Николай Михайловский
Еще о Ф. Ницше
«Выше любви к ближнему – любовь к дальнему и будущему; выше любви к человеку – любовь к делам и призракам.
Брат мой, призрак, витающий перед тобою, прекраснее тебя; зачем же не отдаешь ты ему свою плоть и кровь? Но ты страшишься и бежишь к своему ближнему.
Вы не справляетесь сами с собой и недостаточно себя любите; и вот вы хотите соблазнить своего ближнего на любовь и позолотить себя его заблуждением…
Вы приглашаете свидетеля, когда хотите хвалить себя, и когда вы соблазнили его хорошо о вас думать, то сами начинаете думать о себе хорошо…
Один идет к ближнему, потому что ищет себя, другой – потому что хотел бы потеряться. Ваша дурная любовь к себе делает для вас из одиночества тюрьму.
Дальние расплачиваются за вашу любовь к ближнему, и когда вы только впятером собрались, где-нибудь должен умереть шестой…
Пусть будущее и отдаленное будет причиной твоего сегодня. Сверхчеловека должен ты любить, как свою причину. Братья мои, я не любовь к ближнему советую вам, я советую вам любовь к дальнему».
Загадочность языка Заратустры не мешает, в связи с выше-изложенным, усмотреть по крайней мере две стороны в приведенном отрывке. Ясно, во-первых, что в современной любви к ближнему Ницше видится лицемерие или самообман, и он восстает против них. Ясно, далее, что он зовет нас к жертвам, зовет нас отдать свою «плоть и кровь» «призраку», «сверхчеловеку». При чем же тут «имморализм»? Но этого мало. Сам Заратустра, если не сверхчеловек, то его предтеча, нимало не похож ни на Цезаря Борджиа, ни на «великолепное белокурое животное». Он называет себя «врагом добрых и справедливых», «другом злых», вообще является на словах чем-то вроде антихриста или божества зла, но в действительности это человек кроткий, мягкий и вдобавок ведущий аскетический образ жизни. Да и в речах его звучат такие, например, ноты: «Вверх ведет наш путь, от рода к сверхроду. Но отвратительна для нас вырождающаяся мысль, гласящая: „Все для меня“» (107); «Любить и гибнуть – это от века идет рядом; жажда любви есть и жажда смерти; так говорю я вам, малодушные» (176); «Гибнущих люблю я своею полною любовью, потому что они – поднимающиеся» (288) и т. п. Таким образом, найдя удовлетворяющий его идеал, Ницше требует такого же к нему отношения, как и всякий другой моралист, он даже гораздо строже многих в этом отношении, гораздо, например, строже и требовательнее гр. Л. Н. Толстого. Но затем является вопрос о самом этом идеале, об его содержании и о путях, к нему ведущих, помимо общих всякой морали требований преданности известному идеалу.
Сопоставляя отдельные места из сочинений Ницше, Макс Нордау уличает его в разных противоречиях и, между прочим, в том, что он то отрицает всякое общежитие и восхваляет одиночество, какое-то странное вполне изолированное положение, то, наоборот, говорит о благодеяниях общежития. Противоречий у Ницше вообще не оберешься, а что касается общежития и одиночества, то он договаривается в одном месте до «Einsam-keitslehre» (одиночествоведение), которое он ставит, как особую научную дисциплину, рядом с Gesellschaftslehre, обществоведением. Тем не менее в данном случае можно усмотреть не только противоречия. Общество, общежитие есть факт необходимый, неизбежный, но имеющий свои хорошие и дурные стороны. Судя по первоначальной исходной точке Ницше – святости личности – можно было бы думать, что он своеобразно примкнет к общей задаче нашего века: найти такую общественную форму, которая гарантировала бы полный возможный расцвет личности. Своеобразность Ницше могла бы выразиться таким решением, что этот идеал фактически недостижим, но тем не менее остается идеалом, к которому возможно большее или меньшее приближение и за который люди должны хотя бы вечно бороться (припомним, что он хочет «погибнуть на великом и невозможном»). Это очень шло бы к общему строю мысли Ницше, так как указывало бы дорогую ему перспективу неустанного действования, неустанной борьбы за великое дело. Но, свернув незаметно для самого себя со своей первоначальной дороги, Ницше остановился, как на общественном строе, который способствовал бы выработке «сверхчеловека» насчет человека, иначе говоря, какой-то аристократии насчет массы.
