Николай Лейкин
Купец пришел! Повествование о разорившемся дворянине и разбогатевших купцах
Николай Александрович Лейкин
Купец пришел! Повествование о разорившемся дворянине и разбогатевших купцах
© «Центрполиграф», 2021
© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2021
* * *
I
Была ранняя весна. Деревья были еще голы, хотя уже с сильно надувшимися почками на тополях, на сирени и в особенности на бузине. Приветливое яркое солнце вызвало уже кое-где зелень на лугах, но низины были еще под водой, ручьи громко журчали, и кое-где в теневых местах и канавах лежал еще белый снег. То там, то сям пахали и боронили под ярицу, под овес и под картофель.
По грязной дороге к воротам большой барской усадьбы, стоящим в толстых каменных столбах, увенчанных чугунными львами с оскаленными зубами, катящими правой лапой большой шар, подъехал небольшой франтоватый тарантас без верха и остановился. Сытый, рыжий, выхоленный, слегка взмыленный конь в нарядной сбруе с густым медным набором и в расписной дуге позвякивал бубенчиком, мотая головой. В тарантасе сидели двое: широколицый с реденькой бородкой в проседь купец-лесопромышленник Мануил Прокофьевич Лифанов и его кучер, молодой парень Гордей, безбровый, с льняными волосами, с еле пробивающейся бородкой и с серебряной серьгой в ухе. Он был в нанковой поддевке со стеганым и проваченным задом, опоясанной красным кушаком, и в картузе.
– Здесь сойдете, Мануил Прокофьич? – спросил кучер, обертываясь к хозяину.
– Зачем? С какой стати? Чего тут церемониться? Теперь уж тут все наше, – отвечал Лифанов. – И усадьба наша, и земли наши. Слезай, отворяй ворота настежь и подъезжай к главному подъезду.
Скрипнули давно не крашенные тяжелые железные ворота на ржавых петлях, и тарантас покатился к большому господскому дому по широкому въезду, обсаженному по сторонам шпалерой не стриженным в прошлом году кратегусом. Въезд был грязен, на нем лежали еще прошлогодний лист, хворост, сбитый с деревьев ветром осенью. То там, то сям валялись старый башмак, прилипшая к земле бумага, обглоданные собаками кости, битые горшки, битые бутылки, и было насорено гниющей соломой, щепками, древесной корой. Не подстрижены были с осени и два тополя, стоявшие против главного подъезда. Среди большой круглой клумбы валялись разбитый зеркальный садовый шар, ржавые железные обручи от кадки, а вокруг всего этого вылезли уже из земли пригретые весенним солнцем и зацветшие уже голубенькие сциллы, желтые крокусы и красовался цветок белого нарцисса с желто-красным кружочком внутри.
Тарантас, однако, проехал мимо широкого крыльца барского дома, составляющего портик с толстыми сильно облупившимися белыми колоннами, и, по приказанию Лифанова, остановился около пристройки, составляющей кухню. Здесь из-за разбитых оконных стекол, местами заклеенных бумагой, показалась бабья голова в красном платке, из-за угла выскочил красивый сеттер и слегка залаял. Около кухни было еще грязнее, стояла лужа помоев.
Лифанов вылез из тарантаса. Это был приземистый полный человек в высоких сапогах и резиновых калошах, в забрызганном грязью коричневом пальто и в картузе с белым чехлом. На дворе никого не было. Он посмотрел по направлению к целому ряду помещавшихся вдали хозяйственных построек – и там было безлюдье. В хлеву мычала корова. Экипажный сарай был отперт, из него торчало дышло какого-то экипажа, и на нем сушилась красная кумачовая рубаха.
– Словно вымерло все… – проговорил Лифанов. – И Гурьяна-кровельщика, должно быть, здесь еще нет, а я послал его осмотреть крышу у дома до моего приезда.
– Пусто. Хоть шаром покати, – отвечал кучер. – Да ведь и то сказать: у них и людей-то нет. Все разбежались. Прошлый раз мы были на Пасхе, так один кучер да две бабы. А какой он кучер? Он и кучер, он и дворник, он господам и на стол подает. Говорят, жалованья не платили.
Лошадь Лифанова заржала, и на это ржанье из экипажного сарая выглянул рыжебородый человек в сером армяке, опоясанном кушаком, увидал Лифанова и побежал к нему.
