Николай Максимович Бажов-Абрамов
День только начался
***
А тут ему, надо бы промыть рану, хотя бы, речной этой водою. Но прежде, надо ему еще дойти, или доползти, до этой говорливой с порогами речки. Приподнять бы себя, или лучше, черт с ним пиджаком, доползти бы ему, до этого берега. Но ведь он, не так и сильно от нее отошел; а с другой стороны, жалко ему все же от тропы сойти сейчас. Чувствует же он, вскоре будет опушка этого леса. Встать бы ему сейчас, собрать в один кулак, в едино силы, что у него еще есть, да доковылять как-нибудь до этой опушки леса, а после, черт там возьми! Пропади оно. Ведь после, не будет страха у него уже, что навсегда он останется в этом лесу. Но, все же, как же остановить ему из раны кровь? Может сначала ему перевязать рану нательной майкой, чтобы там после засох кровь, закрыл рану? Или может быть, и правда, доковылять ему сначала, до берега этой речки? И там, как бы приспособившись, остановить этот кровь из раны. Иначе, это впоследствии, должен же он понимать, не его пользу будет, с потерей крови. И он, конечно, это понимал. Но, вот, как же ему встать? Тут и поляна эта, где он все еще лежит на боку, чуть тут светлее, за отсутствием этих высоких деревьев. А земля тут, где он лежит все еще, задевая носом на этих павших и прелых листьев, чуть все же влажноватый. Наверное, в лесу всегда влажная земля. Но ему сейчас, все же, надо приподняться, не обращать на этот, сочившийся из раны кровь. Рубашка у него уже вся мокрая от крови, а о пиджаке, тут и говорить нечего, как бы ему плохо совсем, и правда, не стало. Он весь пропитан сейчас с лесной сыростью и своей кровью. Обидно даже было на него глядеть. В какую он перепалку попал, потерей контроля в поезде с незнакомцем. Доверился незнакомцу. Понимал же, не мальчик же, что страна его сегодня, как на поле сражение. Каждого, кого не бери, только выживал. Одни, воровали от нехватки средств, другие, грабили, а третьи, чтобы выжить, даже убивали, подобных себе особ. И не важно, кто перед ним: женщина, мужчина. Но ему сейчас, надо ли разглагольствовать, как живет страна? Не лучше ли, попытаться все же встать. И попробовать все же, доковылять до речки, хотя бы. Но возможно ли ему, это сейчас? Слишком он уж отошел от берега, или полотно железнодорожное, вначале его увела в сторону, а затем, уже поздно было ему к берегу возвращаться. Но ведь его влекло тогда по тропе, когда деревьев на его пути реже стали. Вот и торопливость подвело его. Шел бы нормальным своим ковыляющим шагом, да не упал бы, в очередной раз, споткнувшись торчащий на его пути, гнилому пню. Теперь, как же ему встать на ноги? Хотя, упал – то он, слава бога, легко. Под ногами было мягкая подстилка. И не так больно было. Но, вот, все же задел падением, снова на свою рану. Вот откуда у него сейчас этот обильный кровь. Его надо было остановить из раны любой ценой. Заляпать на рану, за отсутствием бинта, с этой паутиной, который он собрал с кустов, пока брёл. Теперь бы ему еще, как бы приспособится, привстать хоть, чтобы добраться до ширинки, промыть эту паутину своей мочой и, приложить после её на раны. Может такой способ и поможет остановить кровь у него из ран? Да пугает его и этот сумрак, который после солнечного света, прикрыл облаками эту поляну тусклым светом. Поэтому, как не больно сейчас ему, казалось, будто все ссадины и рана сейчас ополчились против него, которые в других обстоятельствах, он бы от этих болей, не лежал, уткнувшись носом к павшим листьям, а кричал от боли благим матом, чтобы привлечь людей. Но он тут теперь, в лесу, и нет никого с ним рядом, кому бы он огласил эту свою боль. А встать ему надо, какая бы боль не крошила его тело сейчас. Главное, выдержать ему этот «кричащий» боль