Николай Лейкин
В гостях у турок. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь
Не быть диким человеком
Скорый поезд только что вышел из-под обширного, крытого стеклом железнодорожного двора в Будапеште и понесся на юг, к сербской границе.
В вагоне первого класса, в отдельном купе, изрядно уже засоренном спичками, окурками папирос и апельсинными корками, сидели не старый еще, довольно полный мужчина с русой подстриженной бородой и молодая женщина, недурная собой, с красивым еще бюстом, но тоже уже начинающая рыхлеть и раздаваться в ширину. Мужчина одет в серую пиджачную парочку с дорожной сумкой через плечо и в черной барашковой скуфейке на голове, дама в шерстяном верблюжьего цвета платье с необычайными буфами на рукавах и в фетровой шляпке со стоячими крылышками каких-то пичужек. Они сидели одни в купе, сидели друг против друга на диванах, и оба имели на диванах по пуховой подушке в белых наволочках. По этим подушкам каждый, хоть раз побывавший за границей, сейчас бы сказал, что это русские, ибо за границей никто, кроме русских, в путешествие с пуховыми подушками не ездит. Что мужчина и дама русские, можно было догадаться и по барашковой скуфейке на голове у мужчины, и, наконец, по металлическому эмалированному чайнику, стоявшему на приподнятом столике у вагонного окна. Из-под крышки и из носика чайника выходили легонькие струйки пара. В Будапеште в железнодорожном буфете они только что заварили в чайнике себе чаю.
И в самом деле, мужчина и дама были русские. Это были наши старые знакомцы супруги Николай Иванович и Глафира Семеновна Ивановы, уже третий раз выехавшие за границу и на этот раз направляющиеся в Константинополь, дав себе слово посетить попутно и сербский Белград, и болгарскую Софию.
Сначала супруги Ивановы молчали. Николай Иванович ковырял у себя в зубах перышком и смотрел в окно на расстилающиеся перед ним, лишенные уже снега, тщательно вспаханные и разбороненные, гладкие, как бильярд, поля с начинающими уже зеленеть полосами озимого посева. Глафира же Семеновна вынула из саквояжа маленькую серебряную коробочку, открыла ее, взяла оттуда пуховку и пудрила свое раскрасневшееся лицо, смотрясь в зеркальце, вделанное в крышечке, и наконец произнесла:
– И зачем только ты меня этим венгерским вином поил! Лицо так и пышет с него.
– Нельзя же, матушка, быть в Венгрии и не выпить венгерского вина! – отвечал Николай Иванович. – А то дома спросит кто-нибудь – пили ли венгерское, когда через цыганское царство проезжали? И что мы ответим?! Я нарочно даже паприки этой самой поел с клобсом. Клобс, клобс… Вот у нас клобс – просто бифштексик с луковым соусом и сметаной, а здесь клобс – зраза, рубленая зраза.
– Во-первых, у нас бифштексики с луком и картофельным соусом называются не просто клобс, а шнель-клобс, – возразила Глафира Семеновна. – А во-вторых…
– Да будто это не все равно!
– Нет, не все равно… Шнель по-немецки – значит скоро, на скорую руку… А если клобс без шнель…
– Ну, уж ты любишь спорить! – махнул рукой Николай Иванович и сейчас же переменил разговор: – А все- таки в этом венгерском царстве хорошо кормят. Смотри-ка, как хорошо нас кормили на станции Будапешт! И какой шикарный ресторан. Молодцы цыгане.
– Да будто тут все цыгане? – усомнилась Глафира Семеновна.
– Венгерцы – это цыгане. Ты ведь слышала, как они разговаривают: кухар… гахач… кр… гр… тр… горлом. Точь- в-точь как наши халдеи по разным загородным вертепам. И глазищи у них с блюдечко, и лица черномазые.
– Врешь, врешь! По станциям мы много и белокурых видели.
– Так ведь и у нас в цыганских хорах есть не черномазые цыганки. Вдруг какая-нибудь родится не в мать, не в отца, а в проезжего молодца, так что с ней поделаешь! И наконец, мы еще только что въехали в цыганское царство. Погоди, чем дальше, тем все черномазее будут, – авторитетно сказал Николай Иванович, пошевелил губами и прибавил: – Однако рот так и жжет с этой паприки.