– Вон он, Гурьян-то, – сказал Лифанов. – Должно быть, дрыхнул в сарае, что ли? Поезжай, Гордей, туда к сараю и стой там, – обратился он к кучеру. – Да лошадь-то можно привязать и дать ей сенца. Раздобудь нам охапочку. Ведь и сено теперь наше. Все наше.
Кучер направился шагом к сараю. Перед Лифановым стоял рыжебородый кровельщик Гурьян с картузом в руке и кланялся.
Лифанов в ответ приподнял свой картуз и спросил:
– Дома ли господа-то? Людишек-то никого не видать. Не у кого спросить.
– Да ведь у них только кухарка да кучер теперь. Есть экономка, но она, говорят, больше для утешения барина.
Кровельщик ухмыльнулся.
– Смотрел крышу на доме? – задал ему вопрос Лифанов.
– Смотрел и на доме, и на бане, Мануил Прокофьич. Крыша на доме, будем так говорить, один срам. Лет шесть не крашена, право слово. Железо было хорошее, тринадцатифунтовое, но везде проржавело. А в разжелобках, так что твое решето. Придется много нового вставить.
– Так вот ты и сообрази, сколько листов купить надо. Где новое вставить, где подмажешь суриком. На Пасхе я осматривал комнаты, так в верхнем этаже на всех потолках протеки.
– Штукатурка сыплется, карнизы обвалились, так чего еще. Тут, Мануил Прокофьич, с суриком ничего не поделаешь. Тут сплошь листы вставлять придется. Железа много понадобится.
– Так сколько же, говори. Надо уж приступать к работе. Послезавтра я переезжать хочу в усадьбу. Не знаю, чего этот Пятищев прохлаждается и не выезжает. Я его честь честью просил уехать, назначил ему последний срок, а он все живет да живет. Когда уж срок-то был!
– Прогорели… хоть и важные господа, а вконец прогорели. Некуда им деться, – отвечал кровельщик.
– Прогар прогаром, а, должно быть, чести-то не понимают. Хотят, чтобы их силой выселяли, – проговорил Лифанов и прибавил: – Так вот ты и запиши, сколько листов железа надо, сколько сурику на подмазку, сколько масла и сколько краски. В зеленый цвет красить буду. Дороже это, много дороже – ну, да уж чтоб все было на отличку.
– Железа листов полтораста потребуется, Мануил Прокофьич, а то и больше.
– Да что ты! Куда ж такая уйма? – ужаснулся Лифанов.
– Крыша тут – одно разорение, вот как запущена. Старые листы снимем, выкроим, что получше, – баню позаплатим. Там все запущено так, что и сказать невозможно! Посмотрите-ка вы у служеб-то… Затворы с петель свалились – затвориться невозможно. Кучер говорит: ведра допроситься не могу, чтоб купили лошадь поить. А старое ведро что сито.
– Ну, трафь… – сказал Лифанов. – Вот железа куплю и пришлю, так и ведер нам понаделаешь. В большом хозяйстве нельзя без ведер.
– Это сколько угодно. Ведер-то мы из старого железа понаделаем, что с крыши снимем. Вот тут суриком позамазать да выкрасить, так в лучшем виде отслужат. Ведра – в хозяйстве дело нужное.
– Еще бы! И скотину поить, и в огороде для поливки. Садовник-то здешний сбежал или тут еще?
– Никакого садовника тут нет. Все сбежали. Говорю вам, одна баба-стряпуха да кучер.
Лифанов вздохнул.
– Удивительно, как это люди верхним концом да вниз! – произнес он. – А ведь когда-то, я помню, здесь у него были и садовник-немец с цигаркой в зубу, и камардин, и буфетчик толстопузый во фраке… и повар, и арабчонок в красном колпаке на подъезде. А конюхов-то что было! А всякой челяди что! Егерь, псарня… Лошади какие!..
– А теперь всего пара, да и те убогие… На них и воду, и дрова возят, они же и господам на выезд…
– Опустились, совсем опустились, – покачал головой Лифанов.
– Произошли, вконец произошли, – прибавил кровельщик. – Лошади-то на одном сене стоят, без овса. Своего овса нет, зимой продали, а с воли не покупает. Уж мне кучер-то много про их житье-бытье рассказывал, пока я вас дожидался. Только одно слово, что господа, а выходит совсем напротив.
