И, рассердись, покидает Петрополь… Может быть, ведомо вам, Что за границей местами есть воды, Где собирается множество дам — Милых поклонниц свободы,
Дам и отчасти девиц, Ежели дам, то в замужстве несчастных; Разного возраста лиц, Но одинаково страстных, — Словом, таких, у которых талант Жалкою славой прославиться в свете И за которых Жорж Санд Перед мыслителем русским в ответе. Что привлекает их в город такой, Славный не столько водами, Сколько азартной игрой И… но вы знаете сами… Трудно решить. Говорят, Годы терпенья и плена, Тяжких обид и досад Вдруг выкупает измена; Ежели так, то целительность вод Не подлежит никакому сомненью. Бурно их жизнь там идет, Вся отдана наслажденью,
Оригинален наряд, — Дома одеты, а в люди Полураздеться спешат: Голые спины и голые груди! (Впрочем, не к каждой из дам Эти идут укоризны: Так, например, только лечатся там Скромные дочери нашей отчизны…) Наш благородный герой Там свои сети раскинул, Там он блистал еще годик-другой, Но и оттудова сгинул. Лет через восемь потом Он воротился в Петрополь, Всё еще строен, как тополь, Но уже несколько хром, То есть не хром, а немножко Стала шалить его левая ножка — Вовсе не гнулась! Шагал Ею он словно поленом, То вдруг внезапно болтал В воздухе правым коленом. Белый платочек в руке, Грусть на челе горделивом, Волосы с бурым отливом — И ни кровинки в щеке! Плохо!..
А вкусы так пошлы и груоы, Дай им красавчика, кровь с молоком… Волк, у которого выпали зубы, Бешено взвыл; огляделся кругом Да и решился… Трудами питаться Нет ни уменья, ни сил, В бедности гнусной открыто признаться Перед друзьями, которых кормил, И удалиться с роскошного пира — Нет! добровольно герой Санктпетербургского модного мира Не достигает развязки такой. Молод – так дело женитьбой поправит, Стар – так игорный притон заведет,
Вексель фальшивый составит, В легкую службу пойдет, Славная служба! Наш старый красавец Чуть не пошел было этой тропой, Да не годился… Вот этот мерзавец! Под руку с дочерью! Весь завитой, Кольца, лорнетка, цепочка вдоль груди… Плюньте в лицо ему, честные люди! Или уйдите хоть прочь! Легче простить за поджог, за покражу — Это отец, развращающий дочь И выводящий ее на продажу!.. «Знаем мы, знаем – да дела нам нет, Очень горяч ты, любезный поэт!»
Музыка вроде шарманки Однообразно гудит, Сонно поют испитые цыганки, Глупый цыган каблуками стучит. Около русой Наташи Пять молодых усачей Пьют за здоровье папаши. Кажется, весело ей. Смотрит спокойно, наивно смеется. Пусть же смеется всегда! Пусть никогда не проснется! Если ж проснется, что будет тогда? Нож ли ухватит, застонет ли тяжко И упадет без дыханья, бедняжка, Сломлена ужасом, горем, стыдом? Кто ее знает! Не дай только боже Быть никому в ее коже, — Звать обнищалого фата отцом!
ПЛАЧ ДЕТЕЙ
Равнодушно слушая проклятья В битве с жизнью гибнущих людей, Из-за них вы слышите ли, братья, Тихий плач и жалобы детей?
«В золотую пору малолетства Всё живое – счастливо живет, Не трудясь, с ликующего детства Дань забав и радости берет. Только нам гулять не довелося По полям, по нивам золотым: Целый день на фабриках колеса Мы вертим – вертим – вертим!
Колесо чугунное вертится, И гудит, и ветром обдает, Голова пылает и кружится, Сердце бьется, всё кругом идет: Красный нос безжалостной старухи, Что за нами смотрит сквозь очки, По стенам гуляющие мухи, Стены, окна, двери, потолки, Всё и все! Впадая в исступленье, Начинаем громко мы кричать: …Погоди, ужасное круженье! Дай нам память слабую собрать! Бесполезно плакать и молиться — Колесо не слышит, не щадит: Хоть умри – проклятое вертится, Хоть умри – гудит – гудит – гудит!
