Николай Лесков
Полунощники
VI
Взворотилась я домой к Степеневым и, как умела, все им передала.
– Ну, да уж, я думаю, вы сумеете!
– Конечно, сумела. Парень с девкою такой выдающейся у старухи сходятся, – что тут еще угадывать, чем они занимаются?
Я, впрочем, – не думай, – я не матери, а только тетке Ефросинье Михайловне сказала, а она вспомнила, что у них мать была раскольница и хоть по поведению своему была препочтенная, но во всех книгах у своего же дворника «девкой» писалась, то ей и стало Клавдию жалко, и она дала мне тридцать рублей и просила:
«Молчи, друг мой Мартыновна, никому об этом грандеву не рассказывай: тайно бо содеянное – тайно и судится. Ежели это уже сделалось, то пусть погуляет, ее фигура милиатюрная, ничего не заметно будет, а мы тем часом ей жениха найдем. Тогда уж она не станет капризничать».
Стала тетка Ефросинья Михайловна ходить по свахам, Клавдиньке женихов выспрашивать, и успех был очень порядочный, даже, можно сказать, выдающийся; но она, вообрази себе, кто ни посватает, обо всех один ответ:
«Я не знаю его образ мыслей; нужно, чтобы мы были друг другу по мыслям».
Вот ведь у них – не то чтобы как следует человек по своему роду или по капиталу подходил, или по наружности личности нравился, а у них чтобы себе по мыслям добирать!
А потом вдруг сама объявляет, что ей по мыслям пришел Ферштетов родственник, доктор.
Мать-то Маргарита – полная – как услышала это, так и бряк с ног, села на пол.
Клавдинька ее поднимать, а она приказывает:
«Оставь!.. Убивай меня здесь! Он из немцев?»
«Да, мама».
«А какой он веры?»
«Реформатор».
«Что такое еще за реформатор, с кем родниться приходится?»
Дядя же Николай Иванович был подвыпивши и говорит:
«Реформаторы, это я знаю: это те самые, которых вешают».
«Господи!»
А Клавдинька обернулась на него вполоборота и говорит:
«Перестаньте, дяденька, мою мать тревожить и себя стыдить. Реформатская церковь есть».
Николай Иванович говорит:
«А это другое дело, но постанов вопроса такой: я, как выдающийся член в доме и петриот, желаю, чтобы ты выходила за правильного человека настоящей православной веры».
А она отвечает:
«Ну, полно вам, дядя, что вы за богослов! вы так говорите, а сами и никакого православия отличить не можете».
«Нет, это ты лжешь! я старостой был и своему батюшке даже набрюшник выхлопотал».
Тогда Клавдюшенька ласково его потрепала и говорит:
«Вот, только-то всего вы и знаете, как набрюшники выхлопатывать. Встаньте-ка лучше с этого табурета да подите велите себя обчистить, а то вы все глиною замарались».
Николай Иванович ушел, и все покончилось, но на другой день опять приходит к ней в высшем градусе, и видит кругом рожи с рожками да с козлиными ножками, и опять ей начал говорить:
«Когда это можно было ждать, чтобы девушка, наследница купеческого рода, и этакое уродство лепила! На что они кому-нибудь, эти болвашки?»
А она нимало не злобится и говорит:
«Вы мне что-нибудь другое закажите, я вам по вашему заказу другое сработаю».
Дядя говорит:
«Я согласен и могу тебе бюстру заказать, но только божественное».
«Закажите».
«Сделай моего ангела Николу, как он Ария в щеку бьет. Я прийму и заплачу».
«Лучше сделайте, как он о бедных хлопотал или осужденных юношей от казни избавил».
«Нет, этого я не могу. Я сам бедным подаю и видел, как казнят… Это тоже необходимо надобно… Их священник провожает… А ты представь мне, как святитель посреди собора Ария по щеке хлопнул».
Сейчас и пошел у них новый спор, пошел и о казни и о пощечине, и Клавдинька в конце говорит:
«Я этого не могу».
«Почему? Разве тебе не все равно?»
«Во-первых, мне это не равно, потому что хорошо то работать, что нравится, а мне это не нравится; а во-вторых, слава богу, теперь известно, что этой драки совсем и не было».
Николай Иванович сначала удивился, а потом и стал кричать:
«Не смей этого и говорить!.. Потому что это было, да, было! Он его при всех запалил».
А Клавдия говорит:
«Нет!»
Дядя говорит:
«Ты это только для того со мной споришь, чтобы мне досадить, потому что я его уважаю».
