Николай Карамзин
Полная история государства Российского в одном томе
Уже Иоанн, как мы видели, искал приязни Баязета, но единственно для безопасности наших купцев в Азове и Кафе, еще не думая, чтобы Россия могла иметь выгоды от союза с Константинополем в делах внешней Политики: Василий хотел в сем отношении узнать мысли Султана и, сведав, что несчастный Баязет свержен честолюбивым, жестоким сыном, отправил к Селиму Дворянина Алексеева с ласковым поздравлением. «Отцы наши, – писал Государь, – жили в братской любви: да будет она и между сыновьями». Послу, как обыкновенно, велено было не унижать себя, не кланяться Султану до земли, сложить только перед ним руки; вручить ему дары, письмо, но не спрашивать о его здравии, если Селим не спросит о Василиевом. Алексеев, принятый в Константинополе весьма благосклонно, выехал оттуда с Послом Султановым, Князем Мангупским, Феодоритом Камалом, знакомцем нашего именитого чиновника Траханиота и, как вероятно, Греком. Они были в пути около девяти месяцев (от августа до мая [1514 г.]); терпели недостаток, голод в степях Воронежских; лишилисьвсех коней, шли пешком и едва достигли пределов Рязанских, где ждали их люди, высланные к ним от Великого Князя. Сей первый Турецкий Посол в Москве возбудил любопытство ее жителей, которые с удовольствием видели, что грозные завоеватели Византии ищут нашей дружбы. Его встретили пышно: Великий Князь сидел в малой набережной палате; вокруг Бояре в саженых шубах; у дверей стояли княжата и Дети Боярские в саженых терликах. Представленный Государю Князем Шуйским, посол отдал ему Султанскую грамоту, писанную на языке Арабском, а другую на Сербском; целовал у Василия руку; объявил желание Селимова быть с ним в вечной любви, иметь одних друзей и неприятелей; обедал во дворце в средней Златой палате. Великий Князь желал заключить с Селимом договор письменный; но Камал отвечал, что не имеет на то приказания. «По крайней мере, – говорили Бояре, – Государь должен знать, кто друзья и неприятели Султану, чтобы, согласно с его предложением, быть им также другом и неприятелем». Посол не смел входить в объяснения столь важные. – Селим убеждал Великого Князя из дружбы к нему отпустить Летифа в Тавриду, но получил отказ.
Во время переговоров с сим чиновником Султанским наше войско выступало из Москвы. Великий Князь пылал ревностию загладить неудачу двух походов к Смоленску, думая менее о собственной ратной славе, чем о вреде государственном, который мог быть их следствием: Литовцы уже переставали бояться наших многочисленных ополчений и думали, что завоевания россиян были единственно счастием Иоанновым; надлежало уверить и неприятелей и своих в неизменном могуществе России, страхом уменьшить силу первых, бодростью увеличить нашу. Поощряя Василия к неутомимости в войне, Михаил Глинский ручался за успех нового приступа к Смоленску с условием, как пишут, чтобы Великий Князь отдал ему сей город в Удел наследственный. По крайней мере Глинский оказал тогда Государю важную услугу, наняв в Богемии и в Германии многих людей, искусных в ратном деле, которые приехали в Москву через Ливонию.
