Николай Чернышевский
Что делать?

XXI

В тот же вечер условились: обоим семействам искать квартир, которые были бы рядом. В ожидании того, пока удобные квартиры отыскались и устроились, Бьюмонты прожили на заводе, где, по распоряжению фирмы, была отделана квартира для управляющего. Это удаление за город могло считаться соответствующим путешествию, в которое отправляются молодые по прекрасному английскому обычаю, распространяющемуся теперь во всей Европе.

Когда, месяца через полтора, две удобные квартиры рядом нашлись и Кирсановы поселились на одной, Бьюмонты на другой, старик Полозов предпочел остаться на заводской квартире, простор которой напоминает ему, хотя в слабой степени, прежнее его величие. Приятно было остаться ему там и потому, что он там был почетнейшим лицом на три – четыре версты кругом: нет числа признакам уважения, которыми он пользовался у своих и окрестных приказчиков, артельщиков и прочей подгородной братии, менее высокой и несколько более высокой заводских и фабричных приказчиков по положению в обществе; и почти нет меры удовольствию, с каким он патриархально принимал эти признаки общего признавания его первым лицом того околотка. Зять почти каждый день поутру приезжал на завод, почти каждый день приезжала с мужем дочь. На лето они и вовсе переселялись (и переселяются) жить на заводе, заменяющем дачу. А в остальное время года старик, кроме того, что принимает по утрам дочь и зятя (который так и остается северо – американцем), часто, каждую неделю и чаще, имеет наслаждение принимать у себя гостей, приезжающих на вечер с Катериною Васильевною и ее мужем, – иногда только Кирсановых, с несколькими молодыми людьми, – иногда общество более многочисленное: завод служит обыкновенною целью частых загородных прогулок кирсановского и бьюмонтского кружка. Полозов очень доволен каждым таким нашествием гостей, да и как же иначе? ему принадлежит роль хозяина, не лишенная патриархальной почтенности.

XXII

Каждое из двух семейств живет по – своему, как больше нравится которому. В обыкновенные дни на одной половине больше шума, на другой больше тишины. Видятся как родные, иной день и по десять раз, но каждый раз на одну, на две минуты; иной день, почти целый день одна из половин пуста, ее население на другой половине. Это все как случится. И когда бывают сборища гостей, опять тоже как случится: иногда двери между квартирами остаются заперты, потому что двери, соединяющие зал одной с гостиною другой, вообще заперты, а постоянно отперта только дверь между комнатою Веры Павловны и Катерины Васильевны, – итак, иногда двери, которыми соединяются приемные комнаты, остаются заперты; это, когда компания не велика. А когда вечер многолюден, эти двери отворяются, и тогда уж гостям неизвестно, у кого они в гостях, – у Веры Павловны или у Катерины Васильевны; да и хозяйки плохо разбирают это. Можно разве сделать такое различие: молодежь, когда сидит, то сидит более на половине Катерины Васильевны, когда не сидит, то более на половине Веры Павловны. Но ведь молодежь нельзя считать за гостей, – это свои люди, и Вера Павловна без церемонии гоняет их к Катерине Васильевне: «Мне вы надоели, господа; ступайте к Катеньке, ей вы никогда не надоедите. И отчего вы с ней смирнее, чем со мной? Кажется, я постарше». – «И не беспокойтесь, мы больше любим ее, чем вас». – «Катенька, за что они больше любят тебя, чем меня?» – «От меня меньше достается им, чем от тебя». – «Да, Катерина Васильевна обращается с нами, как с людьми солидными, и мы сами зато солидны с ней». Недурен был эффект выдумки, которая повторялась довольно часто в прошлую зиму в домашнем кругу, когда собиралась только одна молодежь и самые близкие знакомые: оба рояля с обеих половин сдвигались вместе; молодежь бросала жребий и разделялась на два хора, заставляла своих покровительниц сесть одну за один, другую за другой рояль, лицом одна прямо против другой; каждый хор становился за своею примадонною, и в одно время пели: Вера Павловна с своим хором: «La donna е mobile», а Катерина Васильевна с своим хором «Давно отвергнутый тобою» ^[133], или Вера Павловна с своим хором какую-нибудь песню Лизетты из Беранже ^[134], а Катерина Васильевна с своим хором «Песню о Еремушке» ^[135]. В нынешнюю зиму вошло в моду другое: бывшие примадонны общими силами переделали на свои нравы «Спор двух греческих философов об изящном» ^[136]. Начинается так: Катерина Васильевна, возводя глаза к небу и томно вздыхая, говорит: «Божественный Шиллер, упоение души моей!» Вера Павловна с достоинством возражает: «Но прюнелевые ботинки магазина Королева так же прекрасны», – и подвигает вперед ногу. Кто из молодежи засмеется при этом состязании, ставится в угол; подконец состязания из 10–12 человек остаются только двое – трое, слушающие не из углов. Но непомерный восторг производится тем, когда обманом приведут к этой сцене Бьюмонта и отправляют его в угол.

