Николай Кудрявец
Метаморфозы
Два часа Нового года
Теперь уже можно не ждать – ты не придешь. Тебе так проще, так удобнее.
Сами по себе отпадают заботы следить за собой, не казаться наивной, не быть чрезмерно уступчивой. Там, в кругу тебе равных, можно не бояться развязности, глупости или невоспитанности – все будет принято как должное. А если и придется играть роль, то только ту, которая сыграна не раз, отшлифована и проста до банальности. И ты выбрала этот удобный вариант. Ты сбросила царскую корону и растворилась в толпе, украв у меня божество. А я обрел свободу. Ценой одиночества. Но разве одиночество – это свобода?
Больше часа горит свеча в глиняном подсвечнике, сникли от бесконечного ожидания в дымчатой вазе «Фараоны», терпеливо ждет своей участи шампанское.
Притих, прижавшись к иглам, мускат с огромным кубком гран-при. С недоверием поглядывает сквозь темное стекло на рюмки с высокими ножками божественный Бенедектин. А мне уже ничего не нужно. Ты лишила меня возможности говорить теплые слова, желать счастья, дарить нежность. Лишила возможности любоваться блеском твоих глаз, наслаждаться тишиной, оставшись вдвоем.
Может, ты не пришла потому, что боишься молчать, испугалась того, чего нет? Но молчание это и есть высшая степень общения, естественное состояние человека. Так мы общаемся с самыми близкими людьми, природой. Молча мы отдаемся наслаждению, впитываем красоту, помогаем в беде. Слова появляются потом, как вестник угасания чувств, когда мы скрываем свои пороки, оправдываем себя, что-то от кого-то требуем, пытаемся возвратить уже несуществующее.
Непонятно, для чего человек изобрел слово. Чтобы потерять свою непосредственность? Миллионы лет жизнь обходилась без слов, и все прекрасно понимали друг друга. Неужто человеку стало вдруг недостаточно природного взаимопонимания? Неужели он изобрел более убедительный язык? Слово – этот двуликий лицемер – способно убить все чувства. Что тогда останется людям? Гармония букв и чисел? Красивость лживых фраз и разглагольствования о прекрасном? О природе, которую мы так ценим, любим и о которой заботимся на словах?
Мы приносим в жертву Новому году, этой выдуманной человеком условности, миллионы жизней. С холодным равнодушием украшаем умерщвленным деревом праздничный стол, садимся за этот стол и протестуем против убийства, возмущаемся несправедливостью, отвергаем насилие. Откуда такое лицемерие – возмущаться злом, совершая зло?
Праздник и люди оправдают меня, я в этом не сомневаюсь. Но оправдает ли меня моя безжизненная королева, стоящая на столе? Что я могу сказать в ответ на ее слезы, застывшие на верхушке? Ели плачут в канун Нового года, а люди, расположившись за праздничным столом, не замечают их слез.
Подчиняя весь мир личному удобству, всесильный человек перекроил его по своему усмотрению на добро и зло. Аргументировал свои деяния, возвел их в канон, после чего, предав зло анафеме, занялся его искоренением. И вот скромные результаты: миллионы сожженных, замученных, убитых и отравленных жизней и торжество каких-то гениальных идей, в действительности прикрывающих путь к власти. Вершится суд высшей справедливости, и неугодный отправляется на костер, чтобы смертью в огне искупить свою вину. Вину в том, что он человек. Вершится суд высшей справедливости, и неполноценные превращаются в рабов. Вершится суд высшей справедливости, и уже нациям уготовлен потусторонний мир. Сильным все дозволено. Их оправдают история, потомки, деловито раскладывающие на чаши весов Фемиды деяния очередного тирана, воздвигнувшего себе памятник на костях и крови.
А если все начинается с мелочей? Сегодня, с молчаливого согласия окружающих, кто-то лишает жизни маленькое дерево и украшает им стол, завтра обогатит жилище шкурой экзотического животного, а послезавтра беззастенчивая модница возьмет в руки удобную сумочку из человеческой кожи – красиво и оригинально.