Сам предводительствуя войском, Великий Князь выехал из столицы 8 июня с двумя братьями, Юрием и Симеоном; третьему, Димитрию, велел быть в Серпухове; четвертого, Андрея, оставил в Москве с Царевичем Петром. 220 Бояр и придворных Детей Боярских находилось в Государевой дружине. В Туле, на Угре стояли полки запасные. Государь осадил Смоленск, и 29 июля начали стрелять по городу из-за Днепра большими и мелкими ядрами, окованными свинцом. Летописец хвалит искусство главного Московского пушкаря именем Стефана: от ужасного действия его орудий колебались стены и люди падали толпами; а пушки Литовские, разрываясь, били своих. Весь город покрылся густыми облаками дыма; многие здания пылали; жители в беспамятстве вопили и, простирая руки к осаждающим, требовали милосердия. В тысячу голосов кричали со стены: «Государь Великий Князь! Уйми меч свой! Мы тебе повинуемся». Пальба затихла. Смоленский Епископ Варсонофи вышел на мост, объявляя, что Воевода, Юрий Сологуб, готов начать переговоры в следующий день. Великий Князь не дал ни малейшего срока и приказал снова громить крепость. Епископ возвратился со слезами. Вопль народный усилился. С одной стороны смерть и пламя, с другой убеждения многих преданных России людей действовали так сильно, что граждане не хотели слышать о дальнейшем сопротивлении, виня Сигизмунда в нерадивости. Воевода Юрий именем Королевским обещал им скорое вспоможение: ему не верили, и Духовенство, Князья, Бояре, мещане Смоленские послали сказать Государю, что они не входят с ним ни в какие договоры, моля его единственно о том, чтобы он мирно взял их под Российскую Державу и допустил видеть лицо свое. Вдруг прекратились все действия неприятельские. Епископ, Архимандриты, Священники с иконами и с крестами, Наместник, Вельможи, чиновники Смоленские явились в стане Российском, проливали слезы, говорили великому Князю: «Государь! довольно текло крови Христианской; земля наша, твоя отчина, пустеет: приими град с тихостию». Епископ благословил Василия, который велел ему, Юрию Сологубу и знатнейшим людям идти в Великокняжеский шатер, где они, дав клятву в верности к России, обедали с Государем и должны были остаться до утра; а других отпустили назад в город. Стража Московская сменила Королевскую у всех ворот крепости. Герой Иоаннов, старец Князь Даниил Щеня, на рассвете [31 июля] вступил в оную с полками конными: переписав жителей, обязал их присягою служить, доброхотствовать Государю Российскому, не думать о Короле, забыть Литву.
Августа 1 Епископ Варсонофий торжественно святил воду на Днепре и с крестами пошел в город; за Духовенством Великий Князь, Воеводы и все воинство в стройном чине. Бояре Смоленские, народ, жены, дети встретили Василия в предместии с очами светлыми. Епископ окропил святою водою Государя и народ. В храме Богоматери отпели молебен. Протодиакон с амвона возгласил многолетие победителю. Благословив Великого Князя Животворящим Крестом, Епископ сказал ему: «Божиею милостию радуйся и здравствуй, Православный Царь всея Руси, на своей отчине и дедине града Смоленска!» Тут братья государевы, Бояре, Воеводы, чиновники и все жители Смоленские, поздравив его, начали целоваться друг с другом; плакали в восхищении сердец, называясь родными, друзьями, единоверными. Окруженный воинскими сановниками, Василий сквозь толпы ликующего народа прибыл во дворец древних Князей Мономахова племени и сел на их троне, среди Бояр и Воевод; призвал знатнейших граждан, объявил им милость, дал грамоту льготную и Наместника, Князя Шуйского; утвердил права собственности, личную безопасность, свободу, уставы Витовтовы, Александровы и Сигизмундовы; всех угостил обедом; жаловал соболями, бархатами, камками, златыми деньгами. Оставив Варсонофия на Святительском престоле, он дозволил бывшему градоначальнику Сологубу ехать в Литву, также и всем Королевским воинам, выдав на каждого человека по рублю; а тем из них которые добровольно записались к нам в службу, по два рубля и по сукну Лунскому; не отнял земель ни у Дворян, ни у церквей: не вывел никого из Смоленска, ни Пана, ни гражданина; служивым людям назначил жалованье. Счастливый в душе Государь изъявлял только любовь, снисхождение к новым подданным, радуясь, что совершил намерение великого отца своего и к завоеваниям его прибавил столь блестящее. Взятие Смоленска, говорит Летописец, казалось светлым праздником для всей России. Отнять чуждое лестно одному славолюбию Государя; но возвратить собственное весело народу.