Глафира Семеновна покачала головой.
– И охота тебе есть всякую дрянь! – воскликнула она.
– Какая же это дрянь! Растение, овощ… Не сидеть же повсюду, как ты, только на бульоне да на бифштексе. Я поехал путешествовать, образование себе сделать, чтобы не быть диким человеком и все знать. Нарочно в незнакомые государства и едем, чтобы со всеми ихними статьями ознакомиться. Теперь мы в Венгрии – и что есть венгерского, то и подавай.
– Однако фишзупе потребовал в буфете, а сам не ел.
– А все-таки попробовал. Попробовал и знаю, что ихний фишзупе – дрянь. Фишзупе – рыбный суп. Я и думал, что это что-нибудь вроде нашей ухи или селянки, потому у венгерцев большая река Дунай под боком, так думал, что и рыбы всякой много, ан выходит совсем напротив. По-моему, этот суп из сельдяных голов, а то так из рыбьих голов и хвостов. У меня в тарелке какие-то жабры плавали. Солоно, перечно… кисло… – вспоминал Николай Иванович, поморщился и, достав из угла на диване стакан, стал наливать себе в него из чайника чаю.
– Бр… – издала звук губами Глафира Семеновна, судорожно повела плечами и прибавила: – Погоди… накормят тебя еще каким-нибудь крокодилом, ежели будешь спрашивать разные блюда.
– Ну и что ж?.. Очень рад буду. По крайности, в Петербурге всем буду рассказывать, что крокодила ел. И все будут знать, что я такой образованный человек без предрассудков, что даже до крокодила в еде дошел.
– Фи! Замолчи! Замолчи, пожалуйста! – замахала руками Глафира Семеновна. – Не могу я даже слушать… Претит…
– Черепаху же в Марселе ел, когда третьего года из Парижа в Ниццу ездили, лягушку под белым соусом в Сан- Ремо ел. При тебе же ел.
– Брось, тебе говорят!
– Ракушку в Венеции проглотил из розовой раковинки, – хвастался Николай Иванович.
– Если ты не замолчишь, я уйду в уборную и там буду сидеть! Не могу я слышать такие мерзости.
Николай Иванович умолк и прихлебывал чай из стакана. Глафира Семеновна продолжала:
– И наконец, если ты ел такую гадость, то потому, что был всякий раз пьян, а будь ты трезв, ни за что бы тебя на это не хватило.
– В Венеции-то я был пьян?! – воскликнул Николай Иванович и поперхнулся чаем. – В Сан-Ремо – да… Когда я в Сан-Ремо лягушку ел – я был пьян. А в Венеции…
Глафира Семеновна вскочила с дивана:
– Николай Иваныч, я ухожу в уборную! Если ты еще раз упомянешь про эту гадость, я ухожу. Ты очень хорошо знаешь, что я про нее слышать не могу!
– Ну молчу, молчу. Садись, – сказал Николай Иванович, поставил пустой стакан на столик и стал закуривать папироску.
– Брр… – еще раз содрогнулась плечами Глафира Семеновна, села, взяла апельсин и стала очищать его от кожи. – Хоть апельсином заесть, что ли, – прибавила она и продолжала: – И я тебе больше скажу. Ты вот упрекаешь меня, что я за границей в ресторанах ничего не ем, кроме бульона и бифштекса… А когда мы к туркам приедем, то я и бифштекса с бульоном есть не буду.
– То есть как это? Отчего? – удивился Николай Иванович.
– Очень просто. Оттого, что турки магометане, лошадей едят и могут мне бифштекс из лошадиного мяса изжарить, да и бульон у них может быть из лошадятины.
– Фю-фю! Вот тебе и здравствуй! Так чем же ты будешь в турецкой земле питаться? Ведь уж у турок ветчины не найдешь. Она им прямо по их вере запрещена.
– Вегетарианкой сделаюсь. Буду есть макароны, овощи – горошек, бобы, картофель. Хлебом с чаем буду питаться.