Где уж нам, измученным в неволе, Ликовать, резвиться и скакать! Если б нас теперь пустили в поле, Мы в траву попадали бы – спать. Нам домой скорей бы воротиться… Но за чем идем мы и туда?.. Сладко нам и дома не забыться: Встретит нас забота и нужда! Там, припав усталой головою К груди бледной матери своей, Зарыдав над ней и над собою, Разорвем на части сердце ей…»
НА ВОЛГЕ (Детство Валежникова)
1
Не торопись, мой верный пес! Зачем на грудь ко мне скакать? Еще успеем мы стрелять. Ты удивлен, что я прирос На Волге: целый час стою Недвижно, хмурюсь и молчу. Я вспомнил молодость мою И весь отдаться ей хочу Здесь на свободе. Я похож На нищего: вот бедный дом, Тут, может, подали бы грош. Но вот другой – богаче: в нем Авось побольше подадут. И нищий мимо; между тем В богатом доме дворник-плут Не наделил его ничем. Вот дом еще пышней, но там Чуть не прогнали по шеям! И, как нарочно, всё село Прошел – нигде не повезло! Пуста, хоть выверни суму. Тогда вернулся он назад К убогой хижине – и рад, Что корку бросили ему; Бедняк ее, как робкий пес, Подальше от людей унес
И гложет… Рано пренебрег Я тем, что было под рукой, И чуть не детскою ногой Ступил за отческий порог, Меня старались удержать Мои друзья, молила мать, Мне лепетал любимый лес: Верь, нет милей родных небес! Нигде не дышится вольней Родных лугов, родных попей, И той же песенкою полн Был говор этих милых волн. Но я не верил ничему. Нет, – говорил я жизни той, — Ничем не купленный покой Противен сердцу моему…
Быть может, недостало сил, Или мой труд не нужен был, Но жизнь напрасно я убил, И то, о чем дерзал мечтать, Теперь мне стыдно вспоминать! Все силы сердца моего Истратив в медленной борьбе, Не допросившись ничего От жизни ближним и себе, Стучусь я робко у дверей Убогой юности моей: – О юность бедная моя! Прости меня, смирился я! Не помяни мне дерзких грез, С какими, бросив край родной, Я издевался над тобой! Не помяни мне глупых слез, Какими плакал я не раз, Твоим покоем тяготясь! Но благодушно что-нибудь, На чем бы сердцем отдохнуть Я мог, пошли мне! Я устал, В себя я веру потерял, И только память детских дней Не тяготит души моей…
2
Я рос, как многие, в глуши, У берегов большой реки, Где лишь кричали кулики, Шумели глухо камыши, Рядами стаи белых птиц, Как изваяния гробниц, Сидели важно на песке; Виднелись горы вдалеке, И синий бесконечный лес Скрывал ту сторону небес, Куда, дневной окончив путь, Уходит солнце отдохнуть.
Я страха смолоду не знал, Считал я братьями людей, И даже скоро перестал Бояться леших и чертей. Однажды няня говорит: «Не бегай ночью – волк сидит За нашей ригой, а в саду Гуляют черти на пруду!» И в ту же ночь пошел я в сад. Не то чтоб я чертям был рад, А так – хотелось видеть их. Иду. Ночная тишина Какой-то зоркостью полна, Как будто с умыслом притих Весь божий мир – и наблюдал, Что дерзкий мальчик затевал! И как-то не шагалось мне В всезрящей этой тишине. Не воротиться ли домой? А то как черти нападут И потащат с собою в пруд, И жить заставят под водой? Однако я не шел назад. Играет месяц над прудом, И отражается на нем Береговых деревьев ряд. Я постоял на берегу, Послушал – черти ни гу-гу!
Я пруд три раза обошел, Но черт не выплыл, не пришел! Смотрел я меж ветвей дерев И меж широких лопухов, Что поросли вдоль берегов, В воде: не спрятался ли там? Узнать бы можно по рогам. Нет никого! Пошел я прочь, Нарочно сдерживая шаг. Сошла мне даром эта ночь, Но если б друг какой иль враг Засел в кусту и закричал, Иль даже, спугнутая мной, Взвилась сова над головой, — Наверно б мертвый я упал! Так, любопытствуя, давил Я страхи ложные в себе И в бесполезной той борьбе Немало силы погубил. Зато добытая с тех пор Привычка не искать опор Меня вела своим путем, Пока рожденного рабом Самолюбивая судьба Не обратила вновь в раба!
3
О Волга! после многих лет Я вновь принес тебе привет. Уж я не тот, но ты светла И величава, как была. Кругом всё та же даль и ширь, Всё тот же виден монастырь На острову, среди песков, И даже трепет прежних дней Я ощутил в душе моей, Заслыша звон колоколов. Всё то же, то же… только нет Убитых сил, прожитых лет…
Уж скоро полдень. Жар такой, Что на песке горят следы, Рыбалки дремлют над водой,
Усевшись в плотные ряды; Куют кузнечики, с лугов Несется крик перепелов. Не нарушая тишины Ленивой, медленной волны, Расшива движется рекой. Приказчик, парень молодой, Смеясь, за спутницей своей Бежит по палубе: она Мила, дородна и красна. И слышу я, кричит он ей: «Постой, проказница, ужо Вот догоню!..» Догнал, поймал, — И поцалуй их прозвучал Над Волгой вкусно и свежо. Нас так никто не цаловал! Да в подрумяненных губах У наших барынь городских И звуков даже нет таких.