Сто десять лет находился Смоленск под властью Литвы. Уже обычаи изменялись; но имя Русское еще трогало сердце жителей, и любовь к древнему отечеству, вместе с братским духом единоверия, облегчили для Великого Князя сие важное завоевание, приписанное Сигизмундом измене, козням Михаила Глинского, подкупу, обману. Сологубу отсекли в Литве голову: он, конечно, не был изменником, отвергнув все милостивые предложения Василиевы, не захотев ни за какое богатство, ни за какие чины остаться в России. В делах государственных несчастие бывает преступлением. Но Михаил действительно мог иметь тайные связи в Смоленске: по крайней мере он думал, что ему, из благодарности за его услуги, отдадут сей знаменитый город во владение. Великий Князь не сделал того и смеялся, как уверяют, над безмерным честолюбием Глинского, а Глинский, уже опытный в измене, замыслил новую. Государь немедленно отрядил Воевод Московских и Смоленских к Мстиславлю, где княжил тогда один из потомков Гедиминова сына Евнутия, Михаил: не имея сил противиться, он выехал навстречу к нашему войску, присягнул России, был у Великого Князя и, милостиво им одаренный, возвратился в свою отчину. Граждане Кричева и Дубровны сами собою нам поддалися. Довольный сими приобретениями, Василий не желал иных: учредил правительство в Смоленске, оставил там часть войска, другую послал к Борисову, к Минску и сам возвратился в Дорогобуж. Михаил Глинский стоял с вверенным ему отрядом близ Орши. Никто не знал об его злых умыслах. Потеряв надежду видеть себя владетельным Князем Смоленским, досадуя на Василия и жалея о Литве, он тайно предложил Сигизмунду свои услуги, изъявлял раскаяние, обещал загладить прошедшее. Личная, справедливая ненависть к изменнику уступила явной пользе государственной: Король уверил Глинского в милости. Утвердили договор клятвами; согласились, чтобы войско Литовское шло как можно скорее к Днепру: ибо Михаил ответствовал Королю за победу. Уже сие войско находилось близ Орши: Глинский, узнав о том, ночью сел на коня и бежал из Российского стана; но отъехал недалеко. Один из его слуг известил Воеводу нашего, Князя Булгакова-Голицу, о бегстве изменника: Воевода в ту же минуту с легкою дружиною поскакал за ним в обгон, пересек дорогу и ждал в лесу. Глинский ехал впереди; за ним, в версте, толпа вооруженных слуг: их и господина схватили и представили в Дорогобуже Великому Князю. Глинский не мог запираться: у него вынули из кармана Сигизмундовы письма. Готовясь к смерти, он говорил смело о своих услугах и неблагодарности Василиевой. Государь приказал отвезти его скованного в Москву: а Воеводам нашим, Князю Булгакову, Боярину Челяднину и многим другим, идти навстречу к неприятельской рати. Константин Острожский предводительствовал ею. Пишут, что наших было 80000, Литовцев же только 35000. Сошлися на берегах Днепра и несколько дней стояли тихо, россияне на левом, Литовцы на правом. Чтобы усыпить Московских Воевод, Константин предлагал им разойтися без битвы и тайно наводил мост в пятнадцати верстах от их стана. Узнав, что половина неприятелей уже на сей стороне реки, гордый Боярин Челяднин сказал: «Мне мало половины; жду их всех, и тогда одним разом управлюсь с ними». Конница, пехота Литовская перешли, устроились, заняли выгодное место: началась кровопролитная битва. Уверяют, что главные Воеводы Московские, Князь Булгаков-Голица и Боярин Челяднин, от зависти не хотели помогать друг другу; что движения нашего войска не имели связи, ни общей цели; что в самом пылу сражения Челяднин выдал Булгакова и бежал. По другим известиям, Князь Константин употребил хитрость: отступил притворно, навел россиян на пушки и в то же время зашел им в тыл. Все говорят согласно, что Литовцы никогда не одерживали такой знаменитой победы над россиянами: гнали, резали, топили их в Днепре и в Кропивне; телами усеяли поля между Оршею и Дубровною; пленили Булгакова, Челяднина и шесть иных Воевод, тридцать семь Князей, более 1500 Дворян и чиновников; взяли обоз, знамена, снаряд огнестрельный; одним словом, в полной мере отмстили нам за Ведрошскую битву. Мы лишились тридцати тысяч воинов: ночь и леса спасли остальных. На другой день Константин торжествовал победу над своими единоверными братьями и Русским языком славил Бога за истребление россиян; пышно угостил знатных пленников и немедленно отправил к Сигизмунду, который велел Челяднина и Булгакова оковать цепями: следственно, наказал их за то, что они услужили ему своим неразумием. Сии злосчастные Воеводы долго томились в неволе, презираемые Литвою и как бы забвенные отечеством. – Сигизмунд, будучи вне себя от радости, спешил известить всю Европу о славе Литовского оружия; дарил Государей и Папу нашими пленниками; мыслил, что отнимет у России не только Смоленск, но и все прежние завоевания; что Василий не может собрать новых сильных полков и что ему остается только бежать во глубину Московских лесов. Король ошибся: сия блестящая победа не имела никаких важных следствий.
