Николай Кудрявец
Метаморфозы
Прозрение
Вместе с Беловым в кабинете сидели еще два сотрудника: Полозьев и Фокин. Белов что-то рисовал на бумаге, Полозьев листал реферативный журнал «Глобальный космос», а Фокин разгадывал кроссворд. До конца рабочего дня оставалась уйма времени, и ученые не спешили.
– По вертикали: катастрофически быстрое сжатие массы под действием сил, – вслух произнес Фокин.
– Прессование, – тут же отозвался Белов, продолжая вычерчивать замысловатые фигуры.
– Из семи букв и вторая «о», Анатолий Федорович, – обиделся Фокин.
– Тогда кование.
– Бросьте, Толя, ваши кузнечные шутки.
– Вам не нравится? – Белов отодвинул в сторону лист и уставился на Фокина. – А если проницаемость? Это слово, я думаю, подойдет к сегодняшнему кроссворду.
Фокин не ответил.
– Ка-о-эл-эл-а-пэ-с, – произнося вслух каждую букву, он вписал их в незаполненные клеточки и спрятал кроссворд.
Все замолчали. Возникла неловкая пауза. Вспомнили, что предложенная новая тема повисла в воздухе. Никто добровольно не решался взяться за этот сизифов труд. Шеф Александр Иванович Митрович, он же заведующий отделом глобальных проблем, нервничал. А это для подчиненных был опасный симптом. Как правило, в таких случаях профессор принимал волевое решение. В данной ситуации его решение могло стоить сотруднику лаборатории научной карьеры.
В дверь постучали. На пороге появилась Зиночка, личная секретарша шефа. Она игриво прогулялась по кабинету, приблизилась к Белову и промурлыкала:
– Анатолий Федорович, вас вызывают.
– Кто? – насторожился Белов.
– Он сам.
– По какому вопросу? – скрывая волнение, полюбопытствовал ученый.
Девушка мило улыбнулась, кокетливо пожав плечами:
– Не знаю… – прошуршала по кабинету коротеньким платьицем и скрылась за дверью, унося с собой стук каблучков.
«Шеф решил выжить меня из отдела и нашел для этого неплохой повод, – мелькнуло в голове Белова. – Сейчас он навяжет мне эту дурацкую проблему, и докторская полетит к черту. И за что его Митрович так невзлюбил?»
Белов смял и выбросил в урну исчерченную странными фигурами бумагу, собрал в стопку разбросанные по столу листы рукописи и посмотрел на Полозьева и Фокина. Они притихли и уткнулись в бумаги. В наступившей тишине сквозь приглушенный шум кондиционера слышался звук бившейся о стекло окна мухи.
«Нужно во что бы то ни стало доказать шефу, что эта идея не только нереальна, но и безжизненна, – обдумывал предстоящий разговор с профессором Белов. – Мы не имеем права отвлекаться на абстрактные исследования, в то время как человечество ставит перед нами, учеными, массу неотложных проблем. Я скажу ему это».
Полный решимости до конца сопротивляться диктаторской прихоти шефа Белов вошел в кабинет Митровича.
– Так, – услышал он резкий отрывистый звук, едва за ним закрылась мягкая дверь. – Я знаю, вы юморист и порядочный бездельник. Но я вас вызвал по другому вопросу.
Белов попытался вставить, что он предполагает, по какому вопросу его вызвали, попробовал возразить насчет бездельника, но властный голос не допускал диалога:
– Тела живут в пространстве, но не проникают в пространство, не исчезают в нем. Массы заключены в ничтожные объемы, однако твердые тела непроницаемы друг для друга. Не странно ли все это?
– Александр Иванович, – воспользовавшись паузой, начал Белов, – мне кажется, что проблема проницаемости неразрешима, это игнорабимус. Я не верю в проницаемость – твердые тела отталкиваются друг от друга поверхностями, и эти силы отталкивания невозможно нейтрализовать, не разрушив вещество. Как же я могу делать то, во что не верю?
– Вот и прекрасно! Делайте то, во что верите. Докажите принципиальную невозможность проницаемости. В науке, как вам известно, отрицательный результат не менее значим, чем открытие. Но результат, а не псевдонаучные разглагольствования. Не со всякого старта виден финиш, мой дорогой коллега. Не игнорабимус, а игнорамус.
– Но, Александр Иванович, – не сдавался Белов, – какая польза обществу от разрешения этой проблемы?
– Из решенной проблемы можно всегда извлечь пользу. По теории профессора Воланда смысл существования человеческого рода состоит в том, чтобы получать и потреблять информацию. Вся человеческая деятельность построена на этом принципе. Лишите человека экстерорецепторов, и он превратится в мертвую материю.