в груди, встать. И он уже хрипит, готовясь к этому рывку. И он, Господи! Он все же встал. И еще, эта дрожь, от этого усилия. Да еще ему палка, подобранная по пути, помогает удержаться. В трех или в четырех метрах, или в шагах, от него торчит одинокая осина. Молодая красавица, и, такая стройная, синей кожурой. Вот куда он смотрел с дрожью, когда встал. Это его спасительница, чтобы удержаться на ногах. Она его будто колокольным перезвоном звонит, своими еще зеленными листьями, чтобы он шагнул навстречу к ней, к своей спасительнице. Эта помощь ему как раз и нужно. Но шаг ему теперь, пришлось сделать с выкриком и с болью. И у него это все же получилось. Встал, прислонившись спиною к стволу молодой осины. Это и спасло его, не упасть вновь на прелые листья. Теперь бы – а от него этот страх никуда не делся – остановить кровь из раны. Но для этого ему бы суметь как – то (просит он прощения), вытащить из ширинки «пипку». А после, само собою, дезинфицировать её мочой, эту подобранную с кустов паутину. Она сейчас намертво у него прилипла в ладонь, вместе с палкой. Но возможно ли? На сомнение у него уже времени нет. Кровь ему надо было остановить, пока он еще в сознании. А после… Он еще не подумал, что с ним будет потом, как потеряет контроль над собою. Главное ему остановить, этот мочащий рубашку из раны кровь сейчас, пока он в состоянии стоять и осмысливать. Получилось вроде. И моча пошла, и этот кусочек паутины промыта. Теперь ему отстегнуть пиджак и рубашку и приложить эту, комочек паутину, на эту его рану. Но для этого ему, вновь пришлось прилечь недалеко от этой осины на эти прелые листья, отдающей ему в спину холодком и сыростью. Теперь ему самое главное, приложить этот комок паутины на рану и лежать пока кровь не остановится. А это ему уже не известно, когда он обретет спокойствие. Главное теперь ему остановить кровь на ране. А лежать ему на этой подстилке все равно неудобно. Сыро там, да и холод лез под пиджак. Да еще тут, за этих редких деревьев, погуливал ветер. Проскакивая через него, шумно поглаживал его с холодком, как бы укрывал его этим своим одеялом. А шума у порогов речки, отсюда, видимо, он прилично отошел от нее, почти ему не слышно. Пахло только сыростью эта поляна, где он лежал. А затем, что это с ним было? На какое – то время, он даже, казалось, потерял контроль над собою. Сам он, ничего не помнил, когда через какое – то время, внезапно с толчком вздрогнул, подвигал головою туда и сюда, и даже, видимо, вспомнил о своем ране. Приподнял с усилием голову, уставился, как будто первый раз, воспаленными глазами, на эту свою рану, прикрытой паутиной, промытой c его мочой. Вроде, и правда, помогла эта паутина остановить кровь у него из раны. Детская память не обманула его. Он даже мысленно поблагодарил сестру свою. Которая, когда – то, в их детстве, помогла она ему, приложив паутиной, промытой с её мочой, на его рану, на пятку. А ведь, и правда, кровь из раны перестал мочить рубашку его. Теперь бы ему, попытаться все же вернуться обратно к берегу, суметь там, пока еще в сознании: снять с себя пиджак и рубашку, чтобы добраться до майки. И с ней, он потом затянет свою рану. А пока, цель у него одна, доковылять до этого берега; но прежде, конечно, заставить себя собраться встать, наконец. Первая попытка у него не получился. Прилег чуть дальше, наверное, от этой осины. Не мог ухватиться рукою за неё. Пришлось ему, на спину вывернуться, помочь себя ногами продвинуться к этой осине. После он, помогая рукою, а другая у него, как обломанная ветка висела, приподнялся, встал, оперившись спиною к стволу осины. Теперь ему только устоять, удерживаясь спиною за эту осину. Иначе он вновь рухнет, а после, неизвестно, встанет ли он вновь?
