Николай Максимович Бажов-Абрамов
Валя-Валентина: побег в никуда
*** Часть вторая
Вот так зараза эта жизнь. Ничем не удивишь этот мир.
Ладно. Какое – то у нее было все же оправдание. Она, и правда, напугана была с болезнью своей мамы. Но вернулась же она затем. Вернулась. Теперь – то, что смешить людей? Да и зачем спрашивается, поступила она так?
Неужели всего лишь за эту обиду?
Но этого, чтобы так поступать, недостаточно все же.
Теперь, где же им жить, и на что существовать, пока все это не прояснится в ее голове, и пока четко не увидит, куда приведет этот ее побег. У знакомой, где она с девочками остановилось, та ей сразу, с первых минут, с порога, огорошила.
«Извини, милочка. С головой прежде тебе было думать, а не другим местом… Тут у меня, сама видишь, и так тесно. И не стыдно тебе перед Максимом?»
Сказано, конечно, знакомой, жестко. Тут и слезы бы ей не помогли. Да и к тому, и муж ее молчал. Видимо, тоже находился: в нервозной, не контролируемой, в той состоянии прострации…
В раз она, было, пробовала дозвониться до него. И гудки были, но в последнюю секунду, в страхе услышать от него его проклятия, в испуге дрожа, с гроздями на глазах слезами, заливающие ее искаженное лицо, отключила телефонных гудков. Девочки ее, стояли рядом, со слезами на глазах у ее ног. Младшая, еще не совсем понимала происходящего, но она видела, как рядом с нею, на два года ей старшая сестра, в захлебе крича, умоляла мамку, чтобы она ее отпустила к папеньке.
Кричала:
«Я к папеньке хочу, мамочка! К папеньке – е!».
Поэтому, глядя на сестру во все глаза, и она тоже, в солидарности, захныкала, уставившись на маму.
Но маме сейчас нечего было ей сказать. Да и прижать их к своей груди, утешить, у нее уже не было сил. Все силы у нее были отняты, с этой неизвестностью: поиском пристанища. Хотя бы временно, хоть чуть – чуть, где – то приткнуть головы, пока у нее еще есть деньги на какое-то время.
А ведь она, пребывая в бегстве, еще уволилась и с работы, чтобы он ее не отыскал. В то время, она думала только, как бы сильно насолить его, заставить страдать, наказать его за поспешность, что ей пришлось выслушать от него в обвинении ее измены.
Да, если уж совсем честно, она и сама до сих пор не понимала, что же произошло с нею, в тот заполученный вечер? Тогда она, за место того идти домой, после работы, к мужу, к своим девочкам, с уговора коллеги по работе, не задумываясь о последствиях, спонтанно, с наивной поспешностью, дала согласие пойти с ними, на этот поспешно организованный им вечер.
Поэтому она, до сих пор не понимала. Чего они эти мужики от нее хотели тогда? Но помнила. Было весело, смешно. Да и после выпитого вина и шампанского, она раскраснелась. Скованность ушла под пятки, язык у нее развязался. И даже, помнится, после застолья, позволила этому Эдику потанцевать в обнимку, под громкую усыпляющую музыку. У нее в это время кружилась от выпитого вина, и шампанского голова, и даже вначале, не вникла на какое-то время, когда он, этот тип, неожиданно, шумно дыша, присосался к ее сочным, влажным губам.
И почему она его сразу не оттолкнула? Не возмутилась? И даже, после, когда Мария, ее коллега по кафедре, дурно, радостно захлопала ладошками и начала громко считать секунды их поцелуя, не сразу оторвалась она от этого Эдика. Наоборот. Было ей приятно, тепло разлилась по ее трепетно дрожащего тела, а ноги у нее от этого поцелуя, подкашивались от слабости. А, вот, это она уже отчетливо помнила, когда Эдик ее неожиданно грубо потянул за руку в другую комнату, в это время у нее молнией, вспышкой встали ее девочки, перед расширенными от страха глазами. Она, как бы просыпаясь от этого угарного сладостного сна, исказилась в лице, силой оттолкнула от себя, толстого, рыхлого Эдика, а затем, резко подошла к радостно, дурно хохочущей подруге, сама этого не ожидала, вкатила ей пощечину, вырвавшей из груди проклятием.