– Да что ты, матушка! – проговорил Николай Иванович. – Ведь мы в Константинополе остановимся в какой-нибудь европейской гостинице. Петр Петрович был в Константинополе и рассказывал, что там есть отличные гостиницы, которые французы держат.
– Гостиницы-то, может быть, и держат французы, да повара-то турки… Нет, нет, я уж это так решила.
– Да неужели ты лошадиного мяса от бычьего не отличишь!
– Однако ведь его все-таки надо в рот взять, пожевать… Тьфу! Нет, нет, это уж я так решила, и ты меня от этого не отговоришь, – твердо сказала Глафира Семеновна.
– Ну путешественница! Да изволь, я за тебя буду пробовать мясо, – предложил Николай Иванович.
– Ты? Да ты нарочно постараешься меня накормить лошадятиной. Я тебя знаю. Ты озорник.
– Вот невероятная-то женщина! Чем же это я доказал, что я озорник?
– Молчи, пожалуйста. Я тебя знаю вдоль и поперек.
Николай Иванович развел руками и обидчиво поклонился жене.
– Изучены насквозь. Помню я, как вы в Неаполе радовались, когда я за табльдотом съела по ошибке муль – этих проклятых улиток, приняв их за сморчки, – кивнула ему жена. – Вы должны помнить, что со мной тогда было. Однако сниму-ка я с себя корсет да прилягу, – прибавила она. – Кондуктору дан гульден в Вене, чтобы никого к нам не пускал в купе, стало быть, нечего мне навытяжке-то быть.
– Да конечно же сними этот свой хомут и все подпруги, – поддакнул Николай Иванович. – Не перед кем здесь кокетничать.
– Да ведь все думается, что не ворвался бы кто-нибудь.
– Нет, нет. Уж ежели взял гульден, то никого не впустит. И наконец, до сих же пор он держал свое слово и никого не впустил к нам.
Глафира Семеновна расстегнула лиф и сняла с себя корсет, положив его под подушку. Но только что она улеглась на диване, как дверь из коридора отворилась и показался в купе кондуктор со щипцами.
– Ich habe die Ehre… – произнес он приветствие. – Ihre Fahrkarten, mein Herr…
Николай Иванович взглянул на него и проговорил:
– Глаша! Да ведь кондуктор-то новый! Не тот уж кондуктор.
– Нови, нови… – улыбнулся кондуктор, простригая билеты.
– Говорите по-русски? – радостно спросил его Николай Иванович.
– Мало, господине.
– Брат-славянин?
– Славяне, господине, – поклонился кондуктор и проговорил по-немецки: – Может быть, русские господа хотят, чтобы они одни были в купе?
В пояснение своих слов он показал супругам свои два пальца.
– Да, да… – кивнул ему Николай Иванович. – Их гебе… Глаша! Придется и этому дать, а то он пассажиров в наше купе напустит. Тот кондуктор, подлец, в Будапеште остался.
– Конечно же дай… Нам ночь ночевать в вагоне, – послышалось от Глафиры Семеновны. – Но не давай сейчас, а потом, иначе и этот спрыгнет на какой-нибудь станции и придется третьему давать.
– Я дам гульден!.. Их гебе гульден, но потом… – сказал Николай Иванович.
– Нахер… Нахер… – прибавила Глафира Семеновна.
Кондуктор, очевидно, не верил, бормотал что-то по-немецки, по-славянски, улыбался и держал руку пригоршней.
– Не верит. Ах, брат-славянин! За кого же ты нас считаешь! А мы вас еще освобождали! Ну ладно, ладно. Вот тебе полгульдена. А остальные потом, в Белграде… Мы в Белград теперь едем, – говорил ему Николай Иванович, достал из кошелька мелочь и подал ему.
Кондуктор подбросил на ладони мелочь и развел руками.
– Мало, господине… Молим една гульден, – произнес он.
– Да дай ты ему гульден! Пусть провалится. Должны же мы на ночь покой себе иметь! – прикрикнула Глафира Семеновна на мужа.
Николай Иванович сгреб с ладони кондуктора мелочь, подал ему гульден и сказал:
– На, подавись, братушка…
Кондуктор поклонился и, запирая дверь в купе, проговорил:
– С Богом, господине.