– Неужели весь смысл существования человека сводится только к получению и потреблению информации?
– По теории Воланда это так, Анатолий Федорович.
– Ну а духовная жизнь человека – это тоже информация? Долг, честь, совесть, дружба, любовь наконец?
– Любое, в том числе и эмоциональное, проявление живой системы – это, в конечном счете, ее информационное взаимодействие с другой системой.
– Вы считаете, что человеческие качества можно втиснуть в некие формулы и программы?
– С помощью структурной этометрии Воланд образмерил духовный мир человека. Он выразил чувства через поток информации и построил математические модели совести, долга, чести, дружбы, любви. Вмонтировал эти понятия в информационное обеспечение роботов и подарил человечеству не только думающие машины, но и чувствующие. Вы, случайно, не интересовались его трудами?
– Трудами Воланда? Профессора по машинным эмоциям? – переспросил Белов.
– По структурной этометрии, – педантично поправил его Митрович.
– А Воланд разрабатывал свою теорию не в сотрудничестве с Азазелло? – набравшись смелости, с сарказмом поинтересовался Белов.
– Вы, Анатолий Федорович, не лишены чувства юмора, и это хороший знак для ученого.
– Спасибо.
– В последней своей работе Воланд показал, что возможности человека можно значительно расширить, очистив психику от лишней информации. Ну зачем, к примеру, человеку негативные чувства? Во всех сферах деятельности мы имеем помощников, но только не в эмоциональной. Мы отдали неблагодарный физический труд роботам, мы отдали неблагодарный умственный труд думающим машинам, а вот неблагодарные отрицательные эмоции мы еще никому не передали.
Воланд пришел к убеждению, что страдать и ненавидеть должны андроиды, а человек в это время будет радоваться. Освободившись от гнева, ненависти, агрессии и страха, он станет бесконечно добрым и умным. Всю неблагодарную работу, в том числе и бремя человеческих пороков, возьмут на себя думающие и чувствующие механизмы. В человеческом обществе воцарится гармония.
– Воланд предлагает машинам плакать и ненавидеть, а людям, наблюдая за ними, смеяться? Но не умеющий плакать разучится и улыбаться. Человек станет непроницаем для других как бетонная стена. Не для этого ли нужна проницаемость?
Белов спохватился, но было поздно. Профессор уже чеканил командирским тоном:
– Идею проницаемости или же строгое математическое доказательство ее невозможности вы представите через месяц. Будем надеяться, что в данной работе вам помогут ваши отрицательные эмоции. Я вас больше не задерживаю.
«И черт меня дернул спорить с шефом, – с досадой думал Белов, уходя от Митровича. – Но почему он затеял со мной разговор об информации? Раньше профессор никогда не касался тем, непосредственно не связанных с работой. Какое отношение может иметь информация к проблеме проницаемости?»
В кабинете Фокин и Полозьев с нетерпением ждали Белова. Им хотелось поскорее узнать подробности беседы двух ученых. И когда Белов открыл дверь, они, как будто сговорившись, повернули к нему головы и в один голос спросили:
– Ну, что?
Фокин, не дожидаясь ответа, с иронией поинтересовался:
– Что-то вы задержались, Анатолий Федорович. Неужели с шефом обсуждали тему будущей диссертации?
По тону Белов уловил, к чему клонит его коллега.
– Естественно, Павел Викторович. Мы рассматривали с Александром Ивановичем перспективы применения проницаемости на практике и решили, что для моей докторской это наиболее подходящая тема.
– Может, у тебя, Толя, и задел есть по этой проблеме? – уверенный в обратном, поинтересовался Фокин.
– Несомненно.
– А от нас скрывали, Анатолий Федорович. Нехорошо… Нехорошо…
– Скрывать здесь нечего. Шеф мне одну идейку подбросил и сказал: работайте, коллега, а мы вам поможем.
– Г-мм… – усомнился в своих предположениях Фокин.
– Вот тебе и «г-мм». Работать надо, а не кроссворды разгадывать. Ну, до свидания, мальчики, – попытался улыбнуться Белов, скрывая свое истинное состояние, и, чтобы совсем досадить Фокину, добавил: – Я в центральную, лопатить литературу. Шеф мне предоставил соответствующие ссылки по данной теме.
Фокин не ответил. Он с завистью смотрел вслед коллеге.
– Умеют же люди приспосабливаться, – пожаловался он Полозьеву. – Невинным, эдаким простачком прикидывался, а сам, гляди, с самим Александром Ивановичем…
– Ты зря, Паша, – остановил его Полозьев. – Белов – талантливый и перспективный ученый.