«Сука! Ты это специально подстроила?»
Да, эта была ловко подстроенная уловка Марии. Она уже, сколько времени до этого выжидала, чтобы подгадать время, уговорить этих гуляк мужиков, а когда, наконец, казалось, добилась согласия Валентины, такая была неприкрытая веселость на ее бело – пухлом лице. С одним, она давно была знакома. Флиртовала время от времени, когда хотелось ей ласки. А Эдика, этого зубного врача, специально уговоренного с ее дружком, кинула в лапы Валентине. И все, за одну обиду. Будто бы она, неосторожно при всех, якобы о ней на работе отозвалась, как логопед она, никто. Конечно же, она, после этих высказываний Валентины, затаилась. При всех она, как ничего не произошло, улыбалась. Доброжелательно разговаривала с Валентиной. Как же, она ей декан кафедры, непосредственная начальница. А оставаясь одна, в одиночестве, до ума помрачнения строила планы возмездия в голове, как это осуществить.
Зная характер начальницы, и как она трепетно относится к своей семье, осуществить план этот ей откладывалась много раз. Не было никакой зацепки. Да и сама Валентина не давала ей повода.
И вот, однажды. При разговоре с Марией, Валентина, наконец, проявила слабость. Пожаловалась, что ей скучно почему – то дома стало.
Вот тут – то, Мария, подхватила ее своим предложением.
А тут, такой облом…
Но начало было. И поцелуя было. А короткий звонок к её мужу от доброжелателя, уверенна была, конфликту быть в семье Леонидовны.
Но она не ожидала, да и не хотела, чтобы этот инцидент переросла до такого масштаба.
Когда она однажды утром, в институте узнала, начальница ее уволилась с работы, пришла ужас.
Вечером, едва досидела до конца работы. Пересилила себя, заставила пойти к ее мужу. Повинится перед ним, сказать, что это она виновата, а в действительности, у нее там, у его жены, ничего не было. Но она, наверное, не вовремя тогда выбрала время, не смогла ему этого сказать. Так как в это время, муж ее начальницы, Максим, тогда был в страшном подпитии. Лицо его овальное, почернел от этого горя, побега жены с детьми – в никуда. Перед ним, на журнальном столе, стояла бутылка водки и огрызок лимона, которую он после каждой выпитой стопки, высасывал из нее сока, и с дрожью, с кислятиной во рту, тряс голову. Горел в комнате свет, работал телевизор. Но он не обращал, да и не слышал, что говорили на экране телевизора. Весь он был поглощен своим неприятным делом. Глушил стопку за стопкой водку и бормотал:
«Что она наделала? Господи! Ну, умна она?»
Но ведь он ей ничего такого не сказал, когда она в тот вечер, со страхом прибежала поздно домой. Просто, как подпадает в таких случаях в семьях, спросил только, почему она поздно возвратилась домой.
Дочери уже спали. И он, чтобы их не будить, завел ее на кухню, прижал к себе, но тут же, отшатнулся от нее, с вырвавшимся придушенным криком. «Пила? С кем?!» Вот, эти и были его, с упреком слова. А утром, промучившись без сна всю ночь, разбудила детей, упаковала в чемодане вещи, ушла никуда.
И зачем она это сделала? Спроси, не объяснила бы. Или все же, от происшедшего с нею у Марии, помутилось у нее начисто разум? Она и правда, не соображала в то время, что творила. Или, все же, это подозрение мужа, к нему ее измены, подхлестнула ее, выходит, на такой шаг.
Теперь получается, и жильё временное ей надо будет подыскать. Да и с работой у нее проблема сейчас. Ведь ей, чтобы угол нанять где-то, у кого – то, вскоре ей понадобятся и деньги. И не малые еще. В том районе города, где ее подруга жила, у которой она с дочками временно находилась, исчерпав доводы примирения ее с мужем, посоветовала ей сходить в район двадцать пятой школы. Походить там, у близлежащих домов у школы, и вымаливать у подъездных бабушек, кто бы ей временно сдал жилье.