– Надо, однако, самого повидать да поговорить с ним насчет выезда поосновательнее. Ведь затем я и приехал.
Лифанов подошел к окну кухни и стал стучать в стекло.
II
В окне опять показалась женская голова в красном платке, и на этот раз отворилась форточка.
– Генерала вашего можно повидать? – спросил Лифанов.
– Да почивает он, батюшка. Похлебал и почивает, – был ответ.
– Когда же они проснутся?
– Да теперь уж скоро. Вот барышня княжна прикажет самовар ставить – сейчас они и встанут, – говорила женщина, стоя около форточки. – Вам, может статься, Ивана Лукича надо, так этот проснулся уже и с трубкой давно ходит.
– Это шершавый-то такой? – задал вопрос Лифанов.
– Да, старичок, капитан, который при них существует.
– Нет, этого-то мне не надо. Ты вот что… Ты, гладкая, спроси у старой барышни, можно ли мне комнаты в доме посмотреть. Покои любопытно бы мне видеть. Пока генерал проснутся, я покои бы осмотрел.
В это время в кухне раздался дребезжащий электрический звонок, и женщина в красном платке сказала:
– Да вот барышня уж звонят для самовара. Стало быть, барин проснулись. Идите смело в подъезд. Если заперто – звонитесь. Иван Лукич отворит.
– А ты все-таки доложь. Так неловко… Я политичность понимаю, – просил Лифанов.
Женщина отправилась в покои. Лифанов подошел к подъезду.
– Маляр приехал, – сказал ему кровельщик. – Маляр Евстигней Алексеев.
– Ну, вот и ладно. Стало быть, тебе есть попутчик обратно. Это я его насчет внутренней отделки… – проговорил Лифанов.
– То-то уж… крышу-то позвольте мне красить. Не лишайте меня… Кровельщик всегда лучше…
– Ты и будешь красить крышу, а Евстигней – что внутри потребуется: шпалеры, потолки, двери…
Подбежал маляр, очень юркий человек в пальто, в сапогах бураками и в фуражке с глянцевым козырем.
– Полдороги пешком шел, нет лошадей, хоть ты плачь. В посаде-то я не запасся возницей, думал, к попутному подсяду. Ан не вышло. Уж на половине дороги попутный мужичок согласился подвезти, – рассказывал он, сморкнулся в руку и отер нос красным бумажным платком, который вынул из кармана пальто. – Фасадик-то тоже придется окрасить. Очень уж запущен, – прибавил маляр.
– Помолчи немного и уходи. Потом позову, – махнул ему рукой Лифанов.
В это время отворилась стеклянная дверь в подъезде. На пороге стоял небольшого роста старичок, худой и жилистый, в нафабренных подстриженных усах, с короткой седой щетиной на голове. Он был в кожаной куртке, в брюках с красным кантом и в туфлях.
Это-то и был тот самый капитан, который, по словам прислуги, при генерале «существует». Его звали Иваном Лукичом Тасканьевым. Жил он на пенсию и состоял не то в качестве компаньона, не то в качестве приживалки при бывшем владельце усадьбы Льве Никитиче Пятищеве, когда-то предводителе дворянства, которого Лифанов, как новый владелец имения, приехал понудить выселиться из усадьбы.
Лифанов приподнял картуз и сказал:
– Здравствуйте. Комнатки бы посмотреть любопытно насчет ремонта, так как я с маляром… Да и самого генерала очень нужно повидать.
Капитан сморщился и с презрением посмотрел на Лифанова.
– Подождите. Сейчас я спрошу у Льва Никитича, – проговорил он.
– Подождем. Время терпит.
Капитан на минуту удалился, вернулся и произнес:
– Идите. Только ноги обтереть!
– Да я в калошах. Господи! Чистоту-то мы любим больше вашего, – отвечал Лифанов, входя в прихожую, раскрашенную когда-то в красный цвет в помпейском стиле, но сильно облупившуюся, и стал снимать калоши. – Вон как хорошую-то горницу запустили, – кивнул он на стены и потолок.
– Прошу без замечаний! – строго огрызнулся на него капитан.
– О?! Уж будто и говорить нельзя? Я затем приехал. Я говорю у себя в доме… Да и говорю маляру. Ну, вот что, Евстигней Алексеев: все эти букетцы и колонки подправить надо. Сможешь ли? – спросил маляра Лифанов, сняв калоши.