***
Вроде он, наконец, устроился на работу, чтобы заработать на эту дорогу деньги. Но, что он там сейчас в ЖКХ получит? Когда он поступил в эту кантору, что ж поделаешь, там тоже, не простаки сегодня сидели, умели считать чужие деньги, поэтому дали ему при принятии на работу, всего второй разряд слесаря. Ну, какие бы он там деньги заработал с таким разрядом слесаря? Курам только смех. Да еще он, только на подхвате участвовал, как ученик, выполняя работу слесаря. А остальную, конечную работу, доделывал уже заказ, с разрядом выше и намного опытнее его слесарь водопроводчик. Да и возмущаться ему уже не выгодно. Ну, где он, кроме слесаря в этом ЖКХ, может еще найти работу в этом Нурлате, спрашивается? Когда, все значимые по его образованию должности в этом Нурлате, уже давно перезаняты с новыми «элитами», этой уже новой власти. Там, если и освобождался какая – та должность: умер там, или переехал в другую местность, иначе говоря, в эту Москву или в Казань, такие значимые в Нурлате должности, тот же час занимали знакомые и родственники, этой власти люди. Это раньше, при советах, человеку выбора было чуть больше. Любую он должность мог претендовать, практикующий, в этой Нурлате. Соответственно, конечно, если он, или она, были с образованием на эту должность. Но, вот, когда эта власть демократов – в кавычках, добралась и до этого провинциального городка, тут тоже, послужная местная власть, сразу все начали упрощать, по приказу центра, конечно. Закрывать, будто, как ненадобные теперь: всевозможные комбинаты, существующие до них. И даже, этот единственный в этом Нурлате, сахарный завод. Он теперь тоже работал с перерывами. Колхозов ведь уже не стало. Их упростили, надеясь на это чудо – фермерство. И свеклу тоже перестали эти деревенские, оставшиеся без колхоза и без работы, выращивать. Поэтому и сахарный завод работал сейчас – (…намеренно мы сократили площадь сева свеклы – это говорит так, министр сельского хозяйства, Патрушева – сын). А зачем же сократили? Людей в городе, в деревнях, меньше, и правда, что ли стало от их политики? Слава бога, он, этот слесарь, когда рассказал, зачем он тут околачивается в их канторе инженерским образованием, с пониманием к нему отнесся, стал и его брать на дополнительную работу, после основной дневной смены. Ну и, конечно, денежки, после таких дополнительных работ, то есть, левой работы («шабашки»), стали появляться и у него. Поэтому, если бы не эти дополнительные работы, он бы, этот Петр Гаврилович, не в жизнь не смог бы собрать этих дорожных до Сургута денег. Да еще, по сегодняшней цене за дорогу, в поезде. Конечно, он благодарен был этому опытному слесарю водопроводчику, Ваньке, похожий на художника в своей черной беретке, нахлобученный на его лохматую голову, и полусогнутую фигуру, в ходьбе, что дал он возможность ему заработать этих денег. Но он, в памяти у него остался все равно, ну такой… не совсем понятной ему. Отдавая часть эти дополнительные ему «наварные» деньги, после выполненной работы, все подкалывался к нему: «Че, правда, что ль, в институте учился? А че, ты тогда, тут делаешь? Че, начальником, говоришь, не берут в этом Нурлате с твоим дипломом? Кумовья и родственники начальников мешают?» Поэтому он смог отправиться в этот Сургут только по осени. Когда уже заморозки первые пошли по утрам, да и дожди холодные зачастили. А жену, он все же, видимо, ревновал сильно. Отправляясь, этот Сургут, не зря, он выходит, обратил на неё внимание, сунув ей перед её носом, свой интеллигентский кулак. «Смотри у меня. Не балуйся. Да и детей в голоде не держи. Следи». Баба у него, действительно, была истеричная, от такой нищей в стране жизни, но зато, красота у неё была неописуемая. Черные, как у полу месяца изгибом брови, а волосы, просветленные. Разрешал ей подкрашивать. Музыкант она все же. В общем, и правда, она была красавицей. Конечно, после, как он отъедет, и ей придется выйти теперь на работу.» Хватит уже! – Это она так мужу сказала. – Отсидела сыном почти три года». Теперь бы ей сына пристроить в садик, а дочь, у нее уже в девятом училась. Почти самостоятельная уже была она, но тоже нужен был за нею присмотр. Чтобы она не забаловалась без отцовского присмотра, и не начала курить и пить, с мальчишками в подворотнях. Вроде она пока, не баловалась этим табаком, но ей уже нашептали соседи, что её уже видели, с этой электронной трубкой. Отцу это не скажешь, а вот поговорить с нею «хорошо», ей обязательно надо бы. Да и сентябрь уже приближался. Надо бы ей тоже достать этот диплом музыканта с пыльной полки, и сходить недалеко от её дома в музы Калку. Вот поработать только не успела, после музыкальной. Он взял тогда её сразу после учебы, в жены. Еще в Казани они поженились, а приехав сюда уже в этот Нурлат, на его родину, так и не успела пристроиться к делу, так как уже была беременна с дочерью этой, которой сейчас почти тринадцать уже. А там уже, после восьми лет сиделки, родила и второго – сына. Поэтому, когда ей уж было работать по своей специальности? Он тогда