В каких-то розовых мечтах Я позабылся. Сон и зной Уже царили надо мной. Но вдруг я стоны услыхал, И взор мой на берег упал. Почти пригнувшись головой К ногам, обвитым бечевой, Обутым в лапти, вдоль реки Ползли гурьбою бурлаки, И был невыносимо дик И страшно ясен в тишине Их мерный похоронный крик — И сердце дрогнуло во мне.
О Волга!., колыбель моя! Любил ли кто тебя, как я? Один, по утренним зарям, Когда еще всё в мире спит И алый блеск едва скользит По темно-голубым волнам, Я убегал к родной реке. Иду на помощь к рыбакам, Катаюсь с ними в челноке,
Брожу с ружьем по островам. То, как играющий зверок, С высокой кручи на песок Скачусь, то берегом реки Бегу, бросая камешки, И песню громкую пою Про удаль раннюю мою… Тогда я думать был готов, Что не уйду я никогда С песчаных этих берегов. И не ушел бы никуда — Когда б, о Волга! над тобой Не раздавался этот вой!
Давно-давно, в такой же час, Его услышав в первый раз, Я был испуган, оглушен. Я знать хотел, что значит он, — И долго берегом реки Бежал. Устали бурлаки, Котел с расшивы принесли, Уселись, развели костер И меж собою повели Неторопливый разговор. «Когда-то в Нижний попадем? — Один сказал. – Когда б попасть Хоть на Илью…» – Авось придем, — Другой, с болезненным лицом, Ему ответил. – Эх, напасть! Когда бы зажило плечо,
1 Тянул бы лямку, как медведь, А кабы к утру умереть — Так лучше было бы еще… — Он замолчал и навзничь лег. Я этих слов понять не мог, Но тот, который их сказал, Угрюмый, тихий и больной, С тех пор меня не покидал! Он и теперь передо мной: Лохмотья жалкой нищеты, Изнеможенные черты И, выражающий укор, Спокойно-безнадежный взор… Без шапки, бледный, чуть живой, Лишь поздно вечером домой Я воротился. Кто тут был — У всех ответа я просил На то, что видел, и во сне О том, что рассказали мне, Я бредил. Няню испугал: «Сиди, родименькой, сиди! Гулять сегодня не ходи!» Но я на Волгу убежал.
Бог весть, что сделалось со мной? Я не узнал реки родной: С трудом ступает на песок Моя нога: он так глубок; Уж не манит на острова Их ярко-свежая трава, Прибрежных птиц знакомый крик Зловещ, пронзителен и дик, И говор тех же самых волн Иною музыкою полн!
О, горько, горько я рыдал, Когда в то утро я стоял На берегу родной реки, И в первый раз ее назвал Рекою рабства и тоски!..
Что я в ту пору замышлял, Созвав товарищей-детей, Какие клятвы я давал — Пускай умрет в душе моей, Чтоб кто-нибудь не осмеял!
Но если вы – наивный бред, Обеты юношеских лет, Зачем же вам забвенья нет? И вами вызванный упрек Так сокрушительно жесток?..
4
Унылый, сумрачный бурлак! Каким тебя я в детстве знал, Таким и ныне увидал: Всё ту же песню ты поешь, Всё ту же лямку ты несешь, В чертах усталого лица Всё та ж покорность без конца… ………………………………….. ………………………………….
Прочна суровая среда, Где поколения людей Живут и гибнут без следа И без урока для детей! Отец твой сорок лет стонал, Бродя по этим берегам, И перед смертию не знал, Что заповедать сыновьям. И, как ему, – не довелось Тебе наткнуться на вопрос: Чем хуже был бы твой удел, Когда б ты менее терпел? Как он, безгласно ты умрешь, Как он, бесплодно пропадешь, Так заметается песком Твой след на этих берегах, Где ты шагаешь под ярмом, Не краше узника в цепях, Твердя постылые слова, От века те же: «раз да два!» С болезненным припевом «ой!» И в такт мотая головой…
НА СМЕРТЬ ШЕВЧЕНКО
Не предавайтесь особой унылости: Случай предвиденный, чуть не желательный. Так погибает по божией милости Русской земли человек замечательный С давнего времени: молодость трудная, Полная страсти, надежд, увлечения, Смелые речи, борьба безрассудная, Вслед за тем долгие, дни заточения.
Всё он изведал: тюрьму петербургскую, Справки, допросы, жандармов любезности, Всё – и раздольную степь Оренбургскую, И ее крепость. В нужде, в неизвестности Там, оскорбляемый каждым невеждою, Жил он солдатом с солдатами жалкими, Мог умереть он, конечно, под палками, Может, и жил-то он этой надеждою.
Но, сократить не желая страдания, Поберегло его в годы изгнания Русских людей провиденье игривое. Кончилось время его несчастливое, Всё, чего с юности ранней не видывал, Милое сердцу, ему улыбалося. Тут ему бог позавидовал: Жизнь оборвалася.