Снял калоши и маляр и дал ответ:
– Освежить? В лучшем виде освежим и подправим. Алебастрецом пройдемся, где требуется. Смотри-ка, рисунок-то какой занятный!
– Ну, теперь пойдем по порядку в другие горницы.
Но тут капитан загородил Лифанову дорогу и злобно процедил сквозь зубы:
– В порядочный дом в пальто не входят. Надо раздеться.
– Экий сердитый! – вскинул на него глаза Лифанов и прибавил: – Ну что же, снимем.
Он снял пальто, а маляр только распахнулся и сказал:
– А мне, барин, если снять пальто, то хуже будет, потому я без спиньжака, в одной жилетке.
Капитан пропустил их молча. Они вошли в гостиную со старинной мебелью Жакобс, красного дерева, с бронзовыми полосками, обитою желтым штофом, местами протертым так, что торчал волос. Стены гостиной были тоже стильные, с позолотой, засиженной мухами, но так же, как и в прихожей, облупившиеся. С потолка висела тоже старинная бронзовая люстра в несколько свечей на стрелах, с гранеными хрусталиками, которые звенели при шагах по местами выбитому узорчатому паркету, лежащему, по всем вероятиям, на изрядно подгнивших балках. Со стен торчали бронзовые бра, тоже с подсвечниками на стрелах и с хрустальными украшениями.
– Плохи стены-то… Смотри-ка, как под подоконником-то… Сырость… облупилось… обвалилось… – указывал маляру Лифанов. – Да и в углах… Подновишь, что ли?
– Да чтоб уж вам оклеить их обоями заново? – предложил маляр. – Светленький узорец, по четвертаку кусок, с веселеньким бордюрчиком покраснее – загляденье будет.
– Ты думаешь?
– Да конечно же. А ежели перетирать, да потом красить и подгонять под старинное – возни много, да и куда дороже. Теперь ведь уж и фасона такого нет для стен.
– Ну, трафь обоями. Эх! Обойщика надо! – крякнул Лифанов, трогая продранную обивку на кресле. – Материя-то шелковая, аховая, но вот на некоторых изъянцы.
– Теперь такой материи не найдете для поправки. А вот пожертвовать одним креслицем, снять с него обивку да и велеть обойщику на дырки заплатки наложить, – посоветовал маляр. – Простоит лет пять в лучшем виде.
– И то ладно, – согласился Лифанов.
Они осмотрели гостиную, диванную, залу, и в каждой комнате Лифанов давал маляру свои приказания об обновлении. Капитан не отставал от них. Он запасся трубкой на коротком черешневом чубуке и дымил немилосердно, все время косясь на Лифанова. В зале Лифанов долго рассматривал две гигантские изразцовые печи в углах с громадными изразцами посредине с выпуклыми изображениями Минервы во весь рост и сказал:
– И что эти печи дров зимой жрать будут! Тут в топку по доброй четвертке сажени упрятать можно. Конечно, это зало для нашего обихода не подходит, и в него заглядывать будем редко…
– А не подходит, так зачем усадьбу покупал, зачем озорничал? Кулак! Паук сосущий, ростовщик! – сквозь зубы злобно процедил капитан.
Лифанов вспыхнул, посмотрел на него через плечо и сказал:
– Потише, барин… И ругательную эту словесность брось… Не люблю… Если мы с вами учтиво, то обязаны и вы учтиво… Да-с… Очень просто… – прибавил он.
В ответ на это капитан только отвернулся и пустил изо рта огромную струю дыма.
III
Комнат в доме было много. Осмотр их продолжался. К залу примыкали женские комнаты.
Двери были заперты. Лифанов с маляром хотели проникнуть в них, но капитан загородил им дорогу.
– Нельзя сюда! Куда лезете, неучи! Здесь женская половина. Эти комнаты свояченицы Льва Никитича и его дочери.
Капитан размахивал трубкой. Лифанов попятился.
– Однако же, господин, должен я их посмотреть для ремонта, – сказал он. – Ведь нарочно десять верст ехал для этого.
– Приедешь и в другой раз, когда Лев Никитич и вся его семья уедут из усадьбы.
– Нет, уж это ах оставьте! Довольно я ездил. Дня через три я совсем переезжать сюда хочу.