трудился, в этом МТС – ком станции, инженером – механиком. Им тогда, и правда, хватало на жизнь, одной даже зарплатой, который он получал. Тогда он получал, и правда, неплохие деньги. Но, а что не хватало, дача их тогда выручала. Сажала там, по малому, все. Жили, радовались, что дети здоровы, и не думали никогда до этих перемен. Ну, разговоры, конечно, случались. Живые же люди. Общались, конечно, глядя с болью на экран своего телевизора. Как там, в той же Москве, теперь, расстреляв из танков «Белый Дом», и развалив целую страну, власть и богатство страны, делили в Кремле, бывшие те же коммунисты. В общем, нахал Яву сразу почуяли, выходит, от безнаказанности и от молчаливого согласия самого населения. Но, всерьез, никто еще не верил, что с этими переменами в Москве, плохо им будет и здесь. Потом уже, после того, как этот Казанник – иуда, (был такой депутат), уступил свое депутатство этому оппортунисту Ельцину, а затем, с приходом к власти его, и тут вскоре, тоже стало плохо. Повылезли вскоре из всех щелей, и эти, так называемые в народе в прошлом, эти бывшие подпольные цех вики. Их стали называть теперь – бизнесменами. Ваучеры затем стали раздавать в этих стихийных очередях. «Волгами» стали переманивать электорат, чтобы он быстрее становился собственником, и голосовал на выборах за них. Хорошие были слова, радовало сердцу электорату страны, и люди вначале, и правда, поверили, что вскоре они, действительно, станут хозяевами у своих заводов, и фабрик. Потому они и скопом отдавали эти свои полученные ваучеры своему руководству, чтобы стать там, на заводе, законным уже собственником. Но, увы, их просто, потом, банально обманули. А заводы и фабрики, с которыми руководили тогда красные директора, вскоре, каким – то образом, становились банкротами. Затем их уже продавали, к пришлым всяким аферистам, или денежным тузам, разбогатевшие в этой тумане вседозволенности, а самих работников: фабрик и заводов, просто «тупо» сокращали и выпроваживали на улицу, в придачу еще, полностью обесценив, или обокрав их ваучеры. Вот почему народ и стал нищим, после этих «по все демократов». А Петр Гаврилович, после того как отправился в этот Сургут, собрав этих, наконец, денег на дорогу, теперь думал уже в своем вагоне, как его встретит, пришлого, этот Сибирь. Товарищ, с которым он вначале договаривался на эту поездку, увы, не стал его ждать столько времени, когда он соберет этих денег себе на дорогу. К тому времени он, пока этот Петр Гаврилович копил деньги на этот Сургут, он успел уже отправиться, на свой страх, в эту сытую Москву, а он, сам бы не ответил сразу, почему выбрал в этот Сургут, а не эту Москву? Видимо, все же, объяснили ему, или сам к этому решению пришел, что, в первых, это Сибирь, да и зарплата там была выше, с коэффициентами того региона, чем московская, для приезжающих лимитчиков. Но самое главное, почему выбор этот сделал он на этот Сургут, хотелось ему, видимо, увидеть за одной своими глазами и этот сказочный Сибирь. Как его малюют в разговорах, и изданных о Сибири книгах. Возможно, это пахло и ребячеством. Но, а что поделаешь, он же просто человек, такое существо. Пока он не потрогает, не пощупает, не успокоится. Банальная философия, конечно. Но за то, хитринок нет там, все натурально, как сама эта жизнь человека в этой стране. Но в первую ночь, по прибытии в этот Сургут, он провел, вынужден был, спал сидя в кресле на вокзале. Поезд его прибыл в этот Сургут под вечер. А он, кого тут знал? Да и опыта, что уж там, как кот наплакал, до этого Сургута. Откровенно сказать, нигде он не был, кроме своей Казани – это когда он учился на этого инженера. А Армия, это само собою. Отдельная история. Подписку он давал с увольнением. Он же, из провинции, не смотря в Казане, провел почти четыре года, пока учился. Да и вокзал там, это тебе не Казанский вокзал. Спасибо хоть. Место нашелся для него, тут, на вокзале. Вот на этом жестком кресле, он и провел свою первую ночь в этом Сургуте. Хорошо еще, в поезде заранее выспался, а то, караул пришлось кричать. Хотя, что у него имелся при нём – то? Сумка, запасом одежды, да в кармане еще, во внутреннем пиджаке, пять тысяч рублей, тысячными. Все. Больше у него собою ничего не было. Ах, да. Еще газета «Аргументы и факты». Это он в поезде тогда купил, у одного немого, который бегал по вагонам с кипой газет. Скучно же было. Чем – то надо было себя отвлечь от дум, что будет, и где он будет работать по прибытии в этот Сургут. Хотя, что уж ему гадать было? Он хороший был инженер – механик, по ремонту машин и тракторов. А на нефтянке, там без техники тоже, никуда не деться было. Поэтому он и был уверен, что среди своих теперь русских, без работы тут он не останется. Главное ему сейчас, не прогадать. Поэтому, ночь для него прошла на вокзале Сургута, пока без приключений. Хотя, что уж там. Сургут эта, все та же Россия. Грязи и тут видно ему: бездомные цыгане, и эти шустрые грязные мальчишки, шастающие по вокзалу. Никуда они не делись с улицы страны. Хотя и, бездомных, полицаи