Что еще? Швейные, продолжая сживаться, продолжают существовать; их теперь уж три; Катерина Васильевна давно устроила свою; теперь много заменяет Веру Павловну в ее швейной, а скоро и вовсе должна будет заменить потому что в нынешнем году Вера Павловна, – простите ее, – действительно, будет держать экзамен на медика, и тогда ей уж вовсе некогда будет заниматься швейною. «Жаль, что нет возможности развиваться этим швейным: как они стали бы развиваться», говорит иногда Вера Павловна. Катерина Васильевна ничего не отвечает на это, только в глазах ее сверкает злое выражение. «Какая ты горячая, Катя; ты хуже меня, – говорит Вера Павловна. – А хорошо, что у твоего отца все-таки что-нибудь есть; это очень хорошо». – «Да, Верочка, это хорошо, все-таки спокойнее за сына (следовательно, нее есть сын). «Впрочем, Катя, ты меня заставила, не знаю о чем думать. Мы проживем тихо и спокойно». Катерина Васильевна молчит. – «Да, Катя, ну, для меня скажи: да…» Катерина Васильевна смеется. «Это не зависит от моего «да» или «нет», а потому, в удовольствие тебе скажу: да, мы проживем спокойно».

И в самом деле, они все живут спокойно. Живут ладно и дружно, и тихо и шумно, и весело и дельно. Но из этого еще не следует, чтобы мой рассказ о них был кончен, нет. Они все четверо еще люди молодые, деятельные; и если их жизнь устроилась ладно и дружно, хорошо и прочно, то от этого она нимало не перестала быть интересною, далеко нет, и я еще имею рассказать о них много, и ручаюсь, что продолжение моего рассказа о них будет гораздо любопытнее того, что я рассказывал о них до сих пор.

XXIII

Они живут весело и дружно, работают и отдыхают, и наслаждаются жизнью, и смотрят на будущее если не без забот, то с твердою и совершенно основательной уверенностью, что чем дальше, тем лучше будет. Так прошло у них время третьего года и прошлого года, так идет у них и нынешний год, и зима нынешнего года уж почти проходила, снег начинал таять, и Вера Павловна спрашивала: «да будет ли еще хоть один морозный день, чтобы хоть еще раз устроить зимний пикник?», и никто не мог отвечать на ее вопрос, только день проходил за днем, все оттепелью, и с каждым днем вероятность зимнего пикника уменьшалась. Но вот, наконец! Когда уж была потеряна надежда, выпал снег, совершенно зимний, и не с оттепелью, а с хорошеньким, легким морозом; небо светлое, вечер будет отличный, – пикник! пикник! наскоро, собирать других некогда, – маленький без приглашений.

Вечером покатились двое саней. Одни сани катились с болтовней и шутками; но другие сани были уж из рук вон: только выехали за город, запели во весь голос, и что запели!

 
… … … …
Выходила молода
За новые ворота,
За новые, кленовые,
За решетчатые:
– Родной батюшка грозен
И немилостив ко мне:
Не велит поздно гулять,
С холостым парнем играть,
Я не слушаю отца,
Распотешу молодца… ^[137]
… … … ….
 