С первою вестию о нашем несчастии прискакали в Смоленск некоторые раненные в битве чиновники Великокняжеские. Весь город пришел в волнение. Многие тамошние Бояре думали, подобно Сигизмунду, что Россия уже пала: советовались между собою, с Епископом Варсонофием и решились изменить Государю. Епископ тайно послал к Королю своего племянника с уверением, что если он немедленно пришлет войско, то Смоленск будет его. Но другие верные Бояре донесли о сем умысле Наместнику, Князю Василию Шуйскому, который, едва успев взять изменников и самого Епископа под стражу, увидел знамена Литовские: сам Константин с шестью тысячами отборных воинов явился пред городскими стенами. Тут Шуйский изумил его и жителей зрелищем ужасным: велел на стене, в глазах Литвы, повесить всех заговорщиков, кроме Святителя, надев на них собольи шубы, бархаты, камки, а другим привязав к шее серебряные ковши или чарки, пожалованные им от Великого Князя. Константин воспылал гневом: приступил к Смоленску; но изменников уже не было: граждане и воины бились мужественно с Литвою. Константин ушел: россияне захватили немало пленников и часть обоза. Недостойного пастыря Варсонофия отвезли в Дорогобуж к Великому Князю, который, изъявив удовольствие Шуйскому и дав все нужные повеления для безопасности Смоленска, возвратился в Москву. – Литовцы заняли только Дубровну, Мстиславль и Кричев, где жители снова присягнули Сигизмунду.
[1515 г.] Король желал отдохновения и распустил войско; но сын Менгли-Гиреев, Магмет, узнав о победе его, хотел воспользоваться ею, чтобы опустошить южные владения Российские с помощию нового изменника нашего, Воеводы Евстафия Дашковича. Мы упоминали о сем Литовском беглеце, коего милостиво принял Иоанн и который, служив несколько лет Василию, ушел к Сигизмунду вслед за Константином Острожским. Получив от Короля во владение Канев и Черкасы, имея воинские достоинства, смелость, мужество, Дашкович прославился в истории Днепровских Козаков, заслужив имя их Ромула: образовал, устроил сие легкое, деятельное, неутомимое ополчение, коему удивлялась Европа; избрал вождей, ввел строгую подчиненность, дал каждому воину меч и ружье; наблюдал все движения Крымцев и преграждал им путь в Литву. Дашкович знал Россию и казался для нас тем опаснее: вместе с Киевским Воеводою, Андреем Немировичем, он присоединился к толпам Магмет-Гиреевым, думая взять Чернигов, Новгород Северский, Стародуб, где не было ни Князей, ни Московской рати: Шемякин и Князь Василий Стародубский находились тогда у Государя. Неприятели сверх многочисленной конницы имели тяжелый снаряд огнестрельный. Но Воеводы Северские отстояли города: ибо Магмет-Гирей боялся тратить людей на приступах; не слушался Литовских предводителей и заключил свой поход бегством.