Медведева, все также, тихо вывозили близлежащие, почти вымершие деревни. Видимо, стыдно им властям тоже, такое явление. Но они, почему – то вновь и вновь объявлялись на этих местах, как чирьи, знаете, на теле, после простуды. Не зря же и в народе говорят: «заплатками не прикроешь запущенный нарыв». Поэтому, утро для него началось, с того, чего он, честно сказать, не ожидал. Хотя, в Нурлате своем, такого еще в привычку не вошло, как в Казане, в общественных туалетах. Там туалеты были сегодня платные. Также и в Сургуте, этот процесс кем – то было запущено на поток. Интересная вообще у нас страна – Россия. Да и начальники нынешние тоже. Вчера они еще были, яростными коммунистами, животы не жалея, кричали с трибун: «Мы коммунисты!.. ура!.. товарищи…», а сегодня, они уже либералы – западники, в церкви уже молятся, замаливая свои грехи. Но ведь, допустим только, если у человека денег нет, туда сходить? Е… алё! Ну, например, ограбили, зарплату выдали водкой и с порошками стиральными? Где ж ему тогда оправиться? На площади нельзя. Там полицаи Медведева в карауле, ждут – не дождутся, с дубинками резиновыми. В жизни реальной, они так и поступают. (Все это знают, но стеснительно прикрывают их). А у, в глухих заборов, если там еще людей нет, можно, наверное, еще по малому, но неприятно все же, если полицай Медведева, этот сегодняшний, невзначай подкарауливает? А он там, с дубинкой резиновой. Как быть тогда? Обделаться в штаны? Так пришлось и ему, изрядно побегать по вокзалу, чтобы тысячу сначала разменять на мелкие купюры, а у этой толстой и рыхлой тётки кассирши на туалет, не оказались тысячу его разменять. После еще, выстояв небольшую очередь в буфете, или как там, в точке, простоял, чтобы выпить кофе. Но тут и возмущаться ему не стоило, что с кофе с булочкой ему, пришлось выложить из своего кармана почти две сотни рублей. Если он так будет питаться в дальнейшем, вскоре ему надо будет кричать: SOS! Но кто сегодня это услышит? Не надо за это винить «электорат», что он зачерствел, с этой непривычной ему жизнью. Он не виноват, что выглядит со стороны, равнодушным. Ему к этому приучила действующая местная власть в стране, каким надо быть сегодня, если выжать хочешь в этом перевернутом мире. Это при советах, человек был, для соседей, близким человеком в разговоре. Товарищем. А сегодня, товарищи растворились в этой неравной жизни в стране. Поэтому, к этой жизни, и приезжему Петру Гавриловичу надо, как можно быстрее привыкнуть. А то он, в своем Нурлате, что он мог видеть, кроме нищеты? А Сургут с вокзала, ему сегодня в это утро, виделся, как другая страна. И люди тут, встречались ему, будто инопланетные. Смотришь на этого человека, улыбаешься ему, а он за место того также поприветствовать, насупившись, молча проходит мимо. Поэтому, он даже растерян был, не зная, куда ему теперь после вокзала направить свои ноги? Да и спросить у кого – то, этого было невозможно. Не слышали они его вопроса, да и некогда им было останавливаться. А обратиться с вопросом своим к полицейскому, сегодня, это даже было опасно. Черт его знает, как он еще поведет себя, видя перед собою приезжего, с пронзительным вопросительным взглядом. Поэтому он в первую очередь, поискал глазами, где этот киоск, торгующий газетами. Иначе ему просто караул придется кричать. Ясно, ему нужна, эта кантора нефтяников, где мог бы он там устроиться на работу по своей специальности. Что он зря, вместе с трудовым, прихватил собою из дома и диплом инженера – механика? Поэтому, долго ему нельзя уже в раздумье находиться. Придется ему все же, отбросив в сторонку все сомнение, обратиться к этим полицейским Медведева. Как раз они и шли навстречу к нему сейчас, стреляя по сторонам глазами.
***
А тем временем, Надежда, затрудняясь уже у кого еще расспросить о своем пропавшем муже, Сергея Володина, в растерянности не знала, что ей и делать дальше. Сидеть дома, ожидая известия самого её мужа, ей уже характер не позволяла. И опять же она, как привязанная сейчас. Тронуться надолго из деревни не могла – работа её не отпускала из садика. А поменяться с кем – то временно, конечно же, она могла и заведующего попросить за неё проработать в этот день. Главное, ей пока только узнать, ехал ли он, муж, в тот день, на том самом поезде? А этого, она могла выведать только у кондуктора, в котором он ехал в её, или в его вагоне. Она, или он, уж точно бы подтвердили, был ли он у нее, или у него в вагоне, такой человек по фамилии, Володин Сергей Иванович. Зная, билеты сегодня, все же у всех пассажиров обезличены. Человек теперь, потеряться бесследно, никак не мог. Раз он был там, в вагоне, кондуктор точно бы подтвердил, или подтвердила бы, что такой – то человек в её, или в его вагоне был. А для этого Надежде, все же придется отправиться в этот Нурлат, и там, на месте, спокойно все и разузнать, чтобы больше в сомнениях не пребывать. Конечно, она прихватит собою и этот её мужа телеграмму, в качестве доказательства, что он был на этом поезде, в котором должен был приехать в этот Нурлат.