Нечего сказать, отыскали песню! Да это ли только? то едут шагом, отстают на четверть версты, и вдруг пускаются вскачь, обгоняют с криком и гиканьем, и когда обгоняют, бросаются снежками в веселые, но не буйные сани. Небуйные сани после двух – трех таких обид решили защищаться. Пропустивши вперед буйные сани, нахватали сами пригоршни молодого снега, осторожно нахватали, так что буйные сани не заметили. Вот буйные сани опять поехали шагом, отстали, а небуйные сани едут коварно, не показали, обгоняя, никакого вида, что запаслись оружием; вот буйные сани опять несутся на них с гвалтом и гиканьем, небуйные сани приготовились дать отличный отпор сюрпризом, но что это? буйные сани берут вправо, через канавку, – им все нипочем, – проносятся мимо в пяти саженях: «да, это она догадалась, схватила вожжи сама, стоит и правит», говорят небуйные сани: – «нет, нет, догоним! отомстим! Отчаянная скачка. Догонят или не догонят? – «Догоним!» с восторгом говорят небуйные сани, – «нет», с отчаянием говорят они, «догоним», с новым восторгом. – «Догонят!» с отчаянием говорят буйные сани, – «не догонят!» с восторгом говорят они. – Догонят или не догонят?

На небуйных санях сидели Кирсановы и Бьюмонты; на буйных четыре человека молодежи и одна дама, и от нее-то все буйство буйных саней.

– Здравствуйте, mesdames и messieurs, мы очень, очень рады снова видеть вас, – говорит она с площадки заводского подъезда: – господа, помогите же дамам выйти из саней, – прибавляет она, обращаясь к своим спутникам.

Скорее, скорее в комнаты? мороз нарумянил всех!

– Здравствуйте, старикашка! Да он у вас вовсе еще не старик! Катерина Васильевна, что это вы наговорили мне про него, будто он старик? он еще будет волочиться за мною. Будете, милый старикашка? – говорит дама буйных саней.

– Буду, – говорит Полозов, уже очарованный тем, что она ласково погладила его седые бакенбарды.

– Дети, позволяете ему волочиться за мною?

– Позволяем, – говорит один из молодежи.

– Нет, нет! – говорят трое других. Но что ж это дама буйных саней вся в черном? Траур это, или каприз?

– Однако я устала, – говорит она и бросается на турецкий диван, идущий во всю длину одной стены зала. – Дети, больше подушек! да не мне одной! и другие дамы, я думаю, устали.

– Да, вы и нас измучили, – говорит Катерина Васильевна.

– Как меня разбила скачка за вами по ухабам! – говорит Вера Павловна.

– Хорошо, что до завода оставалась только одна верста! – говорит Катерина Васильевна.

Обе опускаются на диван и подушки в изнеможении.

– Вы недогадливы! Да вы, верно, мало ездили вскачь? Вы бы встали, как я; тогда ухабы – ничего.

– Даже и мы порядочно устали, – говорит за себя и за Бьюмонта Кирсанов. Они садятся подле своих жен. Кирсанов обнял Веру Павловну; Бьюмонт взял руку Катерины Васильевны. Идиллическая картина. Приятно видеть счастливые браки. Но по лицу дамы в трауре ^[138] пробежала тень, на один миг, так что никто не заметил, кроме одного из ее молодых спутников; он отошел к окну и стал всматриваться в арабески, слегка набросанные морозом на стекле.

– Mesdames, ваши истории очень любопытны, но я ничего хорошенько не слышала, знаю только, что они и трогательны, и забавны, и кончаются счастливо, я люблю это. А где же старикашка?

– Он хозяйничает, приготовляет закуску; это его всегда занимает, – сказала Катерина Васильевна.

– Ну, бог с ним в таком случае. Расскажите же, пожалуйста. Только коротко; я люблю, чтобы рассказывали коротко.