Начался спор. За дверьми хрипло залаяла собачонка. Дверь отворилась, и выскочил мопс, бросившийся под ноги Лифанова. В дверях показалась свояченица Пятищева, княжна Правашова-Сокольская. Это была старая дева лет шестидесяти, худая, высокая, седая, с широким пробором в волосах, но с напудренным лицом, с подкрашенными щеками. Поверх платья на ней была кунья накидка шерстью вверх. В косе высилась большая черепаховая гребенка с жемчужными бусами.
– Боби! Боби! Чего ты? – крикнула она на собачонку и удивленно спросила капитана: – Что здесь такое? Что вы шумите?
– Ничего, ваше сиятельство. Вот только комнаты пришел осмотреть для ремонта… – отвечал Лифанов. – Маляра привел – вот и все… А господин капитан скандалят.
– Не сметь мне говорить, что я скандалю! Не сметь! Замажь свой рот! – закричал на него капитан во все горло. – Я в доме друга моего Льва Никитича Пятищева и что хочу могу делать! Я защищаю женщин от нахала.
– Да никто их не тронет. Никто… – говорил Лифанов. – Дозволите, матушка ваше сиятельство, осмотреть покойчики. А то приехал для этого нарочно и вдруг…
Но тут показался сам Пятищев. Это был высокий, полный, осанистый старик в охотничьем верблюжьего цвета пиджаке с поясом и в шитых гарусом туфлях. Большие седые бакенбарды при усах, расчесанные по сторонам, покоились у него на плечах. Лысую голову прикрывала красная турецкая феска с черной кистью. Он остановился в недоумении.
– Вашему превосходительству! – раскланялся перед ним Лифанов. – Утишите, бога ради, господина капитана, ваше превосходительство. Мы тихо, смирно, политично, а они прямо лезут, неизвестно какие слова… и всякие прения, так что даже стыдно.
– Что такое здесь? Что такое? – спрашивал капитана Пятищев мягким приятным баритоном и протянул Лифанову два пальца правой руки.
– Нахально лезет в женские комнаты, – сказал капитан.
– Позвольте… Какое же нахальство, ежели я самым политичным манером! Я, ваше превосходительство, с маляром… Я насчет ремонта, чтоб, значит, освежить комнатки к нашему приезду.
– Пустите, пустите господина Лифанова, – заговорил Пятищев. – Пусть смотрит, пусть все смотрит. Я уж и так много виноват перед ним, что его так долго задерживаю. Осматривайте, Лифанов, вы хозяин, вы вправе…
– Благодарю вас, ваше превосходительство.
Лифанов вошел в будуар княжны вместе с маляром. Остальные остались у открытых дверей. Старуха-княжна чуть не плакала и говорила Пятищеву:
– Но неужели уж всему конец? Неужели уж мы должны выезжать из нашего гнезда? Ведь вы мне говорили, что у нас есть еще кое-какие комбинации.
Пятищев смешался.
– Да… но… Впрочем, это я говорил, кажется, только насчет поездки за границу, потому там жить дешевле… – бормотал он.
Комната княжны была обмеблирована тоже старинной мебелью. На окнах тюлевые гардины с шелковыми языками, украшенными тяжелым басоном и свесившимися от широких карнизов.
Стоял большой туалет красного дерева со множеством шкафчиков и ящичков с инкрустацией из черного дерева в виде мальтийских крестов, туалет, помнящий времена Екатерины Великой. Мебель тяжелая, массивные ширмы со вставленными в них гобеленами, и за ширмами кровать княжны. Потолок комнаты был расписан цветами, летающими птицами, гигантскими бабочками и купидонами, но был сильно закоптевши. Маляр Евстигней Алексеев умилился на потолок.
– Какая работа-то, возьмите… Один ах и больше ничего… Ведь все это руководство настоящего живописца, что патреты пишет. Право слово…
– А ты подправить не можешь? – спросил Лифанов. – Вот там в углах-то того…
– Где же, помилуйте… Тут совсем другой фасон работы. Разве хлебцем попробовать копоть снять…
– Ну трафь. А обои новые. Я тоже подыщу с купидонцами и букетцами. Бывает… Ну, вот и все, ваше превосходительство, – обратился Лифанов к Пятищеву, выходя из комнаты. – Никакого мы озорничества не сделали, а только посмотрели. А капитан серчают и неподобающую словесность распускают.