Может, я преувеличиваю? Но ведь в это время где-то в бухте Святого Лаврентия неистово кричат от боли детеныши тюленей – бельки. Там с них промысловики живьем сдирают шкуры. Для экономии времени. Прямо на глазах у их матерей. И это делается только для удовлетворения человеческой прихоти. Не зверями, не варварами, а вполне нормальными людьми. Так что же может помешать не вполне нормальным людям делать это не с животными, а с людьми? Этика гуманизма? Но она хороша тогда, когда не противоречит силе. Слишком уж часто человеком движет не гуманизм, а корыстные мотивы. И едва ли гуманизмом он руководствуется, изобретая этническое оружие для неполноценных народов. Изобретая и усовершенствуя мутагенные, канцерогенные, тератогенные и прочие «генные» средства, покушающиеся на саму основу жизни, ее генезис – рождение. А когда этого недостаточно, к услугам хорошо зарекомендовавшие себя бомбы. И так ли уж важно для некоторых, что мир пополнится тысячами дегенератов, уродов и калек. Что поделаешь – издержки великих идей великих людей. Человека приводит в ужас животное, инстинктивно поедающее больных новорожденных, но он до сих пор сознательно сохраняет геноцид и фашизм.
Но почему это происходит? Почему миллионы очень часто бессильны против одного сумасшедшего? Может, безумные идеи руководят миром? Как примириться с тем, что чья-то кощунственная теория направлена на уничтожение жизни, этого непревзойденного чуда, случайно объявившегося в крохотной точке бесконечной Вселенной. Неужели человеческая мысль может быть извращена до такой степени, что воплощение ее требует непременно человеческих жизней?
Я не люблю людей. Не люблю за то, что они думают о смерти себе подобных. Волки – символы кровожадности – гуманнее многих из нас: они убивают неосознанно. Человек почти всегда планирует убийство, лицемерно оправдывая свои деяния какими-то идеями и потребностями.
Может, обделенный человеческим теплом, я просто несправедлив к людям? Любовь ушла от меня, и я в ответ бросил вызов всему человечеству?
Да, мир повернулся ко мне теневой стороной, но пороки человеческого общества я не придумал. И если неправ, то в чем?
Мы не представляем ту грань, за которую нельзя переходить. И не у кого спросить совета. Многовековая история цивилизаций доказала – все, в том числе и гениальные теории, жалкое приближение к действительности. Может, тогда у природы спросить совета? Увы, человеческий ум возвысился над ней настолько, что никогда не снизойдет до этого. Разум скорее исчезнет, чем вновь подчинится природе. Вырвавшийся на свободу безумец предпочитает смерть выздоровлению. И в этой самонадеянности и эгоизме человеческого сознания кроется трагедия союза души и разума. Кроется трагедия человеческого одиночества.
Великие ученые и художники избавлялись от одиночества, погружаясь в творчество. Но я не ученый и не художник, а для иллюзий слишком трезв. Сознание твердит мне: «Это глупость, глупость, глупость…» Я спрашиваю: «А что не глупость?» и слышу: «Всё глупость, и жизнь глупость. Суета сует, всё суета».
Должен ли я соглашаться? Нет, конечно. И я протестую, но решает все мой разум, а не я. При этом презрительно бросает мне: «Ну вот ты, любящий, чувствующий, страдающий, отвергающий расчет, ты же остался одинок со своими чувствами. Тебя не поняли, тебя отвергли, у тебя украли любовь. И кто? Глупые расчетливые люди. А ты протестуешь, мечтаешь о справедливости, бросаешь вызов. Может быть, ты надеешься прожить святым? Этого не будет. Шакалы в человеческом обличье не оставят тебя в покое. Хотя бы потому, что ты не такой, как все. Они отберут у тебя душу – то, чего у них нет, а если не отдашь – отравят ее, удивляясь твоей глупости. Ты этого хочешь? Выбирай: или я, или ты».
Так что мне выбирать: чувства или разум? А может, между ними – посерединке? Взять и взобраться на лезвие бритвы?
Какая колючая елка в этом году. Игрушки как истуканы. А голубая лента, забытая ею, мне уже не нужна – я дарю ее елочке. Мне также плохо и одиноко, как и ей. Как и этой свече со сгорбленным фитилем, который дает жизнь огню. И я поднимаю одинокий бокал за фитиль. Нет, лучше за огонь, который сжигает себя, не заботясь о своем будущем.
Вместе со мной в одиночестве и Джоконда. Почему она смотрит на меня так? Почему в ее прищуренных глазах нет сочувствия? Так женщины не улыбаются. Она смотрит, как божество, и я не люблю ее за это. Глаза и улыбка женщины не должны противоречить ее рукам. Прости меня, Мона Лиза, и прими тост: «За тебя».
Слева телевизор, справа Джоконда. И между ними 38-этажный небоскреб «Сигрем». Дергающиеся фигуры и неподвижное лицо. Звук и безмолвие.
Мысли разбиваются о чудо ХХ века, воплощенное в сталь, стекло и бронзу. Мягкость форм человеческого тела и холод гениального расчета. И музыка Бетховена, как смех ума над жизнью.