Тем не менее Василий с огорчением видел, что измена Менгли-Гиреева в пользу Литвы уменьшает силы России. Он искал нового средства обратить Хана к прежней системе. Посол Турецкий еще был в Москве: Государь отпустил его в Константинополь с своим Ближним Дворянином, Васильем Коробовым, написав с ним в ответной грамоте к Султану о вероломстве Менгли-Гирея и прося, чтобы Селим запретил Хану дружиться с Литвою. Коробову надлежало стараться о заключении решительного союза между Россиею и Портою Оттоманскою, с обязательством помогать друг другу во всех случаях, особенно против Литвы и Тавриды, ежели Менгли-Гирей не отступит от Сигизмунда. – Но Коробов не успел в главном деле: Сселим писал к Государю, что пришлет в Москву нового Посла, и не сдержал слова, будучи занят войною Персидскою. Уставили единственно правила свободной торговли в Азове и в Кафе для наших купцев. В сие время не стало Менгли-Гирея: Россия могла бы справедливо оплакивать его кончину, если бы он был для Василия то же, что для Иоанна. Сей достопамятный в истории Хан пережил самого себя, быв в последние годы только тенью Царя, и Великий Князь. мог ждать более успеха в делах с его наследником, старшим сыном Магмет-Гиреем. К несчастию, новый Хан не походил на отца ни умом, ни добрыми качествами: вопреки Алкорану любил пить до чрезмерности, раболепствовал женам, не знал добродетелей государственных, знал одну прелесть корысти, был истинным атаманом разбойников. Сначала он изъявил желание приобрести дружбу России и с честию отпустил Великокняжеского Посла Тучкова; но скоро, взяв дары от Сигизмунда, прислал в Москву Вельможу своего Дувана с наглыми и смешными требованиями: писал, что взятие Смоленска нарушает договор Василиев с Менгли-Гиреем, который будто бы пожаловал Смоленское Княжение Сигизмунду; что Василий должен возвратить оное, также и Брянск, Стародуб, Новгород Северский, Путивль, вместе с другими городами, будто бы данными Ханом, отцом его, Иоанну в знак милости. Магмет-Гирей требовал еще освобождения всех Крымских пленников, дани с Одоева, многих вещей драгоценных, денег; а в случае отказа грозил местию. Великий Князь не мог образумить бессмысленного варвара; но мог надеяться на доброхотство некоторых Вельмож Крымских, в особенности на второго Менгли-Гиреева сына, Ахмата Хромого, объявленного калгою Орды, или первым чиновником по Хане: для того вооружился терпением, честил Посла и в удовольствие Магмет-Гирею освободил Летифа: ибо сей бывший Царь Казанский опять сидел тогда под стражею за неприятельские действия Крымцев. Ему снова позволено было ездить во дворец и на охоту; но Великий Князь не согласился отпустить его к матери, которая желала отправиться с ним в Мекку. – Боярин Мамонов повез ответные грамоты и дары Хану, весьма умеренные. Он должен был сказать Магмет-Гирею, что нелепые его требования суть плод Сигизмундова коварства; что Государь не только намерен вечно владеть Смоленским Княжением, но хочет отнять у Короля и все иные древние города наши; что Менгли-Гирей утвердил свое могущество дружбою России, а не Литвы, и что мы готовы возобновить союз, ежели Хан с искреннею любовию обратится к Великому Князю и престанет нам злодействовать: ибо в то самое время, когда его Посол выезжал из Москвы, Крымцы нападали на Мещеру и толпились в окрестностях Азова, угрожая пределам Рязанским. – Главным поручением Мамонова было преклонить к нам Вельмож Ханских.