Пятищев развел руками и несколько заискивающе сказал:
– Капитан – добрый человек, но он не понял, он не усвоил настоящего вашего положения. А вы вправе, добрейший, в полном праве все осматривать, потому дом ваш, все ваше. Мы здесь больше не хозяева, дом этот должен быть для нас уж чужой, а по русской пословице, с чужого коня и среди грязи долой.
– Хе-хе-хе, ваше превосходительство, – тихо рассмеялся Лифанов. – Совершенно справедливо изволите говорить. Но мы учтиво, деликатно, политично… А только давно уже вам пора выехать, потому все сроки прошли. Купили ведь мы еще эту усадьбу в посту, на Средокрестной неделе…
– Знаю, знаю, мой милейший…
– Просили вы пожить до Пасхи – мы позволили…
– Виноват, кругом виноват, но такие обстоятельства…
– Потом просили еще на неделю – и опять с нашей стороны без препятствий, потом… а теперь уж май на носу. Помилуйте… Я для себя купил. Надо переезжать…
– Все, все мы перед вами виноваты… Кругом виноваты, и нет оправданий, – перебивал Лифанова Пятищев.
– Ну, то-то, ваше превосходительство. Сознаетесь – мы вами и довольны, и благодарим. А теперь уже покорнейше просим, уезжайте не позже послезавтрого, потому послезавтра мы сами решили переехать и я при себе буду ремонт производить.
– Как послезавтра?! – воскликнула княжна удивленно. – Но ведь это ужас, что он говорит!
Она стала прикладывать к глазам носовой платок.
– Много отсрочек было уж, ваше сиятельство, много… Теперь пора… Всему мера есть… – сказал ей Лифанов.
– Кровопивец! Совсем кровопивец! – проговорил капитан. – Глумится, издевается над женщинами. Лев Никитич! Да чего ж ты-то молчишь перед этим торгашом? Ты, дворянин, бывший предводитель! – обратился он к Пятищеву.
– Успокойся, Иван Лукич… Не раздражайся… Оставь… – перебил его Пятищев и взял у него из рук трубку, которой тот махал. – Он прав, тысячу раз прав…
– И вот все время так… Все время они ругаются и набрасываются ни за что ни про что, словно их что укусило, – огрызнулся Лифанов. – Ну-с, теперь только верхний этаж мне осмотреть. Верхний-то этажик уж у вас совсем подгулял, ваше превосходительство. Запущен, сильно запущен.
– Вот эту комнату еще не смотрели, – указал Лифанову маляр на двери в другой стене.
– А эта комната дочери, – подхватил Пятищев. – Дочь у меня кончила в прошлом году институт. Зиму она жила в Петербурге у тетки, а на Пасху приехала к нам, – заискивающе объяснил он для чего-то Лифанову.
– Можно насчет комнатки-то полюбопытствовать? – спросил Лифанов.
– Пожалуйста, пожалуйста! Вы хозяин. Лидочка! Можно войти?
Пятищев стукнул в дверь. Дверь отворилась. Лифанов и маляр вошли в комнату.
IV
Осмотр дома был кончен. Осмотрел Лифанов и верхний этаж или, лучше сказать, мезонин, где находились спальня самого Пятищева и комната капитана. Капитан не отставал от Лифанова и вверху опять сцепился с ним и стал ему говорить дерзости, так что Лифанов сказал ему, повысив голос:
– Ваше благородие, я ведь терплю, терплю, да наконец и сам ругаться начну!
– Ты, ты посмеешь меня ругать, слугу отечества, который под Плевной кровь пролил? – закричал на него капитан. – Эфиоп этакий! Торгаш, пиявка, погубившая родовитого дворянина и его семью!
– Ну, не буду ругаться, так на суд пойду. При мне свидетель есть, – понизил несколько тон Лифанов и стал сходить в нижний этаж.
Внизу приходилось проходить по столовой, отделанной старым дубом, убранной тарелками, висящими в рисунок на стенах. В столовой на столе кипел самовар и сидели старушка-княжна, сам Пятищев и его дочка, совсем еще молоденькая девушка, очень хорошенькая, черноглазая, с роскошными волосами, заплетенными в две толстых косы и спускающиеся на спине по пунцовой канаусовой кофточке, надетой на черную шерстяную юбку. Пятищев пил чай из большой голубой, так называемой аппетитной чашки севрского фарфора.
– Чай и сахар… – сказал Лифанов в виде приветствия.