Фюлиопсдзалалс
Стучит, гремит поезд, проносясь по венгерским степям. Изредка мелькают деревеньки, напоминающие наши малороссийские, с мазанками из глины, окрашенными в белый цвет, но без соломенных крыш, а непременно с черепичной крышей. Еще реже попадаются усадьбы – непременно с маленьким жилым домом и громадными многочисленными хозяйственными постройками. Глафира Семеновна лежит на диване и силится заснуть. Николай Иванович, вооружившись книжкой «Переводчик с русского языка на турецкий», изучает турецкий язык. Он бормочет:
– Здравствуйте – селям алейкюм, благодарю вас – шюкюр, это дорого – пахалы дыр, что стоит – не дэер, принеси – гетир, прощайте – Аллах ысмарладык… Язык сломать можно. Где тут такие слова запомнить! – говорит он, вскидывает глаза в потолок и твердит: – Аллах ысмарладык. Аллаха-то запомнишь, а уж ысмарладых этот – никогда. Ысмарладых, ысмарладых… Ну, дальше… – заглядывает он в книжку. – «Поставь самовар». Глафира Семеновна! – восклицает он. – В Турции-то про самовар знают, значит, нам уже с чаем мучиться не придется.
Глафира Семеновна приподнялась на локти и поспешно спросила:
– А как самовар по-турецки?
– Поставь самовар – «сую кайнат», стало быть, самовар – «кайнат».
– Это действительно надо запомнить хорошенько. Кайнат, кайнат, кайнат… – три раза произнесла Глафира Семеновна и опять прилегла на подушку.
– Но есть слова и легкие, – продолжал Николай Иванович, глядя в книгу. – Вот, например, табак – «тютюн». Тютюном и у нас называют. Багаж – «уруба», деньги – «пара», деревня – «кей», гостиница – «хан», лошадь – «ат», извозчик – «арабаджи»… Вот эти слова самые нужные, и их надо как можно скорее выучить. Давай петь, – предложил он жене…
– Как петь? – удивилась та.
– Да так… Говорят, при пении всего скорее слова запоминаются.
– Да ты никак с ума сошел! В поезде петь!
– Но ведь мы потихоньку… Колеса стучат, купе заперто – никто и не услышит.
– Нет, уж петь я не буду и тебе не позволю. Я спать хочу…
– Ну, как знаешь. А вот железная дорога слово трудное по-турецки: «демиринолу».
– Я не понимаю только, чего ты спозаранку турецким словам начал учиться! Ведь мы сначала в Сербию едем, в Белграде остановимся, – проговорила Глафира Семеновна.
– А где ж у меня книжка с сербскими словами? У меня нет такой книжки. Да, наконец, братья-славяне нас и так поймут. Ты видела давеча кондуктора из славян – в лучшем виде понял. Ведь у них все слова наши, а только на какой-то особый манер. Да вот тебе… – указал он на регулятор отопления в вагоне. – Видишь надписи: «тепло… студено…» А вон вверху около газового рожка, чтобы свет убавлять и прибавлять: «свет… тма…» Неужели это не понятно? Братья-славяне поймут.
Поезд замедлил ход и остановился на станции.
– Посмотри-ка, какая это станция. Как называется? – спросила Глафира Семеновна.
Николай Иванович стал читать и запнулся:
– Сцабаце… По-венгерски это, что ли… Решительно ничего не разберешь, – отвечал он.
– Да ведь все-таки латинскими буквами-то написано.
– Латинскими, но выговорить невозможно… Сзазба…
Глафира Семеновна поднялась и сама начала читать.
Надпись гласила: «Szabadszállás».
– Сзабадсзалась, что ли! – прочла она и прибавила: – Ну язык!