Два обстоятельства помогли сначала его успеху: Магмет-Гирей тщетно ждал новых даров от Сигизмунда и сведал, что Султан имеет особенное уважение к Великому Князю. Хотя Мамонов несколько раз был оскорбляем наглостию Царедворцев; хотя Магмет-Гирей жаловался на скупость Василиеву: однако ж изъявил желание отстать от Короля и вызвался даже, в залог союза, прислать одного из сыновей на житье в Россию, ежели Великий Князь пошлет сильную рать водою на Астрахань. Уже написали и грамоту договорную, которую надлежало утвердить присягою в день Менгли-Гиреева поминовения; но Сигизмунд успел вовремя доставить 30000 червонцев Хану: грамоту забыли, посла Московского не слушали, и сын Магмет-Гиреев, Царевич Богатырь, устремился на Россию с голодными толпами: ибо от чрезвычайных жаров сего лета поля и луга иссохли в Тавриде. Опустошив села Мещерские и Рязанские, Богатырь ушел; а Хан в ответ на жалобы Великого Князя просил его извинить молодость Царевича, который будто бы самовольно тревожил Российские владения. Еще мирные сношения не прерывались: место умершего в Тавриде Мамонова заступил Боярский сын Шадрин, умный, деятельный. Весьма усердно помогал ему брат Ханский, Калга Ахмат, ненавистник Литвы и друг России, где он на всякий случай готовил себе верное убежище. «Мы живем в худые времена, – говорил Ахмат послу Московскому: – отец наш повелевал всеми, Детьми и Князьями. Теперь брат мой Царь, сын его Царь и Князья Цари». Истину сего доказывал Калга собственными поступками: Господствуя в Очакове, нападал на Литовские пределы, вопреки дружбе Сигизмундовой с Магмет-Гиреем, и писал к Василию: «Не думая ни о чем ином, возьми для меня Киев: я помогу тебе завоевать Вильну, Троки и всю Литву». Другие Князья, также доброхотствуя нам, враждовали Королю: уверяли, что и Хан изменит ему, если Великий Князь будет только щедрее; а Магмет-Гирею сказывали, что Россия намерена помогать его злодеям, Ногаям и Астраханцам, если он не предпочтет ее союза Литовскому. Сии Вельможи и бесстыдное корыстолюбие самого Хана произвели наконец то, что он, взяв одною рукою Сигизмундово золото, занес другую с мечом на его землю, не для услуги нам, но единственно для добычи, послав 40000 всадников разорять южные Королевские владения. Сей варвар не боялся мести за свое вероломство, понимая, что Россия и Литва все простят ему в надежде вредить через него друг другу. Между тем открылось новое обстоятельство, которое убеждало его искать Василиевой приязни.
Царь Казанский, Магмет-Аминь, занемог жестокою болезнию: от головы до ног, по словам Летописца, он кипел гноем и червями; призывал целителей, волхвов и не имел облегчения; заражал воздух смрадом гниющего своего тела и думал, что сия казнь послана ему Небом за вероломное убиение столь многих россиян и за неблагодарность к Великому Князю Иоанну. «Русский Бог карает меня, – говорил он ближним: – Иоанн был мне отцем, а я, слушаясь коварной жены, отплатил злом благодетелю. Теперь гибну: к чему мне сребро и злато, престол и венец, одр многоценный и жены красные? Оставлю их другим». Чтобы умереть спокойнее, Магмет-Аминь желал удостоверить Василия в своей искренности: прислал ему 300 коней, украшенных золотыми седлами и червлеными коврами, Царский доспех, щит и шатер, подарок Владетеля Персидского, столь богатый и хитро вытканный, что Немецкие купцы рассматривали его в Москве с удивлением. Послы Казанские молили Великого Князя объявить Летифа их Владетелем в случае Магмет-Аминевой смерти, обязываясь вечно зависеть от государя Московского и принимать Царей единственно от его руки. Написали грамоту: Окольничий Тучков ездил с нею в Казань, где Царь, Вельможи и народ утвердили сей договор клятвами. Василий, в доказательство своего благоволения к Магмет-Аминю, пожаловал Летифу город Коширу.
[1517 г.] Хан Крымский принимал живейшее участие в судьбе Казани, опасаясь, чтобы тамошние Князья после Магмет-Аминя не взяли к себе на престол кого-нибудь из Астраханских, ненавистных ему Царевичей. Для сего он послал знатного человека в Москву, дружески писал к Великому Князю, хвалился разорением Литвы, обещал немедленно дать свободу Московским пленникам и заключить союз с нами, если Государь возведет Летифа на Казанское Царство, отнимет городок Мещерский, бывшее Нордоулатово поместье, у своего служивого Царевича Астраханского Шиг-Алея, уступит оное кому-нибудь из сыновей Магмет-Гиреевых и решится воевать Астрахань. Долго Василий отвергал сие последнее условие: наконец и на то согласился. Казалось, что все препятствия исчезли. В Москву ждали новых Послов Ханских с договорною грамотою: они не ехали, и Великий Князь узнал, что Сигизмунд, подобно ему неутомимый в искании Магмет-Гиреевой дружбы, умел опять задобрить Хана богатыми дарами. 20000 Крымцев с огнем и мечем нечаянно явились в России и дошли до самой Тулы, где встретили их Московские Воеводы, Князья Одоевский и Воротынский. Хищников наказали: спасаясь бегством; они тонули в реках и в болотах; гибли от руки наших воинов и земледельцев, которые засели в лесах и не давали им ни пути, ни пощады, так что весьма немногие возвратились домой, нагие и босые. Чрез несколько месяцев Князь Шемякин выгнал Крымцев из области Путивльской и побил их за Сулою.