Сходить, она обязательно сходит. Ведь ей теперь надо торопиться. Подруга уже ворчит, требует съезжаться с ее маленькой крохотной квартирки, – полученный ею государством, так как была она круглая сирота, – да еще ей в придачу приходится выслушивать нравоучения от нее, которая, как заводная теперь, стала обзывать ей, что она совсем уж безголовая…
– Что ты наделала. Что наделала, Валентина! Думала хоть, когда убегала от мужа, как тебе дальше жить? Дети, тут причем. Они же не виноваты. Пойми.
Да, конечно, виновата она. Но теперь – то ей, как выйти из этого положения? Она и без совета подруги понимала, что поступила опрометчиво, необдуманно, не думая о последствиях, убегая от мужа. Ведь она, когда уходила от мужа, думала только, как ему сделать больно. Она ведь прекрасно понимала, как он сильно любит ее и своих девочек. И поэтому, зная это, в тот момент она только думала.
«Ах! Я тебя накажу. Будешь страдать сизым пламенем у меня».
.
***
Осень в том году, наступил очень рано в этих местах. Хотя, в календаре еще был середина сентября, но на деревьях, листья уже стояли почти все пожухлыми: призывно, трепетно вызванивали окружающий мир. Лето было очень жаркое, вода во всех водоемах высохли, везде горели леса, город стоял в сизом дыме, из-за лесных пожаров. Сводки на экранах телевизоров, один за другим были удручающие. Кого слушать, что делать, никто ничего не знал. В продуктовые магазины люди даже боялись заходить. Цены на ценниках, как на дрожжах росли. Хотя, с экрана телевизора, чиновники сегодняшние, успокаивали людей, цены они контролируют, но верить их было как-то смешно. До, наоборот. Смотрелись в продуктовых магазинах ценники, как с картины аукциона; люди поэтому шарахались от них, как от проказы. Некоторые столбняком стояли в раздумье, липкими пальцами перебирая в кармане, свои немного сохранившие деньги: после оплаты ЖКХ – бессовестного побора, брать товар, или походить еще по другим ближайшим магазинам. А более пожилые, ругая от возмущения эту нынешнюю исполнительную власть, с обидой смахивали скатившиеся слезы, уходили домой ничем.
Из этого похода, ничего у нее не вышло. Не думала она никогда, что подобное с нею когда-то может приключиться. Кто-то, из знакомых, сказала бы ей раньше, что такое в жизни бывает, просто посмеялась бы в лицо этому человеку. А тут она, в наглядном примере, сама вотчина испытала, поняла, какой это позор, униженно ходить по дворам, вымаливать у этих кумушек бабусь, в ожидании своей смерти, сидящих у своих подъездов, кто бы ей помог в ее беде. Провалилась бы со стыда, если бы не дети. Но ведь, она сама загнала себя, на такую круговерть. Была бы одна, проще ей было, а тут, с детьми, куда, и кому еще обратиться, кто бы помог ей найти съемную комнату. Выходит, снова ей придется к подруге возвращаться? А это, снова выслушать от нее едких слов, не прикрытую усмешку, вроде:
«Эх! ты. Еще мамашей называешься».
А дети у нее, уже не нарочно стали хныкать, требовали от нее обещания, когда она их отведет к папе.
«Ты обещала же, мама», – навзрыд расплакалась старшая, а младшая, букой уставилась на нее, сжала маленькие кулачки.
– Не буду идти! – топнула она еще ножками, тоже громко разрыдалась.
Что же ей теперь делать? Как выйти ей из этого самой загнанного в угол положения?
А тем временем, прохожие уже с любопытством останавливались, осуждая и обходя их. Торчать в неведении, в придорожном тротуаре, мешать прохожим, слушать этот дружной вой своих девочек, ей это было, как кошмарным сном. Руки, ноги у нее, от бессилия и срыва нервов, уже не слушались ей. Еще минута, она сама, вместе с детьми тоже завоет волчицей, бросая окружающий, не дружественный ей мир, свое проклятие. В это время, голова у нее, ничего не выдавала никакую информацию. Она, будто, была пуста.