Почему человеческий разум не вписывается в доброту реального мира? Почему он не может соединить воедино добро и зло, жизнь и смерть?
Музыка Бетховена у меня выжимает слезы упорства. Моцарт выше слез. И потому он выше Бетховена. Искусство Моцарта объединяет и жизнь, и смерть.
А что, если в музыке Моцарта скрыта истина, которую я еще не знаю?
С экрана на машине времени отправляются в прошлое. А я не могу, меня не пускает Мона Лиза. В настоящее меня не пускает та, которая не пришла. Что же мне делать?..
Вы любите зоопарк?
(Заметки о посещении зоопарка)
Я ни разу не был ни в зоопарке, ни в зверинце, ни в зооцирке. В нашем небольшом городке их нет. А когда приходится бывать в больших городах, обычно не до зверей – наваливаются всевозможные заботы, дела, встречи.
Но вот сегодня, оказавшись далеко от родных мест, я иду в гости к диким животным.
Перехожу улицу, и вдруг незнакомое и неестественное среди холодного бетона «уууу» врывается в городской шум. Из крохотного окошка женщина в очках протягивает билет, контролер, тоже в очках, отрывает корешок, я спешу на зов и останавливаюсь возле аккуратной таблички: «Волк. Распространен в Европе, Азии и Северной Америке. Вреднейший хищник… поэтому сейчас подлежит уничтожению…»
Бедняга и не подозревает о надписи, он не умеет читать табличек. Запертый за железными прутьями, он в одиночестве топчет затекшими от неподвижности лапами дощатый пол своей тюрьмы. Больше ему делать нечего. Двенадцать голых досок – вот и все жизненное пространство, весь комфорт, любезно подаренный ему человеком. Вдруг он останавливается посреди клетки, замирает, вытягивает морду с большой лобастой головой, и через железо решетки прорывается тоскливое «уууу» под хохот столпившихся подростков.
Чем же ты не угодил человеку, что над тобой смеются, изолируют, клеймят табличкой? Неужели ты действительно «вреднейший»? А может, ошибается самоуверенный человек? Даже вирусы, абсолютные паразиты, нужны природе для биохимического контакта, связанного с обменом генного вещества среди различных видов живого. Так считают ученые. Вирусы и то не подлежат полному уничтожению. Хотя бы по той причине, что исчезновение одного из видов может вызвать к жизни другой вид, способный нанести удар, к которому человек будет совершенно неподготовлен.
Бедный волк. Твое хищничество выглядит смешным не только в сравнении с вирусами. Автомобиль следовало бы давно уничтожить более чем за половину всех вредных и токсичных выбросов. За шум, который, по мнению специалистов, вреден в большей степени, чем курение. За автомобильные столкновения, которые ежедневно уносят огромное количество человеческих жизней и еще больше людей калечат. Но, несмотря на катастрофически возрастающую плодовитость этого железного вампира, борьба с ним не идет дальше дискуссий.
Я не призываю к повсеместной охране волков, они в этом не нуждаются. Имеется в виду другое. Почему многие равнодушно наблюдают психическое издевательство над животными, узаконенное во многих местах содержания зверей?
– Уууу… – снова раздается жалобный призыв о помощи. Волк вслушивается, но никто ему не отвечает, он одинок. «Сейчас гон у них, – слышу я за спиной сочувственный мужской голос. –Тоскует».
Волки чрезвычайно чувствительны и ревнивы. Но здесь некого ревновать, некому отдать свои чувства. Человек – единственный, кто общается с ним, – его злейший враг. И летят отчаянные позывные, разбиваясь о железные прутья: «уууу»… «Идем, здесь нечего смотреть», – слышу я голос мамы, увлекающей за собой ребенка, и соглашаюсь: да, здесь нечего смотреть.
В клетке по кругу ходит тигр. «Подлежит охране. Внесен в Красную книгу редких и исчезающих видов животных Международного союза охраны», – читаю я. Так почему же тебя держат в изоляции? Какое уж там сохранение, если звери в большинстве случаев отказываются размножаться в неволе. Многочисленные посетители и крайне ограниченное пространство травмируют их психику.
Вернуть животных из зоопарков в естественную среду обитания практически невозможно, считают эксперты. По мнению ученых, нет ни одного вида, который сохранился благодаря содержанию в зоопарке.
Кажется очевидным – обитателей дикой природы нужно охранять на воле. Традиционные вольеры похожи не на убежища исчезающих хищников, а на камеры пыток, уродующие их психику. При этом предлагается любоваться таким зрелищем.