– Подумаешь, – фыркнул Фокин. – Такой же, как и мы, кандидат наук.
– Такой, да не совсем, – возразил Полозьев. – Мы с тобой задом диссертации высиживали, а он с налета, одним махом. Его диссертацию сам шеф оценил. Ты хоть в этом разницу улавливаешь?
– Подумаешь, – снова фыркнул Фокин. – Разницу… Зарплата одна и та же.
Полозьев ему не ответил.
Две недели Белов не показывался в институте. Все время он проводил в центральной научной библиотеке. Просмотрел сотни монографий, статей и рефератов, но ни одна из существующих теорий не касалась проблемы проницаемости. Поиски готовых идей указывали на бесперспективность выбранного пути. Стало понятно – нужна новая, еще не существующая теория.
«Что толку, что я половину отведенного мне шефом срока просидел в библиотеке? – размышлял Белов. – Может, уехать за город? Там, вдали от городской суеты, я освобожусь от ненужных мыслей, сталкивающих на накатанную дорогу».
Белов все чаще посещал изреженный лес неподалеку от города. Здесь он отдыхал от суеты и шума, от навязчивых теорий, которые переполняли мозг. Присматриваясь к живой природе, он ощущал ее неповторимую красоту, совсем непохожую на изящество формул. Юный, тянущийся к солнцу подлесок своей жизнерадостностью бесхитростно демонстрировал величие жизни.
Любовь к природе пришла вместе с разочарованием и болью. Он стал замечать медленно умирающие деревья. Иногда, в ветреную погоду, ему чудился скрипящий голос старого сухого дерева: «Это вы, вы убиваете нас…» И щемило сердце от нелепой, навязанной шефом неразрешимой проблемы, от безучастия человека к судьбе гибнущей природы.
– Цвит, цвит…
Белов увидел недалеко от себя птицу с оливково-бурыми перьями, имитирующую трели соловья.
– …Фи-тюрр, фи-тюрр… тю-лить, тю-лить, тю-лить… тю-фи, тю-фи, тю-фи…
До боли стало обидно за молодые клены с ядовито-черными пятнами на листьях, за деревья, протягивающие к нему ветки с безвременно пожелтевшими листьями, за несмышленого певца, сидящего на мертвом дереве. За свою невозможность изменить что-либо.
«Мы не тем занимаемся. Решаем глобальные проблемы, пытаемся изобрести никому ненужную проницаемость и забыли, что вокруг нас гибнет природа. Но почему именно я оказался жертвой проблемы? Почему? Что же делать? Что?.. – мысли путались, мешали сосредоточиться. – Оставаться в лаборатории Митровича или нет? Быть или не быть? Интересно, как бы Гамлет поступил на моем месте? А может, быть и в то же время не быть?..
Стоп, Белов! Это же философское решение твоей неразрешимой задачи! Когда что-то движется, оно вдруг исчезает и появляется вновь, но уже в другом месте. Нужно только каким-то образом не дать исчезнувшему телу появиться вновь. Вот где ключ к решению задачи!»
Все существующие неприятности мгновенно отступили на задний план. Мозг включился в работу.
«…Предположим, что передвижение масс невозможно, несмотря на всю очевидность. Тогда движение – это взаимодействие движущегося тела с пространством. Его энергия уходит в пространство и рождается из пространства. Закон Эйнштейна не запрещает такие взаимопревращения».
Белов представил, как целые города бесследно уходят в никуда, и содрогнулся.
Зачем Митрович настаивает на скорейшем разрешении этой проблемы? Открытие ядерной энергии принесло человечеству больше забот и горя, чем пользы. Не постигнет ли та же участь и проницаемость? Имеем ли мы, ученые, право разрабатывать проблему, заранее не представляя будущих последствий? Может быть, и на научные открытия нужно ввести цензуру?
Белов готовился к встрече с шефом. Его уже не столько волновала проблема проницаемости, как то, что великий ученый, всецело поглощенный наукой, не понимает главного – возникшего конфликта между человеком и природой.
Белов вошел в кабинет Митровича. Тот вышел из-за стола к нему навстречу. Вежливо поздоровался, протянув руку, и пригласил сесть.
– Наслышан… наслышан от ваших коллег…
– Александр Иванович, – вежливо, но решительно остановил его Белов. – Я хотел бы уточнить некоторые вопросы, напрямую не связанные с проницаемостью.
– Вот как! Слушаю вас.
Белов с жаром говорил об ответственности ученого, доказывал, приводил примеры, предостерегал.