А тут еще неожиданно, как на грех, на них набросился, сильный порывистый ветер. С силой, с холодком, ударил их, вытянув ее столбом, а ее девочки, даже захлебнулись от попавшего в их легкие этого ветра.
Младшая ее девочка, задыхаясь, дернулась всем телом, открывая рот, а старшую ее, ветер подхватил, как пушинку, швырнул с силой к тонкому стволу березы, рядом с тротуаром. А младшая, она более была у неё плотная, тяжеленькая. Хотя, она и удержалась на ногах, балансируя как крылья птицы руками, но нервы у нее были слабые, расшатанные. Дома еще, муж, сколько раз умоляя, просил ее:
«Не наказывай, пожалуйста, девочек по их спинам? У тебя рука тяжелая? Отобьешь еще у них внутри».
Видимо, последствие ее буйства на детей, теперь и сказались. Она сама не понимала, что творила она с девочками. Почему, когда девочки у нее капризничали, она применяла наказание только рукою. В безумстве ударит старшую, да еще потрясет ее, чтобы та «сейчас же» замолчала. А рядом трясясь, стоял он, задыхаясь в удушье, от ее действия. Прислушиваться бы ей, но что-то, почему-то, в это время у нее голова никогда не реагировала его просьб. Хотя, иногда, уже остывая, говорила себе.
«Лучше бы он отсек мою руку, чтобы я не калечила девочек».
Видимо, нервы у нее все же были не в порядке. И к этому объяснению, у нее не было. Хотя она с мужем, по сравнению с другими гражданами города, жила вроде даже зажиточно. В доме было все для жизни. Одеться, обуться, деньги. Муж у нее, неплохо зарабатывал. Деньги он ей всегда отдавал, что удивительно, все. Даже, смешно сказать, курить резко прекратил, когда она однажды, брезгливо от его поцелуя скривилась, и демонстративно оттерла губы рукавом после его поцелуя. Она же видела, этого ей не забыть, как он изменился в лице. Но, видимо, после этого случая, сделал себе зарубку на лбу, она к нему не очень и сильно привязана. Хотя, никакого видимого охлаждения он ей и не выказывал. Так же, как и прежде, держал себя в рамках, когда касалось, к ее проблемным слабостям. Если, что-то ей обещал, выполнял всегда без проволочек. А девочек он, и правда, сильно и без ума любил. Носился за ними все свои свободные минуты. Куда они, и он за ними. Взбрело в голову девочкам, пойти магазин. Он шел с ними обреченный, потому что знал, в магазине девочки его нагрузят себе всевозможными яствами, что их глаза на полках увидят. Отказывать, он не умел, а она, увидев на руках девочек этих непотребных покупок, начинала ворчать на него, что он девочек портит, что у мамы в деревне в это время, брата его дети, сухарики жуют. Он тоже, понимая и соглашаясь с ее опасливыми выводами, начинал сопеть, что он тут не причем. Что ж тут говорить, осуждать кого-то после совершившегося? Теперь-то, ей что делать? Как успокоить своих девочек, и не быть смешным в глазах, осуждающих и жалеющих ее людей, на этом пятачке тротуара. Подумать только. В каком положении она оказалась? Страшно даже. Руки и ноги, все у нее трясутся. Младшую, она прижала к своей коленке, а другая, все еще пришибленно жалко стонала у ствола тонкой березы.
«Папа! Папочка!»
Плечики у нее, на худом теле, нервно вздрагивали, руки тряслись в полу сгибе, а из глаз, у нее выкатывались шариками слезы, лопались на ее худых бледных щеках.
Глядя во все глаза на нее с жалостью, и одновременно со злостью, Валентина пыталась еще на нее окрикнуть, но слова у нее застревали беззвучно в глотке. В конце концов, она в отчаянии, попыталась было взять свою младшую на руку, и кинутся за другой девочкой. Для этого ей надо было взять на руки младшую. Она попыталась этого сделать, но тут, видимо, не рассчитала свои силы. С натугой подняла ее на руки и неожиданно поскользнулась. Упала вместе с дочерью задом, на оплеванный грязный тротуар.
Картина была не очень веселая. Несмотря на этот нелепость картины, она еще с усмешкой успела подумать.