Мы издаем законы, учреждаем Красные книги, пишем, говорим. Говорим много, красиво, аргументированно, а звери в это время отбывают пожизненное заключение в зоопарках…
…Бесцельно, не обращая на окружающих никакого внимания, в клетке ходит лев. Наверное, некоторые люди так ходят, ожидая в нетерпении опаздывающий автобус. Но что лев ожидает в неволе, на что надеется? На чудо? Чуда не будет. А если и произойдет и животное окажется на свободе после длительного заключения, оно деградировало и беспомощно, а его психика сломлена. Мы держим в неволе внешний вид хищника, его чучело. Именно поэтому зоопарк не может доставить человеку эстетического наслаждения. Красота живого – нечто большее, нежели внешний вид. Красота – это жизнь.
Но с какой целью животное пожизненно посажено в тюрьму? Ради удовлетворения праздного любопытства? А не велика ли цена такому любопытству?
Уставившись в одну точку, пригнувшись, совсем как домашняя кошка, плачет леопард. И везде безысходность, навязчиво преследует резкий запах – спутник скученности.
Одинокая пожилая обезьянка монотонно выдергивает из живота один и тот же волос, не обращая ни малейшего внимания на окружающих. «Макак цейлонский, – читаю я. – Отличается высоким уровнем развития способов общения. Миролюбив». Обезьянка на мгновение приподнимает голову с ввалившимися осмысленными глазами, равнодушно бросает на окружающих взгляд и продолжает свое бесцельное занятие.
Прислонившись к прутьям клетки и положив голову на волосатую лапу, неподвижно сидит макак-резус. Выцветшие темные глаза желтоватого оттенка уставились в одну точку. «Совсем как ребенок», – слышу я чью-то реплику. Нет, не как ребенок, а как безнадежно больное дитя, хочется мне поправить, но я молчу. Меня могут не все понять.
Ученые, изучая поведение обезьян-резусов в изоляции, отмечали разрушительное действие условий на их психику. Обезьяны подолгу сидели, обхватив себя лапами, и раскачивались из стороны в сторону; длительное время находились возле решетки, уставившись в пространство. При этом были отмечены элементы поведения, удивительно похожие на состояние людей, страдающих шизофренией. 12-месячная полная изоляция действовала губительно на обезьян. Возвращенные в естественные условия, они оказывались совершенно беспомощными: их в буквальном смысле разрывали дикие сородичи.
Когда ученые каким-то образом оплодотворили обезьян, перенесших полную изоляцию, наблюдая за их поведением, они ужаснулись. После рождения детеныша мамы не обращали на них никакого внимания. Некоторые обезьяны обходились с детенышами необычайно жестоко – придавливали малыша лицом к полу, откусывали у него пальцы и кисти, а одна из обезьян вложила голову младенца себе в рот и раскусила как орех.
Пока еще очень мало мы знакомы с психикой животных. Когда академика Александрова, известнейшего математика, спросили, что его больше всего поразило в науке за последние годы, он ответил: «Научные события последних лет, которые взволновали меня, – это открытия в области этологии. Этология – наука о поведении животных – раскрыла столь удивительные явления, как язык волков и пчел. Не так просты эти звери, как мы склонны думать. Лучше узнавая их, мы, быть может, сами становимся несколько лучше». Действительно, знали бы стоящие у клеток чуточку больше о волках или обезьянах, им вряд ли пришло в голову смеяться над их необычным поведением в неволе.
Поэтому мне снова хочется повторить свой вопрос: вы любите зоопарк?
Новолуние
В новолуние Луна поистине входит в Солнце, скрывается, и люди перестают видеть ее. Если умирает кто-либо, он скрывается, и люди перестают видеть его.
Айтарея-брахмана, VIII
Сутки только что начались. Что они принесут людям? Радость или новые разочарования? Кто может знать о себе наперед…
Слякоть. Паршивая проселочная дорога. Словно старец, еле волочится по ней доживающий свой век трактор. Неухоженный, обросший сосульками грязи, он изо всех сил карабкается по разбитой колее, выдыхая вместе с клубами дыма непрерывные проклятья.
В прицепе люди. Нет, только он и она. Они не видят лиц друг друга. Черная ночь проглотила всех людей, растворила в темноте, но не в силах справиться с этими двумя. Их руки соприкасаются, передавая тепло и нежность. Им кажется, что они нашли друг друга.
Она читает ему стихи. Читает с нежностью и легкой грустью. И вдруг неожиданно для себя умолкает, задумавшись: «Что это?.. Нет, ничего…» Показалось, что их чувства лишены романтики, совсем не такие, как отношения влюбленных, воспетые великими поэтами.