– Я тебе говорю, что хуже турецкого. Цыгане… И наверное, как наши цыгане, конокрадством, ворожбой и лошадиным барышничеством занимаются, а также и насчет того, где что плохо лежит. Ты посмотри, в каких овчинных накидках стоят! А рожи-то, рожи какие! Совсем бандиты, – указал Николай Иванович на венгерских крестьян в их живописных костюмах. – Вон и бабы тут… Подол у платья чуть не до колен и сапоги мужские с высокими голенищами из несмазанной желтой кожи…
Глафира Семеновна смотрела в окно и говорила:
– Действительно, страшные… Знаешь, с одной стороны, хорошо, что мы одни в купе сидим, а с другой…
– Ты уж боишься? Ну вот… Не бойся… У меня кинжал в дорожной сумке.
– Какой у тебя кинжал! Игрушечный.
– То есть как это игрушечный? Стальной. Ты не смотри, что он мал, а если им направо и налево…
– Поди ты! Сам первый и струсишь. Да про день я ничего не говорю… Теперь день, а ведь нам придется ночь в вагоне ночевать…
– И ночью не беспокойся. Ты спи спокойно, а я буду не спать, сидеть и караулить.
– Это ты-то? Да ты первый заснешь. Сидя заснешь.
– Не засну, я тебе говорю. Вечером заварю я себе на станции крепкого чаю… Напьюсь – и чай в лучшем виде сон отгонит. Наконец, мы в вагоне не одни. В следующем купе какие-то немцы сидят. Их трое… Неужели в случае чего?..
– Да немцы ли? Может быть, такие же глазастые венгерцы?
– Немцы, немцы. Ты ведь слышала, что давеча по- немецки разговаривали.
– Нет, уж лучше днем выспаться, а ночью сидеть и не спать, – сказала Глафира Семеновна и стала укладываться на диван.
А поезд давно уже вышел со станции с трудно выговариваемым названием и мчался по венгерским полям. Поля направо, поля налево, изредка деревушка с церковью при одиночном зеленом куполе, изредка фруктовый сад со стволами яблонь, обмазанными известкой с глиной и белеющими на солнце.
Опять остановка. Николай Иванович заглянул в окно на станционный фасад и, увидав на фасаде надпись, сказал:
– Ну, Глаша, такое название станции, что труднее давешнего. «Фюлиопс…» – начал он читать и запнулся. – Фюлиопсдзалалс.
– Вот видишь, куда ты меня завез, – сказала супруга. – Недаром же мне не хотелось ехать в Турцию.
– Нельзя, милая, нельзя… Нужно всю Европу объехать, и тогда будешь цивилизированный человек. Зато потом, когда вернемся домой, есть чем похвастать. И эти названия станций – все это нам на руку. Будем рассказывать, что по таким, мол, местностям проезжали, что и название не выговоришь. Стоит написано название станции, а настоящим манером выговорить его невозможно. Надо будет только записать.
И Николай Иванович, достав свою записную книжку, скопировал в нее находящуюся на стене станции надпись: «Fülöpszállás.
На платформе у окна вагона стоял глазастый и черный, как жук, мальчик и протягивал к стеклу бумажные тарелочки с сосисками, густо посыпанными изрубленной белой паприкой.
– Глафира Семеновна! Не съесть ли нам горячих сосисок? – предложил жене Николай Иванович. – Вот горячие сосиски продают.
– Нет-нет. Ты ешь, а я ни за что… – отвечала супруга. – Я теперь вплоть до Белграда ни на какую и станцию не выйду, чтобы пить или есть. Ничего я не могу из цыганских рук есть. Почем ты знаешь, что в этих сосисках изрублено?
– Да чему же быть-то?
– Нет-нет.
– Но чем же ты будешь питаться?
– А у нас есть сыр из Вены, ветчина, булки, апельсины.
– А я съем сосисок…
– Ешь, ешь. Ты озорник известный.
Николай Иванович постучал мальчику в окно, опустил стекло и взял у него сосисок и булку, но только что дал ему две кроны и протянул руку за сдачей, как поезд тронулся. Мальчишка перестал отсчитывать сдачу, улыбнулся, ткнул себя рукой в грудь и крикнул:
– Тринкгельд, тринкгельд, мусью…
Николаю Ивановичу осталось только показать ему кулак.
– Каков цыганенок! Сдачи не отдал! – проговорил он, обращаясь к жене, и принялся есть сосиски.
Нет, не надуешь!