А Клавдия отвечает:
«А мне кажется, что я его уважаю больше, чем вы, и хочу, чтобы и вы то знали, за что его уважать должно».
И чтобы спор порешить, Николай Иванович вздумал ехать ко всенощной, а оттуда к какому-то профессору, спрашивать у него: было ли действие с Арием? И поехал, а на другой день говорит:
«Представьте, я вчера с профессором на блеярде играл и сделал ему постанов вопроса об Арии, а он действительно подтверждает, что наша ученая правду говорит, – угодника на этом соборе действительно совсем не было. Мне это большая неприятность, со мной через это страшный перелом религии должен выйти, потому что я этот факт больше всего обожал и вчера как заспорил, то этому профессору даже блеярдный шар в лоб пустил; теперь или он на меня жалобу подаст, и я должен за свою веру в тюрьме сидеть, или надо ехать к нему прощады просить. Вот какая мне катастрофа от Клавдии сделана!»
Сел и зарыдал.
Тут Ефросинья Михайловна за него вступилась и говорит сестре:
«Как ты себе хочешь, Маргаритенька, а что же это такое в самом деле, что от Клавдюши уже все плачут; теперь и мне в твоем доме жутко, хоть со двора беги». Тогда и Маргарита согласилась и ко мне обращается:
«Съезди, – говорит, – пожалуйста, Мартыновна, и пригласи».
Я отвечаю:
«И давно бы так: благо теперь такой выдающийся случай, что окончательно все принадлежности можно спутать, так что из них никто и не разберет, для кого это делается: Николай Иванович будет думать, что это для Клавдиньки, а Клавдинька пусть думает, что для Николая Ивановича».
И Маргарита и Ефросинья меня расцеловали.
«Ты, – говорят, – у нас умница, прокатись, милая, и все как должно обделай, чтобы мне без хлопот, только деньги выдать».
«Извольте, но только напишите приветственное письмо от себя и от Николая Ивановича, как от выдающегося члена фамилии, чтобы мне было с чем приехать приглашать. Без этого немыслъмо».
Они согласились, но только вышло затруднение, кто это письмо напишет, потому что старухи пишут куриляпкою и своего руки подчерка совестятся, а у меня те, ша и ша, те всегда в один вид сливаются, и в другой раз смысла не выходит. Да и не знаем, как ему надо подписывать: просто его высокопреподобию или высоко-оберпреподобию.
Вздумали: позовем Клавдиньку, – она больше всех катехизис учила и должна все формы духовного обращения знать.
Но только попросили Клавдиньку, чтобы пришла из своей комнаты письмо написать, с нею сейчас опять сразу же неприятность готова: пришла, села и перо в руки взяла, а как только узнала, к кому, – опять перо положила и руку вытерла и встала.
Мать спрашивает, что это значит, а она извиняется:
«Я, – говорит, – мама, не знаю, как к этим господам писать принято, а потом, мне кажется, что если позволите сказать вам мое мнение, то мне кажется, зачем призывать лицо из такой отдаленности, а своих ближних лиц этого звания устранять. Ведь они все одно и то же могут исполнить, зачем же обижать ближних?»
Старуха и задумалась.
Ну, я вижу, что это пойдет опять множественный разговор в неопределенном наклонении, и скорей перебила:
«Оставьте, – говорю, – я слетаю в меховой магазин на линию, там всегда ажидацию сбивают и должны знать, как к нему письма писать!» – и полетела.
Там сразу написали, и я к Николаю Ивановичу понеслась, чтобы он подписал.
– Вот хлопотунья вы! – протянула Аичка.
– Да, внутри себя с иголкой… я уж всегда этакая развязная и живая. Но представь ты себе… я не знаю, ты веришь или не веришь в искушения?
– Как же, верю, а в другой раз не верю.
– Завсегда верь; я всегда верю, и они, как нарочно, бывают, когда человек к вере близится. Так и тут, вообрази, что случилось!..
Николая Ивановича я в их магазине не застала. Приказчики говорят, что он опять в угаре и пошел с галантерейными голанцами в «Паганистан» завтракать и шары катать. Я в «Паганистан» и посылаю с швейцаром письмо, чтобы Николай Иванович подписал, а он уже всех голанцев разогнал и один сидит, черный кофе с коньяком пьет и к себе меня в кабинет требует. Я вхожу и вижу, что у него рожа бургонская, потому что он не только от вчерашнего еще не прохладился, а на старые дрожжи еще много и нового усердия подбавил. Стал читать и ничего уже не разбирает. Держит листок и сам спрашивает меня:
«Про что это здесь настрочено это к Корифеям послание, – я ничего не понимаю».