В голову лезут непонятно откуда приходящие мысли. Она гонит их прочь, но они проникают в сознание, окружают со всех сторон, подчиняя душевный порыв рассудку. Действительность вдруг становится мелкой и обыденной, не такой, как она представляла раньше. Хочется быть любимой, но все происходит как-то не так. Обыкновенно и очень прозаично.
Конечно, он не такой, как эти надоедливые, стандартные в своих ухаживаниях и чувствах сердцееды. Но тогда что же? Почему-то подумалось, что никто не понимает ее. Подумалось вслух.
Он не ответил. Кислая улыбка, застывшая на губах, была незаметна в отблеске дрожащих фар. Вспомнилось, как они стоят рядом. Так близко, что ощущают дыхание друг друга. Удивляются знакомым предметам, навсегда ушедшим из детства. Она составляет привычные слова, раскладывая наборную азбуку. Хочется расцеловать ее, но он не решается. «Сейчас нет настоящих мужчин», – гремит в сознании ее голос. А она улыбается. Откровенно, совсем по-детски, излучая таинственные искорки счастья. Зачем она сказала это? Может, надо было разубедить, заставить поверить в себя? А он молча согласился.
И снова черная пропасть неба…
Они медленно идут вдоль речки. В сумерках редкие кусты превратились в дремучие заросли, водяная гладь и небо слились воедино, стали таинственными и недоступными. Длинноногий камыш покачивает звезды, шепотом рассказывая о себе.
– Ты не любишь Пушкина? – удивилась она.
– Он доступен каждому, Мандельштама сложнее читать.
– Пушкин требует сердца, а ты о доступности… – задумчиво произнесла она.
– Я сказал то, что думаю.
– Мне кажется, мы разговариваем на разных языках.
– Может быть…
Приходит утро. Они ищут встречи друг с другом и как бы неожиданно встречаются. Но непонятный холодок сковывает, мешает сказать что-то важное, теплое, ласковое. Как-то не получается восстановить прежнюю близость…
Они вместе рассматривают чужие фотографии. Играет радиола. Он предлагает послушать какую-то пластинку. Она, недослушав, снимает и ставит «Русское поле»…
Под вечер все собираются за одним столом.
Они сидят рядом, ухаживают друг за другом, ведут непринужденную беседу. Неожиданно он предлагает выпить водки, и она, по непонятной для себя причине, соглашается.
После вечеринки они уединяются – показалось, что они снова нашли друг друга…
Утром ему надо уезжать. Ей тоже.
Они сидят в автобусе. Он прижимает ее к груди, но в этом объятии почему-то нет прежней искренности. Она дает ему понять это, просит убрать руки.
Просьба затрагивает его самолюбие.
– Если хочешь, мы расстанемся.
Она внутренне чувствует – они нравятся друг другу. И в то же время какая-то неведомая сила разъединяет их, все больше и больше отдаляя друг от друга.
Самонадеянно, словно исполняя свою миссию, он спрашивает у нее адрес. Не просит и не требует, подчеркивая это.
Она не ответила. Не потому, что не хотела отвечать. Дать положительный ответ показалось унижением. Сказать «нет» не позволяло сердце, и она замерла в своей нерешительности.
– Ты кого не уважаешь, меня или себя? – спросил он.
Скрывая волнение, она ответила:
– Я ненавижу и себя, и тебя…
Вспомнилось первое знакомство, когда он, не обращая внимания на подруг, прямо на сцене, подбежал и с таким восторгом и искренностью сжал ее в объятьях, что новый всплеск аплодисментов сразу же откликнулся на эту трогательную сцену.
Потом он читал ей письмо Блока, рассказывал о влюбленной девочке. И все было так просто, понятно. И хорошо. Но как-то неожиданно вырвалось: «Сейчас нет настоящих мужчин». И все исчезло. Если бы можно было начать все заново…
– Знаешь, все что я говорила, я рисовалась.
– Оправдываясь, ты выдаешь себя. Раньше я мог сомневаться, но не сейчас.
Она не ответила. Лгать было бессмысленно. Да и не хотелось.
Автобус остановился. На проходе он простился, протянув руку. Она, неожиданно для себя, подчинилась. Но, выйдя из автобуса, переполненная неожиданно нахлынувшими чувствами об утрате чего-то значительного, важного, невосполнимого для себя, не сдержалась:
– Ты мразь, подлец, негодяй…
Он промолчал и медленно поплелся прочь.