***
Конечно же, заведующая садиком, временно подменила её. Что она, зверь какая. С понятием тоже была. Деревенская же. Своя. Да и как можно было ей отказать? А доехать до этого Нурлата, сегодня, было проще простого. Это в прошлом, при коммунистах еще, было трудно попасть этот Нурлат, когда дорога тут была грунтовая. Как только тут дожди эти начинались, а сейчас, как раз сезон дождей, и на улице уже почти осень, конец августа, лучше не выходи из дома и не рыпайся больше, куда – то поехать, доехать, по этой грязи. Да и на чем было ехать? Машиной? Да они тут же застревали по колено грязи, а на гужевом транспорте – это когда бы человек доехал до этого Нурлата? Все же до этого Нурлата, было двадцать километров по бездорожье, от ею проживаемой деревни. А теперь, дороги, любо – дорого, асфальтированные. Так как тут, в этих местах, нефть нашли. Вышки кругом, а вдоль дорог, эти качки стоят. Само собою, дорогу этим нефтяникам, пришлось им асфальтировать, чтобы добираться беспрепятственно до этих нефтяных своих вышек. Да и до Нурлата теперь, автобусы маршрутные ходили. Он и тут, в её деревне, останавливался, недалеко от деревенского кладбища. Если место было: сидящих или стоящих, забирал отсюда и людей, отправляющих в этот Нурлат. Теперь ей осталось, только сына пальчиком чуть погрозить перед его лицом, чтобы он глаз свой не отпускал от своей маленькой сестрички. Хотя, её дочери всего – то четыре года, но девочка она – в рот палец не клади. Откусит и не подавится. А хохотун я она еще. Чтобы не увидела перед собою: птичку, или вещь, выроненную кем – то невзначай на землю, тут же тыкала пальчиком, громогласно извещала: «Мамка, птичка! Мамка, вещь…» Да и не по возрасту была еще развитая. Четыре года ей всего, а буковки уже все знала. Даже некоторые соседи, временами завистью говорили, не о ней, конечно, а, о её мамке: «Конечно же. Что уж не понимать. В институте, сколько лет училась. Почему бы и детки её не быть умными». Деревня же. Всякое можно услышать тут о человеке. Психологию деревни, городскому жителю трудно было понимать. А там, уже, расцеловав дочурку, и погрозив еще раз сына, чтобы он помнил, не забывал, что сестренка сегодня на его попечении остается, после уже, спокойно отправлялась с остановки в этот Нурлат, на маршрутном автобусе. Дорога асфальтная, ровная. Бежит этот автобус, без каких-либо препятствий. За окном тепло, кажется, солнечно, и думается ей хорошо, но тревога ей все равно не отпускала от этих лезущих в её голову дум: «Где же он у нее затерялся?» Поэтому, не спокойно бьется и сердце у нее. Да и хороша она, и привлекательная, среди этих грубоватых деревенских людей. Она, хотя пока и не работала учителем в школе, но все же она отличалась от них, деревенских. Манерами, что ли, как она себя держит, да и все же у нее, за плечами институт был, и не глупа еще была, как говорят у нее тут в деревне, о некоторых:» Глупая ты, деревня. Ничего не понимаешь». С уважением относились к таким образованным людям тут, в её мужа деревне. А сейчас у нее все тревожно, от кончика пальцев, до пяток в ноге. Видимо, это у нее и на лице запечатлено это её тревога, соседка по креслу, не сдержанно толкнула ее локтем. «Ты чего, Надька, грустная такая сидишь? Вздыхаешь всю дорогу. Мешаешь сидеть. Случилось чего у тебя?». Все же ей не расскажешь, почему она такая сегодня? Да она и сама не понимала, чего ей раньше времени было грустить? Случается, же. Может от поезда он отстал, он этот её муж, в тот день, поэтому не сел на этот поезд, а она, выходит тут, не выяснив до конца, напрасно уже мучает себя. Вон, скоро уже Нурлат. Немного ей ехать осталось. Да и автобус, слава бога, сзади железнодорожного вокзала на остановке, у водокачки останавливался. Там она и высадится. И дай бог ей еще, попасть в кабинет начальника вокзала. Чтобы после, уж точно знать, был он на том проходящей поезде? Если был, то где он тогда сейчас? Впрочем, вопросов, конечно, у нее полный мешок. Главное ей, после высадки у этого вокзала, попасть только в этот кабинет начальника вокзала, а потом, само собою уже, решит, что ей в дальнейшем делать. Ой! Скорее бы только доехать. Измучена она, конечно, с этой безвестностью мужа.