Я говорю:
«Это в вашем же желании, о выдающемся благочестии, чтобы Клавдиньке дать полезную назидацию».
А он отвечает:
«Но мне, теперь все равно, если Арию плюхи не дано, так не надо никому и назидации».
А я и ухватилась за это.
«Вот, – говорю, – мы в этом же и сделали политический компот, – чтобы ее, нашу ученую, и упровергнем и покажем ей плюху во всю щеку румянца. Так и так: я вот кого на нее привезть хочу, и только за вами дело стало, чтобы вы письмо подписали и встретить поехали. Вам это не трудно будет надеть на себя на один час свои принадлежности».
«Нет, – говорит, – теперь такой постанов вопроса, что я в выдающемся роде расстроен, у меня в подземельном банке самые вредные последственные дела вскрываются, и если еще узнают ко всему этому, что я особенное благочестие призываю, то непременно подумают, что я совсем прогорел, и это мне всего хуже. А ваш женский политический компот я и знать не хочу, а поеду, все остальное промотаю и на сестру векселей напишу».
Я вижу, что он в таком безрассудке, и домой его зову, но он и слышать не хочет.
«Да ты, – говорит, – что это… давно, что ли, на домашнего адвоката экзамен сдала? так я тебя сейчас же или по-домашнему побью, или такой постанов вопроса сделаю, что позову из общей залы политического аргента и тебя за компот под надзор отдам. А если хочешь всего этого избавиться, то отправимся со мною вместе, заедем в родительный дом».
«Зачем, – говорю, – батюшка, зачем в родительный дом?»
«Мы там захватим с собою одну знакомую дежурную акушерку, Марью Амуровну».
«Да что ты, осатанел, что ли! мне не нужно дежурную акушерку».
Но он ведь такой неотстойчивый, что как прицепится, то точно пиявок или банная листва. К чему он затеял эту акушерку, и пошел ее выхвалять так, что я даже понять не могу, на каком она иждивении.
«Марья Амуровна, – говорит, – в акушерках состоит только для принадлежности звания, а она живет в свое удовольствие; поедем с ней в отель „Лангетер“ и будем без всего дурного антруи клюко пить, и она будет одна танцевать».
«Так зачем же, – говорю, – антруи ехать? Я не хочу, вдвоем поезжайте».
«Нет, – говорит, – теперь к женскому полу кто вдвоем ездит – гонение; Марье Амуровне могут быть неприятности, а ты будешь при нас вроде родственной дамы за ширмой торчать. Я тебе за это на караганчатом меху тальму дам».
И как пристал, как ущемил меня: едем и едем антруи, так и не отпал, как пиявок, и я должна была ехать, и все его безобразие видела; до самого утра они короводились, а я за ширмой спала, пока акушерка дальше и больше начала с ним спорить, и он с нею поссорился, и она одна уехала. Тогда я насилу могла уговорить его выйти и в карету сесть. Но и то дорогой все назад рвется – говорит:
«Мне еще рано, ведь я полунощник».
Я говорю:
«Какая же теперь полнощь! Посмотри на часы-то на каланче: ведь уж утро!»
А он отвечает:
«Эти часы неверно стрелку показывают, а я по тому сужу, что фимиазмы слышу: это, значит, ночные фортепьянщики с ящиками едут – стало быть, до утра еще далеко».
И вдруг ему показалось, будто ему в «Лангетере» чужую шляпу надели. Никак его не могу переспорить, что на нем его собственная шляпа, которая и была.
«Нет, – говорит, – я отлично помню, что у меня был надет круглый цимерман, а зачем теперь на мне плоский цилиндр? Это, может быть, какой-нибудь ваш политический компот действует, а с меня так монументальную фотографию снимут, и я потом должен буду за тебя или еще за какую-нибудь другую фибзу отвечать и последую в отдаленные места, даже и самим ангелам неведомые… Нет, ты меня в компот не запутаешь. Я тебе сам политический процесс сделаю и буду кричать; „Спаси, господи…“»
И начал городового звать.
Чтобы его утихомирить, я уже и говорю ему:
«Черт с тобою совсем, возвращайся в „Лангетер“, я на все ваши виды согласна».
Он и успокоился.