Никакой однако нравственной распущенности он этой аристократии не предоставлял, напротив, она должна, ЕЮ его мнению, в свою очередь подчиниться строжайшей нравственной дисциплине для выработки из себя новой, еще высшей аристократии. Демократические течения нашего времени естественно представлялись ему препятствием на этом пути и потому он обливал своим презрением массы, требующие от общества больше, чем оно, по его, Ницше, мнению, должно им предоставить, имея в виду свою главную цель – выработку «сверхчеловека». Все его разговоры о красоте «белокурого животного», о жестокости и злобе относятся к невозвратному прошлому, к «генеалогии морали»; и если он настаивает на рабском происхождении «доброты» и на упадке человечества, как на ее результате, то это лишь в тех видах, чтобы отвлечь заботливость общества от слабых и больных и привлечь ее к сильным и здоровым, из среды которых может выработаться сверхчеловек.
Любопытно, что Ницше относится вообще очень презрительно к дарвинизму с его борьбой за существование и естественным отбором, которыми обусловливается возникновение новых, высших форм жизни (Go_tzenda_mmerung, 87; Die frohliche Wissenschaft, 273). Но в «Unzeitgema_sse Betrachtungen» Ницше упрекает Давида Штрауса в том, что он из трусости не сделал всех надлежащих выводов из «дарвинистской этики», а, дескать, выводы эти только и могут состоять в bellum omnium contra omnes и в праве сильнейших. В сущности, предлагая своего сверхчеловека как цель человеческой деятельности, Ницше стоит на чисто дарвинистской точке зрения, и многие дарвинисты (как, например, г-жа Клеманс Ройе, Спенсер в «Социальной статике» и др.) далеко превзошли его в деле жестокого отношения к больным и слабым. Но у него есть и оригинальные грубости, и я приведу одну из них, относящуюся к вопросу, которого мы не имели еще случая коснуться.
В одной из речей Заратустры говорится о дружбе, а затем мимоходом и о способности к ней женщины.
«Если ты раб, то не можешь быть другим. Если ты тиран, то не можешь иметь друзей.
Женщина была слишком долго рабом и тираном. Поэтому женщина неспособна к дружбе: она знает только любовь.
В женской любви заключается несправедливость и слепота ко всему, чего она не любит. Но и в сознательной любви женщины есть все-таки наскок и молния и ночь рядом со светом[5].
Еще неспособна женщина к дружбе. Женщины еще кошки, или птицы, или, в лучшем случае, коровы» (78).
В другой речи Заратустра передает свою беседу с встречной старушкой. Он говорил ей:
«Все в женщине загадка и все имеет в ней разгадку: она называется беременность.
Мужчина есть для женщины средство: цель есть всегда ребенок. Но что такое женщина для мужчины?
Двух вещей хочет настоящий мужчина: опасности и игры.
Поэтому ему нужна женщина, как опаснейшая игрушка. Мужчина должен быть воспитан для войны, а женщина – для отдохновения воина: все остальное глупость.
Слишком сладкие плоды не нужны воину. Поэтому ему нужна женщина: горька и сладчайшая из женщин.
Лучше мужчины понимает женщина детей, но мужчины более дети, чем женщины.
В настоящем мужчине сокрыто дитя, которое хочет играть. О, женщины, найдите же дитя в мужчине-
Пусть женщина будет игрушкой, изящной и чистой, как драгоценный камень, блистающий добродетелями еще не существующего мира.
Пусть луч звезды сияет в вашей любви! Вашей надеждой пусть будет: о, если бы я родила сверхчеловека (92)». И т. д. Старушка, выслушав эту речь, удивляется, что Заратустра, мало знающий женщин, сказал о них правду, и в благодарность сообщает ему одну «маленькую истину»: «Если ты идешь к женщине, не забудь захватить кнут!»
Хотя Заратустра и называет себя врагом добрых и справедливых и другом злых и жестоких, но в действительности он слишком добрый и мягкий человек, чтобы поднять руку на женщину, особенно если она – возможная мать сверхчеловека. Тем не менее, в его смятенном уме сверхчеловека и кнут уживается рядом.
* * *
Я предполагал познакомить читателей с идеями Ницше гораздо полнее и обстоятельнее, чем мне удалось это сделать. Не удалось же мне частью вследствие трудности самой задачи, частью по недостатку времени и места. Утешаюсь тем, что мне удалось, может быть, по крайней мере, убедить читателя, что в Ницше не только есть, как и во всяком писателе, во всяком человеке, свет и тени, но что этот свет сияет ярче многих признанных светил, а эти тени чернее черного; что нельзя записывать Ницше ни в просто сумасшедшие, как это делает Нордау, ни в непогрешимые, как это делают пламенные ученики. Затем я старался по крайней мере выдвинуть те стороны учений Ницше, которые или совсем ускользнули от внимания критиков, доступных русскому читателю, незнакомому с подлинниками, или недостаточно или неверно освещены ими. Льщу себя поэтому надеждою, что мои беглые заметки сослужат некоторую службу хотя бы только в качестве дополнения к статьям гг. Преображенского, Грота, Лопатина, Астафьева в московском философском журнале и книге Макса Нордау.