Поезд мчится по-прежнему, останавливаясь на станциях с трудно выговариваемыми не для венгерца названиями: Ксенгед, Кис-Керес, Кис-Жалас. На станции Сцабатка поезд стоял минут пятнадцать. Перед приходом на нее кондуктор-славянин вошел в купе и предложил, не желают ли путешественники выйти в имеющийся на станции буфет.
– Добра рыба, господине, добро овечье мясо… – расхваливал он.
– Нет, спасибо. Ничем не заманишь, – отвечала Глафира Семеновна.
Здесь Николай Иванович ходил с чайником заваривать себе чай, выпил пива, принес в вагон какой-то мелкой копченой рыбы и коробку шоколада, который и предложил жене.
– Да ты в уме?! – крикнула на него Глафира Семеновна. – Стану я есть венгерский шоколад! Наверное, он с паприкой.
– Венский, венский, душечка… Видишь, на коробке ярлык: Wien.
Глафира Семеновна посмотрела на коробку, понюхала ее, открыла, взяла плитку шоколаду, опять понюхала и стала кушать.
– Как ты в Турции-то будешь есть что-нибудь? – покачал головой муж.
– Подозрительное есть не буду.
– Да ведь все может быть подозрительно.
– Ну, уж это мое дело.
Со станции Сцабатка стали попадаться славянские названия станций: Тополия, Вербац.
На станции Вербац Николай Иванович сказал жене:
– Глаша! Теперь ты можешь ехать без опаски. Мы приехали в славянскую землю. Братья-славяне, а не венгерские цыгане… Давеча была станция Тополия, а теперь Вербац… Тополия от тополь, Вербац от вербы происходит. Стало быть, уж и еда и питье славянские.
– Нет-нет, не надуешь. Вон черномазые рожи стоят.
– Рожи тут ни при чем. Ведь и у нас, русских, могут такие рожи попасться, что с ребенком родимчик сделается. Позволь, позволь… Да вот даже поп стоит и в такой же точно рясе, как у нас, – указал Николай Иванович.
– Где поп? – быстро спросила Глафира Семеновна, смотря в окно.
– Да вот… В черной рясе с широкими рукавами и в черной камилавке…
– И в самом деле поп. Только он больше на французского адвоката смахивает.
– У французского адвоката должен быть белый язычок под бородой, на груди, да и камилавка не такая.
– Да и тут не такая, как у наших священников. Наверху края дна закруглены и, наконец, черная, а не фиолетовая. Нет, это должен быть венгерский адвокат.
– Священник, священник… Неужели ты не видала их на картинках в таких камилавках? Да вон у него и наперсный крест на груди. Смотри, смотри, провожает кого- то и целуется, как наши попы целуются – со щеки на щеку.
– Ну, если наперсный крест на груди, так твоя правда: поп.
– Поп, славянские названия станций, так чего ж тебе еще? Стало быть, мы из венгерской земли выехали. Да вон и белокурая девочка в ноздре ковыряет. Совсем славянка. Славянский тип.
– А не говорил ли ты давеча, что белокурая девочка может уродиться не в мать, не в отца, а в проезжего молодца? – напомнила мужу Глафира Семеновна.
Поезд в это время отходил от станции. Глафира Семеновна достала с веревочной полки корзинку с провизией, открыла ее и стала делать себе бутерброд с ветчиной.
– Своей-то еды поешь, в настоящем месте купленной, так куда лучше, – сказала она и принялась кушать.
Действительно, поезд уж мчался по полям так называемой Старой Сербии. Через полчаса кондуктор заглянул в купе и объявил, что сейчас будет станция Нейзац.
– Нови Сад… – прибавил он тут же и славянское название.
– Глаша! Слышишь, это уж совсем славянское название! – обратился Николай Иванович к жене. – Славянска земля? – спросил он кондуктора.
– Словенска, словенска, – кивнул тот, наклонился к Николаю Ивановичу и стал объяснять ему по-немецки, что когда-то это все принадлежало Сербии, а теперь принадлежит Венгрии.
Николай Иванович слушал и ничего не понимал.
– Черт знает что он бормочет! – пожал плечами Николай Иванович и воскликнул: – Брат-славянин! Да чего ты по-немецки-то бормочешь! Говори по-русски! Тьфу ты! Говори по-своему, по-славянски! Так нам свободнее разговаривать.