«Хорошо, – говорит, – вот это я люблю. Мы теперь и не будем возвращаться, а поедем с тобою на танцевальный вечер. Этих хозяев осуждают, для чего к ним честные дамы не ездят, – ну, вот я к ним тебя и привезу вместо честной дамы. Там до позднего утра безобразить можно… Но только смотри – дома об этом типун… ни слова!»
«Да уж разумеется, – говорю, – типун. Что мне за радость про свой срам-то рассказывать, куда ты меня, несчастную, возишь».
А он ласковый сделался и говорит:
«А ты, если хочешь покойна быть, – не думай ничего дурного: это место общественное, тут пальтошников нет, а разная публика и при ней популярные советники и интригантусы; мы здесь в своей компании всю анкогниту видим и называем себя „дружки“. Три мускатера: Тупас, Тушас и Туляс, а я у них командир. Тупас – это веселый голанец; а Тушас химиком с завода считается, но он не химик, а вот именно самый популярный советник, он присоветует; а Туляс – интригантус, он всех и спутает. Ему стоит чью-нибудь карточку показать – и все сделает, познакомится, спутает и в руки доставит».
«Господи! да это насчет чего же?»
А он отвечает:
«Насчет чего хочешь и не хочешь».
«Жалованье большое вам идет?»
«Аргенту, – говорит, – и интригантусу идет, а я по своему благородному желанию из чести поступил, а теперь назад вон выйти уже невозможно».
Публика же в этом их обществе всё оказались больше одни кукоты да кукотки, и кукоты все неглиже, как попало, а кукотки одни разодеты в шелковье, а некоторые скромно, будто в трауре, и все подходят к Николаю Ивановичу, как знакомые, и кричат: «Командир», «Командир», и меня нисколько не конфузятся, а руки подают и зовут вежливо: «мете ву пляс», то есть значит: садитесь на место. А ему – вообрази, как только он увидал аргента и интригантуса, – опять постанов вопроса о компоте в голову лезет, и он мне шепчет на ухо:
«Ты, пожалуйста, пей и не отказывайся, а то у меня этот интригантус теперь перед глазами вертится, и если я на тебя рассержусь, то я ему могу про компот рассказать, а он после, пожалуй, и меня самого запутает».
Я ни жива ни мертва. Думаю: пьяный все сказать может, – но пью поневоле и не знаю, чем дело кончится. А компания у них ужаснейшая: голанец этот как арбуз комышенский, а аргент и интригантус сами небольшие, но с страшными усами, а Николаю Ивановичу и всех еще мало, и он набирает еще в компанию кого попадя и мне рекомендует: «Этот актер – я его, говорит, люблю: он в том состарился, что при столах всех смешит». И целует его: «Пей, мамочка!» – «Этот сочинитель: он мне к именинам нежную эпитафию напишет. Этот – художник: он мне план садовой керамиды Крутильде на дачу сделает, а этот в опере генерал-бас, лучше Петрова петь может…» А потом на минуту мужчин бросит и к траурным кукоткам по-французски… да все плохо у него выходит, все вставляет: «коман-дир» да «коман-дир», а те ему – «тре-шепетй» да «тре-журавлие», и веерами его хлопают, а он тыр-тыр-тыр, и перметй муа сортир, и заикнется, и спятится. И опять скорей по-русски чего-нибудь требует: всё ему подавайте, что нужно и что никому не нужно, а французинки только – «паси» да «перепаси», не столько едят, сколько ковыряют, а фицианты всё еще тащут и расковыренное назад уносят, а за буфетом втройне счет приписывают, а он знай командует: «Клюко, корнишон, брадолес, цыгар таких да цыгар этаких!» И все «пасй» да «перепаси» и от еды отпали, а только пьют, чокаются и заспорили про театральных.
Актер стал генерал-баса упровергать и говорит, что против Петрова ему никогда не спеть, и такую Ругнеду развели, что все кукотки ушли, а маскатеры уж один другого крошат как попало и всё ни во что не считают. Кто-то кричит уже, что про Петрова совсем и вспоминать не стоит. А другой перекрикивает: «Я Тумберлика всем предпочитаю». А третий: «Я Кальцонари и Бозю слушал…» «А я помню еще как Бурбо выходила в „Трубедуре“», а Лавровская в «Волшебном стрельце». Тут кто-то про Лавровскую сказал: «А зачем она когда поет, то глазами моргает?» А Николай Иванович за нее заступился и закричал, что он всех выше одну Лавровскую обожает, и стал ее представлять: заморгал веками и запел женским голосом:
Медный конь в поле пал!