***
А ей, видимо, повезло, или у начальника этого вокзала, Тимофея Петровича Кузьминова, дома все было сегодня хорошо? Потому он, когда ворвалась, как вулкан, а иначе было нельзя; в приемной её долго загораживала, не пропускала эта крашеная вобла; кто она там у этого начальника: секретарша, любовница?.. Да и кто их сегодня знает? Сегодня они, какой бы вес не было у них за плечами, все они какие – то, трудно недоступные, не в обиду сказано, особенные, важные, не хотят с улиц людьми, с простолюдинами (нище бродами), разговаривать на равных. Это же, правда. Что закрывать глаза. Потому, как что не так по ним, сразу на крик переходят: «Полицию что ли сюда вызвать, чтобы вас утихомирить? Мы это быстро…» Да и сама, Надежда, в жизни она, не очень уж въедливая, но, а тут, когда, о её муже, ничего ей не ясно, с нею сейчас не надо показывать, кто тут на самом деле хозяйка в этом кабинете. Она, да, оттолкнула эту «крашеную» силой в сторону, ворвалась в этот кабинет, где восседал за столом этот начальник, с именем Тимофей Петрович. Да и гадать, чтобы узнать заранее имя этого начальника, Надежде, было без надобностей. Имя и отчество этого начальника было приколото на двери его: «Кузьминов Тимофей Петрович, начальник железнодорожного вокзала города Нурлата». Вот к этому Кузьмину Тимофею Петровичу, она и ворвалась, как вулкан. Иначе, вряд ли бы попала к нему, без особого разрешения, этой крашеной воблы. А то, что следом за нею ворвалась уже, и сама эта, Надежде, это пуфик уже было. Она сразу, как только проскочила в этот кабинет, положила перед растерянным Тимофеем Петровичем ту самую телеграмму, которую она, накануне получила от своего мужа.
– Ну и что? – говорит ей этот хозяин кабинета, с досадой, прогоняя свою разъяренную работницу, или кто она ему? Секретарша, или все же тайная полюбовница. Хотя он, этот Тимофей Петрович, и старовато выглядел для неё, возмущенно хлопнувшей дверью, когда сидящий за столом, отогнал её, отмашкой руки, чтобы она вышла из его кабинета. – Он, твой муж, как я понимаю, точно на том поезде ехал? Проверим. Позвоним и обязательно выясним. Сошел он из поезда, или нет. Билеты сегодня все с фамилиями продают. Потеряться он не мог. Раз он сел на этот поезд. Ладно. Дозвонюсь и я скажу вам, что дальше вам делать.
Видимо, и правда, у этого начальника, настроение хорошее сегодня. И встал он, точно, не с левой ноги, и хорошо сытно еще поел. Так говорят русские люди. Не возмутился, когда она ворвалась в его кабинет, и не выкрикнул, как обычно бывает в другое время, когда что – то ввалится с рук – не получается. Да еще, когда и посетительница, уже не товарищ «дорогой», как при коммунистах, но, а, вот, была бы она, как обрусевший казахстанский немец Герман Греф. Загадочный кумир, говорят, нашего нынешнего говоруна гаранта, который все мечтает, чтобы у учеников в школах отменили эти гост экзамены, и были инфантильными и кроткими, чтобы ими было легко управлять в будущем. Не зря же в его афоризме такое изречение гуляет теперь по стране: «Хочешь завоевать народ – воспитай его детей».
– Ладно, как там тебя? Сделаем так. Дай мне твои данные, сообщим, куда следует. А пока поезжай домой.