«Вот бы он нас, сейчас увидел?»
Да, он сейчас, мог увидеть семью, но, видимо, такая уж у него планида в небесах. Не дойдя до их места, резко повернул перед магазином вправо, поглощенный весь в себе, ускоренно дворами, вышел к двадцать пятому школу.
Сегодня он, с утра был настроен, что непременно отыщет свою пропавшую семью. Для этого он, накануне еще, обзвонил всех ее знакомых в городе, униженно расспрашивая у них о своем семье.
А с утра он еще, перед тем как отправиться сюда, позвонил заранее к ее знакомой, тете Люсе, где она когда-то жила у нее в студенчестве. Было ему стыдно обращаться к этой женщине с такой просьбой, но, а что ему было делать?.. Когда он до нее дозвонился, почувствовал на своих щеках, как они горели от волнения и стыда. И когда та поняла, кто ей в этот час звонит по телефону, с трудом выдавила слова, как будто не с охотой.
– А- а, это ты что ли, Максим? О своей жене, ты у меня спрашиваешь, что ли?
– Так, получается, – растерянно мямлит он ей. – Она к вам не звонила?
– Нет, почему же. Обманывать не стану. Звонила. И пожила день с девочками. Я ее поругала, Максим. Сказала, нечего глупостью страдать. Ушла она. Да еще. Извини. Я ей еще посоветовала искать съемную комнату, в районе двадцать пятой школы. Чего вы разбежались – та, Максим? Ведь двое детей у вас?
– Трое, Ивановна, – вздыхает он, оттирая с глаз выкатившую слезу. – Трое. Старшая дочь, от покойной жены, сейчас на практике, в Италии. Можно я к вам приеду? Что нам по телефону разговаривать?
– Зачем, Максим. Ее – то нет. Не послушалась она мне. Ушла она с детьми. Куда, я не знаю.
После этого звонка, он тщательно побрился, соответственно привел себя порядок, посмотрел в окно, как там с погодой, выкурил сигарету на балконе (снова он начал курить), всматриваясь критично на пасмурную, и не очень приветливую раннюю осень. Умом он понимал, так людей не ищут. Тут ведь, понимать она должна, не деревня, три улицы и сотни бревенчатых домов, а целый город областной, множествами районами. В каком районе искать, и куда в первую очередь ему поехать? Да еще он скверно себя чувствовал. Мысли какие-то дурные в голове шевелились. Сердцем он понимал, плохо им. Находясь еще на балконе, страдая, скрипел от бессилия зубами, и вспоминал, выуживая из больной головы отдельные эпизоды совместной жизни.
Вот, вспыхнула молнией, перед его мокрыми глазами, средняя дочь, смешно строящую свое личико – это, когда она потеряла первый молочный передний верхний зуб.
– Папочка, гляди? – растерянным голосом обратилась она к нему, когда он вечером пришел за нею в детский сад.
И она отдала ему, завернутой в лоскутке бумаги, этот ее выпавший зуб.
– Нисколечко не больно мне было, папа. Куснула хлеба, и он отвалился.
– Растешь, дочь, – похвалил он, привлекая ее к себе, чтобы в щечку поцеловать. – Молодец. Мы этот твой зуб непременно сохраним и положим в нашу семейную книгу в конверте. Согласна?
– Папа, я люблю тебя.
– Как ты думаешь? Папа, что тебя не любит? Я люблю тебя доченька больше жизни. Знай ты это.
Казалось бы, эпизод – то незначащий. А ведь вспомнился. И такое время, когда у него в душе все разрывалось от переживания. Вспомнился ему и младшенькая. Эта, иногда хитрила, добиваясь своего, как не по ней, падала на пол, начинала сучить ногами, крича. Лицо у нее тогда искажалась, а шума, вопли было, хоть затыкай уши. Как не любить ему своих дочерей. Теперь, где они и что делают? Все ли им хватает? Этого он и хочет знать сейчас. А для этого ему придется ехать в тот предполагаемый район, походить по дворам домов, выяснить, наконец, где же они теперь обитают? Легче было бы обратиться в милицию. Пусть теперь ищут они. Но ему было стыдно беспокоить их. Что он там им скажет в оправдании? Было бы, что существенное: избил жену, выгнал из дома. А так, нечего ему им сказать. Просто ушла жена из дома, прихватив дочерей собою.