Не имев успеха в сношениях с Ханом, Василий приобрел в сие время двух знаменитых искренних друзей в Европе. Еще в 1513 году Посол Короля Датского, Иоанна, находился в Москве, или по делам Шведским, или для того, чтобы склонить нас к соединению Греческой Церкви с Римскою, как сам Король писал к Императору Максимилиану и Людовику XII. Сын Иоаннов, Христиан II, памятный в истории ужасною свирепостью и прозванием Нерона Северного, в 1517 году утвердил приязнь с Россиею торжественным договором воевать общими силами – где и когда будет возможно – Швецию и Польшу, хотя Наместники Великокняжеские в 1510 году заключили с первою шестидесятилетнее перемирие. Посол наш, дворянин Микулин, был в Копенгагене: Христианов, Давид Герольт, в Москве. Великий Князь позволил Датским купцам иметь церковь в Новегороде и свободно торговать в России. – Усильно домогаясь властвовать над всею древнею Скандинавиею, Христиан не мог содействовать нам против Сигизмунда, а Василий, занятый Литовскою войною, оставался единственно доброжелателем Христиана в его борении с Шведским Правителем Стуром. Однако ж тесная связь между сими двумя Государями устрашала их врагов: Сигизмунд должен был опасаться Дании, а Швеция России.
Вторым союзником нашим был Великий Магистр Немецкого Ордена Албрехт Бранденбургский. Пламенный дух сего воинственного братства, освященного Верою и добродетелию, памятного великодушием и славою первых его основателей, угас в странах Севера: богатство не заменяет доблести, и Рыцари-Владетели, некогда сильные презрением жизни, в избытке ее приятностей увидели свою слабость. Покорители язычников были покорены собратиями-Христианами. Казимир и наследники его уже взяли многие Орденские города, именуя Великого Магистра своим присяжником. Рыцарство тосковало в унижении: хотело возвратить свою древнюю славу, независимость и владения; молило Папу, Германию, Императора о защите и наконец обратилось к России, весьма естественно: ибо мы одни ревностно желали ослабить Сигизмунда. Хотя Немецкий Орден, вступаясь за Ливонию, часто оглашал нас в Европе злодеями, неверными, еретиками; но сии укоризны были преданы забвению, и Крестоносные Витязи Иерусалимские дружественно простерли руку к Великому Князю. Албрехт прислал в Москву Орденского чиновника, Дидриха Шонберга, принятого со всеми знаками уважения. В такое время, когда двор говел и обыкновенно не занимался делами, на первой неделе Великого Поста, Шонберг имел переговоры с Боярами, в Субботу обедал у Государя, в Воскресенье вместе с ним слушал Литургию в храме Успения. Заключили наступательный союз против Короля. Магистр требовал ежемесячно шестидесяти тысяч золотых Рейнских на содержание десяти тысяч пехотных и двух тысяч конных воинов: Государь обещал, если Немцы возьмут Данциг, Торн, Мариенвердер, Эльбинг и пойдут на Краков; однако ж не хотел включить в договор, чтобы России не мириться с Сигизмундом до отнятия у него всех Прусских и наших древних городов, сказав Шонбергу: «От вас надобно требовать обязательства, ибо вы еще не воюете; а мы уже давно в поле и делаем, что можем». Условились хранить договор в тайне, чтобы Король не успел изготовиться к обороне. Шонберг, получив в дар бархатную шубу, 40 соболей и 2000 белок, отправился в Кенингсберг с Дворянином Загряским. Разменялись клятвенными грамотами. Магистру хотелось, чтобы Великий Князь немедленно доставил 625 пуд серебра в Кенигсберг, где наши собственные чиновники могли бы обратить оное в деньги и выдавать их, в случае надобности, Немецким ратникам. Для сего новый Посол Орденский, Мельхиор Робенштеин, был в Москве. Василий ответствовал, что серебро готово, но что Немцы должны прежде начать войну. – Магистр Ливонский, старец Плеттенберг, не участвовал в сем союзе: закоренелая ненависть к россиянам склоняла его, даже вопреки пользам Немецкого Ордена, доброжелательствовать Королю. В течение войны Литовской он с досадою извещал Прусского Магистра о наших выгодах, с удовольствием о неудачах, хотя и не мог надеяться на благодарность Короля, быв принужден отказаться от его дружбы в угодность Великому Князю: положение весьма опасное для слабой Державы!