Кондуктор понял и заговорил по-сербски. Николай Иванович слушал его речь и все равно ничего не понимал.
– Не понимаю, брат-славянин… – развел он руками. – Слова как будто бы и наши, русские, а ничего не понимаю. Ну, уходи! Уходи! – махнул он рукой. – Спасибо. Мерси…
– С Богом, господине! – поклонился кондуктор и закрыл дверь купе.
Вот и станция Новый Сад. На станционном здании написано название станции на трех языках: по-венгерски – Уй-Видек, по-немецки – Нейзац и по-сербски – Нови Сад. Глафира Семеновна тотчас же заметила венгерскую надпись и сказала мужу:
– Что ты меня надуваешь! Ведь все еще по венгерской земле мы едем. Вон название-то станции как: Уй-Видек… Ведь это же по-венгерски.
– Позволь… А кондуктор-то как же? Ведь и он тебе сказал, что это уж славянская земля, – возразил Николай Иванович.
– Врет твой кондуктор.
– Какой же ему расчет врать? И наконец, ты сама видишь надпись: Нови Сад.
– Ты посмотри на лица, что на станции стоят. Один другого черномазее. Батюшки! Да тут один какой-то венгерец даже в белой юбке.
– Где в юбке? Это не в юбке… Впрочем, один-то какой-нибудь, может быть, и затесался. А что до черномазия, то ведь и сербы черномазые.
По коридору вагона ходил мальчик с двумя кофейниками и чашками на подносе и предлагал кофе желающим.
– Хочешь кофейку? – предложил Николай Иванович супруге.
– Ни боже мой, – покачала та головой. – Я сказала тебе, что, пока мы на венгерской земле, крошки в рот ни на одной станции не возьму.
– Да ведь пила же ты кофе в Будапеште. Такой же венгерский город.
– В Будапеште! В Будапеште великолепный венский ресторан, лакеи во фраках, с капулем[1]. И разве в Будапеште были вот такие черномазые в юбках или в овчинных нагольных салопах?..
Поезд помчался. Справа начались то там, то сям возвышенности. Местность становилась гористая. Вот и опять станция.
– Петервердейн! – кричит кондуктор.
– Петровередин! Изволите видеть, опять совсем славянский город, – указывает Николай Иванович жене на надпись на станционном доме.
Глафира Семеновна лежит с закрытыми глазами и говорит:
– Не буди ты меня. Дай ты мне засветло выспаться, чтобы я могла ночь не спать и быть на карауле. Ты посмотри, какие подозрительные рожи повсюду. Долго ли до греха? С нами много денег. У меня бриллианты с собой.
– По Италии ездили, так и не такие подозрительные рожи нам по дороге попадались, даже, можно сказать, настоящие бандиты попадались, однако ничего не случилось. Бог миловал.
А поезд уж снова бежал далеко от станции. Холмы разрастались в изрядные горы. Вдруг поезд влетел в туннель, и все стемнело.
– Ай! – взвизгнула Глафира Семеновна. – Николай Иваныч! Где ты? Зажигай скорей спички, зажигай…
– Туннель это, туннель… успокойся! – кричал Николай Иванович, искал спички, но спичек не находилось. – Глаша! У тебя спички? Где ты? Давай руку!
Он искал руками жену, но не находил ее в купе.
Вскоре, однако, показался просвет, и поезд выехал из туннеля. Глафиры Семеновны не было в купе. Дверь в коридор вагона была отворена. Он бросился в коридор и увидал жену, сидевшую в среднем купе между двумя немцами в дорожных мягких шапочках. На груди она держала свой шагреневый баульчик с деньгами и бриллиантами.
– Убежала вот к ним. Я боюсь впотьмах. Отчего ты спичек не зажигал? Вот эти мосье сейчас же зажгли спички. Но я споткнулась на них и упала. Они уж подняли меня, – прибавила она, вставая. – Надо извиниться. Пардоне, мосье. Ее же вузе деранже… – произнесла она по-французски.
Николай Иванович пожал плечами.