Но ведь он знал, многие жены уходят из дома. Поругались, не подошли друг – другу, подали на развод. А тут, ничего у него не ясно. Как она? Ушла совсем, или с головой у нее все же не в порядке? На самом деле, этого ему как раз и надо выяснить. Пока без помощи еще милиции. Этого он на крайний случай оставит, если, что не так пойдет.
– Ладно, поеду, – говорит он, выкидывая под балкон, докуренный до обжога пальцев сигаретный окурок. – Похожу. Может, действительно, мне повезет.
Плохо ему. Очень плохо. Но ведь и расслабляться ему нельзя.
Так, на дорогу деньги положены в карман. На всякий случай он и паспорт свой засунул в пиджак. Теперь бы фотки детей и жены. Но где их взять?.. Уходя из дома, жена все выгребла, какие были. Ну разве в компьютере еще остались. Поэтому пока распечатывал, с проклятием снова заныл, хватая руками в область сердца. Затем, кинулся на кухню, чтобы из аптеки выудить валидола. Казалось бы, и годы небольшие. Всего, каких – то ему, тридцать три, а побег жены с детьми, как на него это подействовало. Смешно сказать, в этом возрасте у него пошаливать стал сердце. Скажи кому, не поверят ведь. Да и сам бы никогда этого не поверил.
Отправив валидола в рот под язык, засунув внутренний карман пиджака распечатку, вышел в коридор, стал неторопливо обуваться. Каждое движение давалось ему с трудом. Но надо бы еще ему, перед выходом из квартиры, глянуть на себя в зеркало, чтобы убедится, что он не смешно выглядит в глазах уличных людей.
А выглядел он ужасно. Опухшие щеки, с бледностью, над глазницами чернота. Глаза печальные, потухшие.
Нет, с таким лицом ему на улицу лучше не выходить.
– Ладно, – бормочет он, массируя ладонями лицо. – Ничего не поделаешь. Поеду, как есть.
Затем запер квартиру на ключ. Спустился вкрадчиво тихо по подъездной лестнице на первый этаж. Ему сейчас ни к чему, себя привлекать. Главное, сейчас ему незаметно добежать до забора, заброшенного детского сада. Затем, пройти мимо нее, а после перейдя дорогу, встать рядом с газетным киоском, у остановки.
Низкие облака, по всей пути, сопровождающие его, нависли над остановкой, темнили потому пространство. Дул еще ветер, не очень приятный. Пылил дорожный асфальт, вытягивал в струнку, и без того нервно ожидающих «Газель» немногих пассажиров.
А, напротив, через дорогу, недалеко от универсального магазина, в ожидании своего пассажира, полусонно в дреме в кабине, сидели таксисты. Все в это утро, чем – то были заняты, погружены в свои повседневные нужды, но, а тут он, как бы застыл рядом с газетным киоском, ожидая этого «Газель». Затем с горечью сглатывая слюну, и отворачиваясь от этого не ласкового ветра, отбросил сигарету в урну, трогаясь нерешительно с места. Так как с верхней дороги вывернул, наконец, и «Газель» – маршрутка. Ожидающие пассажиры маршрутку, разом нервно зашевелились. Каждый теперь старался наперед в кучу встать, чтобы потом первой очертя ринуться к маршрутке. Казалось бы, еще минуту назад, люди мирно стояли в ожидании этого «Газель», а тут, у всех разум помутилось, выходит. После, все с криками и проклятиями, толкая друг – друга, слепо ринулись занимать себе места в салоне маршрутки.
Конечно, этому эксцессу удивляться не приходилось. К этому уродству приучила их новая страна.
Теперь каждый индивидуум мнил себя «всадника». Опередить, соскочить первым. А что до уважения… Да кому это сегодня нужно? Главное, в этой паршивой нынешней жизни, выжить бы, опередить, более слабого себя. А что будут говорить о человеке потом, да плевать!