Отпуская Загряского в Кенигсберг, Государь велел ему разведать там о делах Императора Максимилиана с Королем Французским, с Венециею; узнать, будет ли от него Посольство в Москву и в каких сношениях он находится с Сигизмундом? Уже Василий не имел надежды на помощь Императора в сей войне, слышав о свидании его с Королями Венгерским и Польским в Вене, о брачных союзах их семейства; напротив того желал, чтобы Максимилиан объявил себя посредником между Литвою и Россиею. Обе Державы хотели отдохновения; но первая еще более. Великий Князь молчал, а Сигизмунд просил Императора доставить мир Литве. Для сего Посол Венского двора, Барон Герберштеин, муж ученый и разумный, прибыл в Москву. Представленный Государю, он с жаром, искусством и красноречием описал бедствие междоусобия в Европе Христианской и торжество злочестивых Султанов, которые, пользуясь ее несогласием, берут земли и Царства. «На что, – сказано в сей достопамятной речи Посольской, – на что Монархи державствуют? Ко благу Веры и для спокойствия подданных. Так всегда мыслил Император и воевал не ради суетной славы, не ради приобретений чуждого, но для наказания сварливых, презирая опасность личную, сам впереди, и с меньшим числом побеждая, ибо Господь за добродетель. Уже Максимилиан благоденствует в тишине. Папа и вся Италия с ним в союзе. Королевства Испанские, Неаполь, Сицилия и все другие, числом двадцать шесть, и все Православные признают в его внуке, Карле, своего наследственного, законного Монарха. Король Португалии ему родственник, Король Англии издавна друг сердечный, Датский и Венгерский – сыновья и братья, ибо женаты на внуках Максимилиановых; а Польский имеет к государю моему неограниченную доверенность. Не буду говорить пред тобою о твоем величестве: ведаешь истинную, взаимную любовь, которая вас соединяет. Оставались только Король Французский и Венеция вне общего Европейского братства: ибо всегда хотели особенных выгод своих, не занимаясь благом Христианства; но и те уже изъявили миролюбие: уже, как слышу, и договор подписан. Теперь да обозрит человек вселенную от Востока до Запада, от Юга до Севера: кто из Венценосцев православных не связан с Императором или родством, или дружбою? Все – и все в мире, кроме Литвы и России. Максимилиан послал меня к тебе в надежде, что ты, Государь знаменитый, в честь и в славу Божию успокоишь Христианство и собственную землю: ибо миром цветут Державы, войною изнуряются; победа изменяет – и кто в ней уверен? – Доселе вещал Император: прибавлю и мое слово. Будучи в Вильне, я говорил с Послом Турецким: он сказывал, что Султан завоевал Дамаск, Иерусалим и все Царство Египетское. В истине сего уверял меня также один благородный путешественник, который сам был в тех местах. Государь! мы и прежде опасались Султанского могущества: не должны ли ныне еще более опасаться?» – Ученый Посол говорил о Филиппе и Александре Македонских: славил миролюбие отца, осуждал сына, ненасытного в кровопролитии, и проч.