Я пешком прибежал!
А одному военному это не понравилось, и он говорит: «Лучше нашу кавказскую полковую», – и завел:
В долине Драгестанна
С винцом в груди
Заснул отрадно я.
А другие разделились и хватили подтягивать кто кому попало, и завели такую кутинью, что стало невозможности, и вдобавок вдруг у Николая Ивановича с официантами возъярился спор из-за цыгар, и дело до страшного рубкопашного боя угрожается. Он спрашивал какое-то «Буэно-Густо», и палили, а когда ящик потребовал, то оказалась надпись «Гуэно-Бусто», или будь оно пусто, а Николай Иванович взял все цыгары разломал, и расшвырял, и ногами притопал. Это уж такой обыкновенный конец его поведения, чтобы сделать рубкопашную.
Тогда сейчас, чтобы этого не допустить, явился немец или еврей из-за буфета и начинает его стыдить по-французски, а он, когда до денег дошло, уже не хочет затруднять себя по-французски, и высунул вперед кукиш и по-немецки спрашивает:
«Это хабензи гевидел?»
«То есть, значит, вы не хотите платить?»
«Нет, – говорит, – подавай мне счет!»
А когда подали счет, так он не принимает:
– Тут, – говорит, – все присчитано.
Проверяет.
– Что это писано: «салат с агмарами» – я это не требовал… «Огурцы капишоны» – не было их.
Еврей ему уж по-русски говорит:
«Помилуйте, как же не было! Ведь этак можно сказать, что и ничего не было подано».
«Нет, – говорит, – этак со мной не разговаривать! Я что видел на столе, за то плачу. Вот я вижу, что на столе лежит рыба-фиш, – и изволь бери за нее шиш, я за нее плачу, а суп братаньер здесь не был, и ты его приписал, и я не плачу».
«Да какой суп братаньер?.. про него и не писано».
«Ну, все равно, ты другое приписал». – И так заспорил – что хочешь с ним делай, он ни гроша не платит.
Я говорю этому хозяину:
«Сделайте милость, теперь его оставьте… ведь это он только теперь этак… а завтра пришлите ему в кладовую счет… он вообще господин очень хороший».
А еврей отвечает:
«Мы знаем, что он вообще господин очень хороший, но только зачем он такой дурной платить!»
Однако выпустили. Думаю, наконец с миром изыдем, ан нет: в швейцарской захотел было что-то дать швейцару из мелочи и заспорил:
«Не мои калоши, – говорит, – мне подали: мои были на пятаках с набалдашниками!»
Шумел, шумел и всю мелочь опять назад в карман сунул, и ничего не дал, и уехал.
На воздухе дремать стал и впросоньях все крестится и твердит: «сан-петь, сан-петь».
Я его все потрогиваю – как бы он не умер, – он и очнулся.
«Я, – говорю, – испугалась, чтобы ты не умер».
«И я, – говорит, – испугался: мне показалось, что у меня туз и дама сам-пик и король сам-бубен…»
«Эге! – думаю, – батюшка: вон ты уж как залепетал!»
«Высуньтесь, – говорю, – вы, Николай Иванович, в окошко – вам свежесть воздуха пойдет».
Он высунулся, и подышал, и говорит:
«Да, теперь хорошо… теперь уже нет фимиазмы. Значит, все фортепьянщики проехали… и вон мелочные лавочки уж открывают. Утро, благослови господи! Теперь постанов вопроса такой, что ты вылезай вон и ступай домой, а я один за заставу в простой трактир чай пить поеду».
Я говорю:
«Отчего же не дома пить чай?»
«Нет, нет, нет, – отвечает, – что ты за домашний адвокат, я за заставу хочу и буду там ждать профессора: я с ним теперь об Арии совсем другой постанов вопроса сделаю».
«А как же, – говорю, – письмо подписать?»
А он меня – к черту.
Я даже заплакала, потому что как же быть? Все, что я претерпела, значит, хинью пошло. Начинаю его упрашивать, даже руку поцеловала, а он хоть бы что!
«Не задерживай, – говорит, – вот тебе рубль, иди в мелочную лавку, пускай за меня лавочник подпишет: они это действуют».
А сам меня вон из кареты пихает.