Повезло ему и с местом. Вовремя сообразил, разум и опыт подсказал ему занять место в кабине, рядом с рябоватым водителем. Теперь, накинуть бы на себя безопасный ремень, так, для блезира (это обязательно сейчас), для постовых милиционеров, прячущихся, как партизаны, за деревьями вдоль трассы дороги. Поэтому не знаешь, откуда, и с какого места они выскочат.
А до того района, куда он направлялся, это почти тридцать минут трястись ему, через весь старый город. Поэтому, у него есть время, поглазеть по пути. Лобовое стекло «Газель» чист, обзор великолепен. Просторно в кабине. Никто тебя не теснит. Сиди себе и сиди. Так думал он. Но ведь чувствам своим не обманешь. Проезжая остановки, он автоматически высматривался в лица людей, стоящих скопом на остановке. Он все же надеялся, среди них увидеть свою семью.
Но с каждой вынужденной остановкой маршрутки, на остановках, все меньше и меньше стал он глядеть по сторонам. Попросту, потерял надежду, что отыщет их там, среди мрачно стоящей толпы, в ожидании своего транспорта. А у предполагаемой остановки, где он должен был сойти, первым делом, чтобы потом назад сюда не возвращаться, хотя, куда он денется, назад ему все равно придется с этого места, но, с другой стороны, дороги, сесть на маршрутку и доехать домой обратно. Но ведь, голова в такие минуты, с перебоями работает у человека. Не просчитывает все свои варианты до конца. Так и с ним, видимо, сейчас. Решил он, пока он тут, пройтись по рядам рынка, надеясь встретить тут свою жену. По его подсчетам, деньги у жены нет. Он ей не давал, когда она уходила поспешно из дома, а жить им надо было как-то, на что-то. Этого ему не учесть никак тоже было нельзя. Воровать она не умела, наличности в банке у нее нет. Оставалось только наняться ей на работу на рынке. А в институт обратно ее, вряд ли возьмут. С такой ссорой ушла она оттуда. Звонил он туда, узнавал, объяснили ему, как она ушла от них в разгар учебного года.
Теперь ей, хочешь, не хочешь, надо работать, чтобы прокормить себя и девочек. А как у нее это получиться, до сих была она без понятия. Кроме логопедии, она в жизни ничего не умела. Хотя, казалось бы, у нее преимущества, родилась в сельской местности, сноровка какая – та у нее была, чтобы не затеряться в этой жизни.
Тогда ей одной, конечно, было чуть по легче. Полу голоде, беготней по съемным углам, выхолостило ее теперь-то, оставшись одна с двумя девочками. Теперь – то, что ей было делать?.. Кому первой слезу пустить, как выжить.
***
Смех, смехом, но он, почти два часа носился по рынку, разыскивая свою жену. Даже снятый, из компьютера фото, подсовывал женщинам, к их лицам, торгующих своим товаром. Все, кому не обращался он, все с ленцой равнодушно пожимали плечи: «Не знаю. Не видели».
Было странно это со стороны наблюдать. Вначале он, молча, фото своей жены только показывал, обращаясь к женщинам продавцам, а когда более любопытные стали выкрикивать на него: «Зачем это вам, мужик?!» Тогда он, сглатывая слюнку, юлил, что он из органа милиции, ищет потерявшую семью, которая ушла из дома и не вернулась до сегодняшнего дня.
Если бы не его вид теперешний, с потухшими глазами, и синяками под глазами, поверить еще его можно было, что он правду говорит, что он из органа милиции, но вид его, женщинам – продавцам, все же, не очень внушал. Одна даже, не сдержанно захихикала дурно, брызнула на него слюнями. «Мужик!.. Скажи лучше. Баба ушла, бросила тебя? Так?»
А ведь она была права.
Он не стал с нею пререкаться, пугливо бросился от рынка, и совершил очередную промашку.
Выскочил по дороге откуда-то человек.
Ну, зачем он его остановил, и зачем у него спросил, как ему дойти до этой школы. Шел же по ориентиру, по тротуару. И магазин рядом уже был. Рукой до него было подать. Всего, каких – то тридцать, сорок шагов до него оставался.