***
С его мочой, промытой паутиной, и правда, помог ему остановить у него из раны кровь. Это удивительно и хорошо, конечно, для него, чем ожидать свою очевидную смерть чуть позже, когда полностью вытечет у него кровь из тела. Но теперь ему надо быть предельно осторожным, видимо, во всех в своих начинаниях. Но, а пока, перевязать бы рану с этой нательной майкой, но прежде, ему все же, наперво бы дошагать ему до этого берега речки. Скинуть там потом с себя, пусть и временно, этот сырой уже пиджак, и добраться до этой раны. Затем, по возможности, с этой нательной майкой, перевязать рану, наложив там, на рану, и эту, промытой с его мочой паутину, чтобы в дальнейшем ему не вздрагивать в каждый раз, что вновь там у него кровь потечёт. И еще. Это, наверное, для него, самое главное сейчас. Все же он, второй день уже, в голоде перебывает. А это уже, плохо потом скажется в дальнейшем на его организм, после такого ранения. Да и в поезде он, на свою беду, ничего почти не кушал. Поэтому, чем себя утолить голод, он еще не знает. Но он знает, чтобы восполнить утраченные силы, с этой ранением, да и падением из поезда, есть ему, что – то надо, раз он до сих пор еще жив. А тот папоротник, он почти всю изжевал. И помог он, видимо, ему. Язык, после у него, и правда, подвижным стал. Есть его нельзя, а вот, впереди него, почти рядом от этого берега речки, он видит кусты орешника. Там он разжиться орехами, конечно, по логике может. Раз орешник, значит, и орехов там может быть. По времени года. Главное ему только, дойти сейчас до них. И ведь, и не так далеко. Тут, где он стоит, обняв все еще эту стройную осину, деревьев поблизости больших не так и их много. А в остальном, почти чистая здесь поляна, проросшая обильно травою. Ну и почти рядом от этого берега речки, кучно стоят и эти орешники, высоко смотрящие к небу. Но надо ему прежде, все же оторваться от этой осины. Так в обнимку стоять будет, истратит последние оставшиеся силы, которые у него еще, вроде, есть. Прикинув еще раз, сколько ему шагов до этого орешника сделать, он осторожно отрывается от осины. Плохо, конечно, левая его рука не помогала ему сейчас. Она пребывала, как обломанная ветка, просто висела, а боль, который от этой руки шел, просто выцеживал из его глаз слезы. Лучше всего ему не думать сейчас ничего об этой его руке. Это потом он, еще успеет рассмотреть эту руку, если, конечно, выберется на эту заветную трассу, после этого лесного плена. А пока ему надо двигаться, не взирая, на эти боли. Пусть и по медленнее будет его шаг, главная его задача сейчас, удержаться на ногах. Просто ему, сейчас не хочется, в очередной раз свалится на эти прелые листья, прикрытые сейчас травами. А берег уже ему виден. Но он пока, все же держит ориентир до этого орешника, надеясь на это чудо, что отыщет в их дебрях, валяющийся на земле этих орехов. Без приёма пищи ему тяжело, и плохо, вытерпеть этот голод. И уже он слышит журчание у порогов. Еще ему надо сделать до этих орешников шагов пять, а может и семь. Был бы он здоров сейчас, не думал об этих своих последних шагов. Теперь ему, пока не свалился, надо прилечь. Иначе, не удержаться ему на ногах. Но прежде, надо ему отдышаться, да и выхаркнуть изо рта, эту тягучую, как резина, слюну, которая затрудняло ему свободно дышать. И полежать потом чуть на спине, а после, попробовать, если это еще возможно, поискать глазами в орешнике и эти падали. Иначе, ему не выжить. И он это понимает. Да и после, вычистить еще рот с речной водою, а вот пить, сомнение его все же брало. Все же было опасно ему пить эту, пусть и чистую, воду из речки, с продырявленной грудью. Когда он все же прилег рядом с этими орешником, это только в сказках, наверное, обычно происходит, а в реальности ожидать этого чуда, было не разумно, ну и чуть смешно. Но что поделаешь. Случаи такие иногда происходят в жизни. Когда он вывернулся на спинку, ему показалось, что ему что – то мешает хорошо лежать на этих травах. Подсунул покалеченную ссадинами руку под себя, вытащил какой – то комок, как небольшой детский кулачок. А этот комок оказался орехом. И не одна, их было там три штуки, будто как склеенные в колпачке. Теперь, что ж, надо их грызть. Спасаться. Спасибо хоть, они видимо, долго пролежали на этой сырой земле. Бледно белая кожура у них был мягкий, еще не затверделый. Что ж. Видимо ему и тут помогает Господь бог. Съел он эти орешки вместе с кожурой. Теперь ему осталось, только подойти к берегу. В двух, трех шагах, он этот берег. И вставать ему не надо, а просто чуть помочь ногами себя, отталкивая к берегу. После уже там будет речка. Берег у этой речки почти вровень, с журчащей водою. Особенных усилий ему не надо было делать. Вывернуться на бок, и запустить руку к воде. И полощи рот, сколько хватит сил. А пить ему, все же эту воду, как бы надо воздержаться. Кто его знает, как после поведет себя организм, после этого водохлеба. Лучше все же ему воздержаться, и уповать на Господа бога, что с ним ничего не случится, пока не выйдет он на спасительную полосу, откуда уже к нему придет обязательно помощь.