– Не хотите ли с нами за компанию стаканчик?.. – предложил Пятищев, стараясь как можно более быть ласковым с Лифановым, чтобы задобрить его к снисходительности, хотя в душе его клокотало и чувства были совсем противоположные.
– От чаю, ваше превосходительство, не отказываются. Чай – не водка… – отвечал Лифанов. – Очень вами благодарны, но уж господин капитан у вас очень сурьезный и строгий мужчина. Пить чай и слушать ихнюю ругательскую словесность – извините, не могу. Ведь как завели эту шарманку, так до бесконечности на один вал. Ведь вот и сейчас наверху – такие куплеты, что прямо не подобает, извините, и повторять. А за что-с? Помилуйте… За мою доброту, что ли? Я в почете… Я тоже медали имею за поставки и пожертвования. Да-с… Так что извините…
Лифанов поклонился, хлопнув себя картузом по бедру.
– Иван Лукич, зачем ты это?.. – с упреком сказал Пятищев, вскидывая на капитана глаза. – Я ведь просил тебя быть учтивым. Господин Лифанов так добр до нас, снисходителен, а ты… Нехорошо. Прошу тебя прекратить.
– Именно добр, ваше превосходительство, – подхватил Лифанов. – Другой бы знаете как? Через полицию выселял бы. Со становым, с судебным приставом, с урядником.
– Ну, посмотрел бы я, как вы сюда с полицией явились! – угрожающе произнес капитан. – Кулак! Мироед! Душитель дворянского семейства.
– Изволите видеть, какие куплеты! – вырвалось у Лифанова.
– Уходи, Иван Лукич, уходи! Угомонись там, у себя. Ты раздражен, – замахал руками капитану Пятищев.
– Что с ним поделаешь? И даже при свидетелях, – продолжал Лифанов. – Конечно, я с ними судиться могу. На это земский начальник есть. Но я, ваше превосходительство, человек занятой. Хлопот не стоит, чтоб посадить их на казенные хлеба.
Капитан сжал кулаки и, кусая губы, удалился. Удалился из столовой и маляр Евстигней, ступая на цыпочках по полу.
– Садитесь, пожалуйста, Мануил Сергеич, – приглашал Лифанова Пятищев. – Он ушел. Присаживайтесь! Ведь вас Мануилом Сергеичем, кажется?.. Я не ошибся?
– Прокофьич, ваше превосходительство, – угрюмо дал ответ Лифанов.
– Да, Прокофьич! Будьте любезны присесть, Мануил Прокофьич, – повторил приглашение Пятищев и, поднявшись с места, сам придвинул дубовый стул с высокой спинкой к столу для Лифанова.
– Только уж разве из-за того, что по нашему делу с вами поговорить надо, а то, право, обидно. И внимания не взял бы после таких слов в вашем доме. После таких прений гостем быть не приходится.
Лифанов все-таки сел к столу.
– Ольга Петровна, налей, пожалуйста, стакан Мануилу Прокофьичу, – обратился Пятищев к княжне, прихлебывавшей с ложечки чай из чашки.
Старушка-княжна слезливо заморгала глазами, закусила губы и начала мешать ложечкой чай в своей чашке. Но вместо нее поднялась со стула дочь Пятищева Лидия, подошла к резному дубовому буфету, вынула оттуда стакан, блюдце, чайную ложку и стала наливать в стакан чай.
– Вам сколько кусков положить сахару в стакан? – спросила она Лифанова, смотря на него.
– Я, барышня, по привычке вприкуску попрошу. Вприкуску больше выпьешь, хе-хе-хе…
Стакан подан. Лифанов перекрестился большим крестом, налил из стакана на блюдечко, выпил с блюдечка в несколько глотков, опять поставил на него стакан и молча в раздумье забарабанил толстым и коротким пальцем по столу.
– Так как же, ваше превосходительство? Когда же? Можно наверняка ждать, что вы очистите дом послезавтра? – произнес он наконец.
Губы княжны затряслись.
– Очистите… Какие ужасные слова… Какое унижение!.. – пробормотала она. – Будто мы какие-то грязные, нечистые звери… И ты, Лев, молчишь! Удивляюсь… Прямо удивляюсь, куда твое достоинство девалось!