Выходит, он сам обострил обстановку. Не столкнулся со своей семьей; то есть, где его жена сидела, оплеванной плевками, посреди узкого тротуара, в плаче роняла слезы, а ее девочки, сгрудившись вокруг нее, тоже выли, пугая прохожих.
А он, в это время, шел по дворам, рядом почти со своей семьей, не зная, что они там ревом ревут, ожидая помощь со стороны, так как у нее почти иссякли от нервов силы подняться на ноги. Да и сердце его больное, не почувствовал эту трагедию, происходящей там на пятачке тротуара. Он весь был поглощен сейчас, дошагать до этой школы, отыскать кабинет директора и задать, не обращалась ли из этого фото к ней женщина, по поводу устройства ее девочки в школу на следующий год.
Ведь его девочка в сентябре, должна была пойти в школу, в первый класс. А то, что возле этой школы, она и станет себе съемную комнату искать, это с ее стороны было логично. Поэтому ему лучше в школе у директора порасспросить, обращалась ли она к ним, чем нудно и бестолково бегать по подъездам, расспрашивая у сидящих у подъездов старух.
В школе в это время была перемена, когда он поднялся по школьной парадной лестнице и оказался в просторном фойе. У охранника, сидящего у окна за столом, показав ему паспорт и спросив, как ему попасть к директору, поднялся на второй этаж. Там смешавшись со школьниками, бегающие вниз по лестнице и верх, отыскал кабинет директора и постучал, чтобы получить разрешение, войти.
Разволновался он, конечно, оказавшись наедине с миловидной женщиной, в годах, примерно, сорока, сорока пяти лет, весьма приятной пышной внешностью, с умными и внимательными ее глазами. А он, в глазах у этой женщины, кем он ей представлялся? Стыдно ему. Нормальный человек так бы не вел себя: издерганные губы, трясся, как ненормальный. Он, что, и правда, по профессии журналист?.. Поверит это, было трудно. Вот что делает семейный раздор, с человеком. Искажает лицо и профессию на ходу.
Женщина, при таком виде его, даже пристала со стула, вопросительно уставилась вошедшего, ожидая его вопроса, зачем он здесь.
Как трудно, Господи произносить сейчас ему свой вопрос перед этой, видимо, доброй женщиной, но ведь надо торопиться, зачем он здесь. Вздрагивая и трясясь почему-то всем телом, он пугливо подошел к ней поближе к ее столу. Руки у него тряслись. Ох! Ужас! Протянул этой женщине, стоящей выжидающей позой, свое прихваченное из дома фото компьютерное своей семьи, спросил тихим плаксивым голосом, не обращалась ли эта женщина к ней с просьбой, об устройстве девочки в ее школу, первый класс.
Женщина обратила сразу, посетитель сильно волнуется, поэтому она попросила, сначала его присесть напротив нее на стул, успокоится, и спокойно объяснить, что привело его сюда.
– Дело в том, – начал он издалека, густо при этом покраснев. – Не буду я от вас скрывать. Мне стыдно. У меня беда. Выслушайте только. Ушла жена из дома, с двумя девочками моими. Где они, я не знаю. А девочка моя старшая, школьного возраста. По моим предположениям, знакомые моей жены, мне говорили, что она будто бы рядом со школой хочет снять съемную комнату для проживания. Не обращалась ли она к вам с такой просьбой? Вот, мой паспорт. Там данные о моей жене и моих девочек. А фото это компьютерное. Других нет. Она все забрала уходя из дома.
Теперь, кажется, все, что он хотел сказать, выложил этой директрисе. У него даже в глазах потемнело от этого напряжения, пока выкладывал этой миловидной женщине, которая, выслушав его, сочувственно покачала своей хорошо уложенной волосами головой, задала встречный вопрос.
– Почему она ушла?
– Знал бы, ответил.
– Хорошо. Я сейчас в журнале просмотрю, записана ли там такая. Вы только не волнуйтесь. Вижу, вам не терпится.
То, что не терпится, это и на лице у него было написано. Жалко, нет зеркальца рядом. Отдал бы все, только увидеть сейчас себя. Слава бога, хоть она от него на минутку отвлеклась, выискивая в раскрытой в журнале записи фамилию его дочери.