– Дорогой Анатолий Федорович. Чтобы не уводить ваши мысли в сторону от решения проблемы, я не касался ее этических аспектов. Убивать можно, и не изобретая бомб. За время существования человеческой цивилизации голод унес больше жизней, чем все войны, вместе взятые. И не потому, что на планете не хватало хлеба.
– Но, если бы не было атомных бомб, разве произошли бы трагедии на японских островах и на атолле Бикини? – возразил Белов.
– Виновники зла – не ученые. Ядерное оружие – не причина, а следствие несовершенства человеческого общества.
– Если бы все ученые отказались принимать участие в разработке оружия…
– Даже если все ученые станут пацифистами, на земле едва ли восторжествуют мир и справедливость. Человечество в целом должно объединиться под флагом гуманизма. Только в этом случае можно устоять против зла. Вы меня поняли, Анатолий Федорович?
– Кажется, да, – осмысливая произошедшую в шефе перемену, ответил Белов.
– «Кажется» или «да»? – глядя на него в упор, уточнил профессор.
– Да, Александр Иванович.
– О чем вы еще хотели поговорить со мной? О теории Воланда, которой вкратце я коснулся в прошлый раз?
– Откуда вам это известно? – удивился Белов.
– Мой долг знать своих сотрудников, – загадочно улыбнулся профессор и замолчал. Он что-то поискал на письменном столе и вдруг оживился: – Я открою вам маленький секрет. Наш институт разработал динамические тесты, позволяющие оценить качества руководителя с разных сторон. Перед тем как предложить сотруднику ответственную работу, мы оцениваем его интеллектуальную и моральную готовность к выполнению такой миссии. В особых случаях уточняем качества сотрудника с помощью теста, построенного на личной беседе, как это и было в прошлый раз с вами.
– Но чем был вызван этот «особый случай»?
– В ближайшее время вы станете руководителем темы фундаментального научного исследования и вам придется возглавить коллектив ученых.
– А если я не соглашусь?
– Мы уже знаем, что согласитесь. Теперь, если не возражаете, перейдем к проницаемости.
Удивленный и растерянный неожиданным известием, Белов сбивчиво стал объяснять профессору основные идеи, ведущие к разрешению поставленной перед ним проблемы.
Митрович внимательно слушал, иногда что-то помечал на бумаге и хмурился. Потом откинулся на спинку кресла и поинтересовался:
– Если я вас правильно понял, масса может существовать только за счет энергии пространства. Поясните, пожалуйста, более подробно этот момент.
На бумаге появилось несколько формул и система замысловатых, еще никем не решенных уравнений.
– Хорошо, – остановил профессор Белова. – Как вы знаете, наш институт решает проблему абсолютной утилизации отходов. И путем не захоронения их в недрах Земли, сжигания или разложения, а возвращения неиспользуемой энергии назад во Вселенную. Это одна сторона вопроса, над которой вы уже работаете.
Другая, более серьезная проблема – создание барьера между человеческой деятельностью и природой. Одновременно с проницаемостью полная изоляция. Разум и природа не должны мешать друг другу. Я надеюсь, тема проницаемости подходит для вашей будущей диссертации?
– Да, Александр Иванович, – возбужденный разговором, торопливо подтвердил Белов.
– Прекрасно.
Профессор замолчал. Молчал и Белов. Он видел шефа с другой, незнакомой ему стороны. Почувствовал, что в его жизни происходит нечто важное. Беззаботная жизнь рядового ученого кончалась. Теперь и на него ложилась ответственность. Ответственность перед человечеством и природой.
Возможно…
Возможно, он был влюблен, а влюбленных всегда тянет на размышления о великом. Возможно, счастлив, и философствовать о бренной Земле в этом случае было бы смешным. Мысль его рвалась к высотам мироздания, к другим галактикам. Возможно, это был просто философ, рассеянный и растрачивающий свое внимание на пустяки. Ну разве не пустяк зажженная о коробок спичка? А он вдруг остановился и уставился на ничем не примечательную спичку, словно с неба неожиданно свалилось Ньютоново яблоко, мир пошатнулся, и только он один может его спасти.
Натренированная мысль истого создателя теорий безуспешно искала аналогий. Безумная теория рождалась мгновенно, логика отчаянно атаковала разум.
А почему бы и нет? Возможно, тысячеградусной жарой рождена целая мини-цивилизация разумных существ, где процессы эволюции происходят в миллиарды раз быстрее, чем в нашем мире. И за время, пока спичка горит, они успевают пройти все известные ступени эволюции. Но вот солнце начинает угасать, и ничто уже не в состоянии остановить гибель разума.