Я и высела и вошла в лавочку. Лавочник крестится, говорит: «Первая покупательница, господи благослови», – а подписать за Николая Ивановича не согласился. Говорит: «Конечно, это дело пустое, но мы нынче полиции опасаемся и даже чернил в лавке не держим». На мое счастье тут читальщик вбежал, покислее квасу захотел напиться, и он мне совет дал вскочить в церковь к вынимальщику, который просвиры подписывает. Тот, говорит, подпишет. Он и подписал, да на что-то, глупец, ненужные слона прибавил: «Николай Степенев и всех сродников их».
Я этого тогда, спасибо, и не досмотрела.
Довольно с меня, намучилась, сунула письмо за лиф и домой пришла, и все повеленье его степенства сестрам рассказала, начиная с Марьи Амуровны, но под клятвою, и говорю:
«Теперь сами думайте, что с ним делать».
Маргарита Михайловна, однако, еще и тут не решалась, – все держалась наклонения неопределенного, думала, что для нее довольно того будет, если она у него доверенность назад отберет.
«Но впрочем, – прибавила, – если Клавдинька не откажется от своей жизни и простоты и чтобы за реформатора замуж идти, то я согласна: поезжайте и просите».
Позвали Клавдиньку.
«Клавдия! может быть, ты ночью обдумалась и не будешь стоять на том, что тебе Ферштетов брат по мыслям, тогда скажи, мы Марью Мартыновну и не пошлем».
А та со всегдашнею своею ласковостью отвечает:
«Нет, мамочка, я не могу это отдумать: он честный и добрый человек, и я его потому люблю, что могу с ним согласно к одной цели жизни идти».
«Какая же это цель жизни вашей: чтобы не столько о себе, как о других заботиться?»
«Да, мама, чтобы заботиться не только о самих себе, но и о других».
«Это, значит, чужие крыши крыть».
Тогда Маргарита Михайловна обратилась ко мне и говорит:
«В таком разе, Марья Мартыновна, поезжайте».
Тут я в первый раз видела, как Клавдинька себе изменила.
Скрытница, скрытница, однако покраснела и твердо заговорила:
«Мама! Если вы эту непонятную посылку делаете для меня, то уверяю вас… это ни к чему не поведет».
«Ничего, ничего! Пусть это будет».
«Да ведь, родная, из этого ровно ничего не выйдет!»
«Ну, это мы еще увидим. У людей польза была, и нам поможет. Поезжайте, Марья Мартыновна».
Клавдинька еще просить стала, чтобы оставить, но мать ответила:
«Наконец, что тебе за дело: я просто для себя желаю в выдающемся роде молиться! Надеюсь, я имею на это право?»
«Ну, как вам угодно, мама!» – ответила Клавдинька и ушла к себе своих лесных чертей лепить, а я отправилась творить волю пославшего и думала все здесь просто обхлопотать, вот как и ты теперь смело надеешься.
– Да вы про меня не беспокойтесь! – отозвалась Аичка. – Я смела и знаю, почему я могу быть смела: я капиталу не пожалею, так кого захочу, того к себе, куда вздумаю, туда в первом классе в купе и выпишу.
– Ну, я не знаю, сколько ты намерена не пожалеть, но, однако, и с капиталом иногда шиш съешь.
– Полноте, с капиталом-то… всякому можно сказать: «хабензи гевидел».
– Нет, как ототрут, так и не «гевидишь».
– Как же это меня от собственного моего капитала ототрут?
– Да, да, да! так и я тогда поехала, так и мне тогда все казалось очень легко.
– А отчего же тяжело-то сделалось?
– Оттого, что ни один человек на свете не может себе всего представить, что может быть при большой ажидации.
– Да вы это не закидывайте, чтобы услугу свою выставлять, а рассказывайте: что же такое было с вами самое выдающееся?
– «Хабензи» увидишь.
– Ну… послушайте… вы этак со мною не смейте… Я это не люблю.
– А отчего же?
– А оттого же, что вы моих шуток не повторяйте, а рассказывайте мне: как вы сюда приехали и что за этим начинается.
– Ну, начинаются басомпьеры.
– Вот и постойте: начинаются «басомпьеры» – что же это такое за басомпьеры?.. Вы, кажется, на меня дуетесь? так вы не дуйтесь и тоже и не говорите сердитым голосом: я ведь при своем капитале ничего не боюсь, и я вас не обидела, а баловать, кто у меня служит, я не люблю. Говорите же, что же это такое басомпьеры?
– Люди так называемые.
– Вот и рассказывайте.
Бедная Марья Мартыновна вздохнула и, затаив в себе вздох наполовину, продолжала повествование.