Пятищев тяжело вздохнул, подергал себя за длинные бакенбарды и отвечал:
– Ты, княжна, ошибаешься… Тут нет ничего такого… Очистить – это обычное выражение… Да и Мануил Сергеич, – он опять ошибся, – я уверен, и в мыслях не держал обидеть нас.
– Эх, ваше превосходительство! До обид ли мне, чтобы их распространять! – сказал Лифанов, принимаясь выливать на блюдечко вторую половину чая из стакана. – Меня только не обидьте. Ведь шутка ли сказать: с поста обижаете. Все: «выеду, выеду, найму в городе квартиру», а сами ни с места. Усердно прошу, ваше превосходительство, уезжайте послезавтра, только уж так чтоб непременно.
– Послезавтра, милейший, невозможно! Никак невозможно! – пожимал плечами Пятищев, продолжая теребить бакенбарды. – Послезавтра… Как я могу это сделать, если я еще не решил, куда я денусь! Ведь у меня семья…
– Ваше превосходительство, ведь вы мне в прошлый раз еще сказали, что вы наняли квартиру в городе.
– Да, я ездил туда, смотрел… Квартира есть, но явилась другая комбинация… Я не знаю… я еще не решил, не обмозговал, но мне кажется, что я уеду за границу. Куда-нибудь в Дрезден… или в маленький захолустный итальянский городок. Там жизнь дешевле… гораздо дешевле. Да и культурнее.
– Ну, за границу так за границу. Мне все равно. А только, пожалуйста, послезавтра, потому послезавтра я сам решил переезжать сюда.
– Невозможно, мой милейший, никак невозможно. Не могу же я так скоро, мой многоуважаемый, – заговорил Пятищев, поднялся со стула, взял Лифанова за плечи и прибавил: – Прошу вас, убедительно прошу от своего имени, от имени дочери и от имени княжны, отсрочьте нам наш выезд еще на две недели. Ну, на неделю…
– Ваше превосходительство, да ведь уж сколько раз я вам отсрочивал, сколько раз предупреждал, а теперь надо и честь знать. Не могу я больше ждать, не могу! И не просите! – возвысил голос Лифанов и в волнении начал гладить бородку.
– Напрасно ты, Лев, от моего имени у него просишь и унижаешь меня, – заговорила дрожащим голосом старушка-княжна. – Ничего я у него не прошу и никуда я отсюда не выеду, пока меня отсюда силой не вышвырнут. Но силой… тогда посмотрю я, что будет. Ведь есть же защита для беспомощной женщины, дворянки, родовитой княжны. Есть губернатор, есть выше… Я не знаю, как ты стесняешься… Ведь губернатор тебе отлично знакомый человек. Ты принят у него в доме, он сам бывал у тебя. Съезди к нему, объясни… А не можешь ты, так я поеду.
– Княжна, ты не понимаешь, ты не знаешь… Ты женщина… Ничего тут нельзя сделать… Все по закону… – бормотал Пятищев. – Все на законном основании… Господин Лифанов теперь полный владелец имущества, а не я… И если мы живем еще в усадьбе, то благодаря его доброте и любезности.
– Да-с… вот они с понятиями к жизни и правду говорят, – подхватил Лифанов. – И купчая, и исполнительный лист у меня в кармане, – хлопнул он себя по боку.
– Вздор! Пустяки! Молчите! – закричала княжна.
Она поднялась с места и в сопровождении мопса гордо вышла из столовой.
V
– Девушка они, ваше превосходительство, – снисходительно кивнул на удалявшуюся княжну Лифанов. – Хоть и пожилой человек, а все же девушка, потому и без настоящего разумения в словах. Всегда за чужой спиной, и другие за них рассуждение имели, а они не касались. Ну, им и дико теперь: как это так чужой человек в их имуществе хозяином стал?
Пятищев слушал и молчал. Ему было совестно за поведение княжны, за ее наивность, что она позволила себе горячиться и говорить несообразности. Лидия Пятищева сидела и не понимала, кто справедлив – тетка ли ее, княжна, или Лифанов, говорящий так кудряво и своеобразно.
– Еще стаканчик чаю не прикажете ли? – обратился наконец Пятищев к Лифанову, видя, что стакан чаю пуст.
– Очень вами благодарен, ваше превосходительство, выпить не расчет, – отвечал Лифанов. – Чай – не порох, не разорвет. Но по нашему-то делу надо как-нибудь конец сделать, и я уж вас покорнейше прошу к послезавтра уехать отсюда.