Повинуясь минутному влечению, философ быстро зажег вторую спичку и поднес к первой.
Вот и дан толчок к новому развитию цивилизации. Возможно, теперь им и хватит времени, чтобы научиться самим управлять энергией звезд.
Возможно, и наш собственный мир – это мир чьей-то зажженной спички? И вопрос: догадается ли кто-нибудь продлить нам жизнь второй спичкой?..
Монологи
Я не обманывал себя надеждой на приятный отдых, когда ехал сюда. Но она появилась. Совсем неожиданно.
***
Я обратилась к тебе. Больше было не к кому. Чемодан был такой тяжелый. Ты молчал. Я о чем-то говорила, говорила. Я не помню, нет, правда, не помню.
***
Наслаждение обещало мне вечность. Я знал: так не бывает. Но рассудок, сговорившись с душой, твердил: так не бывает с другими.
***
Знаешь, мне повезло. В том, что я встретила тебя. Именно здесь, сейчас. Чему ты улыбаешься?
***
О, мои ангелы-хранители! Зачем вы подарили мне любовь. Чтобы тут же отнять? Дни превратились в мгновения. И дни уходили, уходили, уходили…
***
Ты все знаешь, и это скучно. Так жить скучно. Я боюсь так жить. Почему ты не такой, как все? Это радует меня. И пугает. Ты пугаешь меня своим умом, своими мыслями.
***
Здесь все кричит об ее отсутствии. Ее образ преследует меня.
***
А скажи, как ты относишься к состраданию? Какой ужас, какая жестокость! Это у Ницше? Нет, нет, это у вас обоих.
***
Боже, как я одинок. Мои чувства с бешеной злобой обрушились на меня. Они съедают меня. Но в чем я виноват перед ними?
***
Мы всегда были вместе, да? И будем вместе? Почему ты молчишь? Я уже надоела тебе?..
***
Мое сознание тщетно пытается успокоить меня, защитить мою душу. Увы, душа не понимает меня. Она отвергает мой разум.
***
Иногда мне кажется, что тебе скучно со мною и ты не любишь меня.
***
Я знаю, все пройдет. Я готовлю себя к этому. Я боюсь жить вечными воспоминаниями. Они пугают меня.
***
Я не хочу, чтобы ты видел меня некрасивой. Не хочу, не хочу… Уходи… Нет, нет, что я такое наговорила…
***
Я устал сопротивляться судьбе. Бороться с чувством. Ее нет, нет, нет. Ее никогда не было. Я внушаю себе это. Пытаюсь внушить.
***
Помнишь, тогда, в первый вечер, когда ты рассказывал о Чуковской и Ахматовой, я плакала. Ты не видел. Тихонько так плакала, чтобы ты не видел. Смешно, правда?
***
Я по-прежнему не могу избавиться от ее образа. Он преследует меня с каждым предметом, коснувшимся ее.
***
Как ты думаешь, я тебя выдумала или ты на самом деле есть? Нет, нет, ты не понял меня. Я о другом.
***
Время медленно крадет ее внешность, растворяет ее, отодвигает от меня, опустошая мою душу. Не предлагая взамен ничего.
***
Знаешь, я спрятала календарь, чтобы не замечать дни. Они пугают меня. А сегодня не выдержала и посмотрела. Мы с тобой уже прожили три четверти жизни. Целые три четверти. Как это страшно, знать, сколько тебе осталось жить.
***
Вдруг она показалась мне нереальной. Вымышленной. Сотканной моим воображением.
***
Нет, это кошмар – все время думать о тебе. Жить тобой и постоянно чувствовать, что вот-вот ты уйдешь. Навсегда. Разве это справедливо? Разве это правильно? Я хочу бежать и не знаю куда. Я ничего не знаю. Я жить хочу.
***
Волнения уже позади. Сердце успокаивается и опустошается. Мысли обретают порядок. Она еще в моих мыслях, но божество уже теряет свою божественную власть. Я возвращаюсь в обыденность.
***
Боже мой, как я тебя люблю. Как же мы будем расставаться завтра? Как? Я не могу, не смогу. Я не выдержу. Я хочу с тобой. Я понимаю, это невозможно. Я понимаю, но я хочу.
***
Я чувствую, как в сердце все настойчивее прорывается леденящий холод осени. И содрогаюсь от страшной мысли: я еще на один шаг приблизился к зиме, за которой уже никогда не будет весны.
***
Ты уходишь… Но почему это происходит так обыденно? Почему не разваливается мир? Как все могут равнодушно наблюдать? Какое лицемерие… Какая ложь… Какой ужас… Ну, скажи, скажи что-нибудь…