– Я буду рассказывать очень коротко, – сказала Вера Павловна: – начинается с меня; когда дойдет очередь до других, пусть они рассказывают. Но я предупреждаю вас, в конце моей истории есть секреты.

– Что ж, тогда мы прогоним этих господ. Или не прогнать ли их теперь же?

– Нет, теперь они могут слушать.

Вера Павловна начала свою историю.

… … … …. … … … … … … …

– Ха, ха, ха! Эта милая Жюли! Я ее очень люблю! И бросается на колена, и бранится, и держит себя без всякого приличия! Милая!

… … … …. … … … … … … …

– Браво, Вера Павловна! «брошусь в окно!» браво, господа! – дама в трауре захлопала в ладоши. По этой команде молодежь оглушительно зааплодировала и закричала «браво» и «ура».

– Что с вами? Что с вами? – с испугом сказала Катерина Васильевна через две – три минуты.

– Нет, ничего, это так; дайте воды, не беспокойтесь, Мосолов ^[139] уже несет. Благодарю, Мосолов; – она взяла воду, принесенную тем молодым ее спутником, который прежде отходил к окну, – видите, как я его выучила, все вперед знает. Теперь совершенно прошло. Продолжайте, пожалуйста; я слушаю.

– Нет, я устала, – сказала она минут через пять, спокойно вставая с дивана. – Мне надобно отдохнуть, уснуть час – полтора. Видите, я без церемонии, ухожу. Пойдем же, Мосолов, искать старикашку, он нас уложит.

– Позвольте, отчего ж мне не заняться этим? – сказала Катерина Васильевна.

– Стоит ли беспокоиться?

– Вы нас покидаете? – сказал один из молодежи, принимая трагическую позу: – если бы мы предвидели это, мы взяли бы с собою кинжалы. А теперь нам нечем заколоться.

– Подадут закуску, заколемся вилками! – с восторгом неожиданного спасения произнес другой.

– О, нет, я не хочу, чтобы преждевременно погибала надежда отечества, – с такою же торжественностью произнесла дама в трауре: – утешьтесь, дети мои. Мосолов, подушку, которая поменьше, на стол!

Мосолов положил подушку на стол. Дама в трауре стала у стола в величественной позе и медленно опустила руку на подушку.

Молодежь приложилась к руке.

Катерина Васильевна пошла укладывать уставшую гостью.

– Бедная! – проговорили в один голос, когда они ушли из зала, все трое остальные, бывшие в небуйных санях.

– Молодец она! – проговорили трое молодых людей.

– То-то ж! – самодовольно сказал Мосолов.

– Ты давно с нею знаком?

– Года три.

– А его хорошо знаешь?

– Хорошо. Вы не беспокойтесь, пожалуйста, – прибавил он, обращаясь к ехавшим на небуйных санях: – это только оттого, что она устала.

Вера Павловна сомнительно переглянулась с мужем и Бьюмонтом и покачала головной.

– Рассказывайте! устала! – сказал Кирсанов.

– Уверяю вас. Устала, только. Уснет, и все пройдет, – равнодушно – успокоительным тоном повторил Мосолов.

Минут через десять Катерина Васильевна возвратилась.

– Что? – спросили шесть голосов. Мосолов не спрашивал.

– Легла спать и уж задремала, теперь, вероятно, уже спит.

– Ведь я ж вам говорил, – сказал Мосолов. – Пустяки.

– Все-таки бедная! – сказала Катерина Васильевна. – Будем при ней врознь. Мы с тобою, Верочка, а Чарли с Сашею.

– Но все-таки это нисколько не должно стеснять нас, – сказал Мосолов: – мы можем петь, танцовать, кричать; она спит очень крепко.

– Если спит, если пустяки, то что ж, в самом деле? Расстраивающее впечатление, на четверть часа произведенное дамою в трауре, прошло, исчезло, забылось, – не совсем, но почти. Вечер без нее понемножку направлялся, направлялся на путь всех прежних вечеров в этом роде, и вовсе направился, пошел весело.

Весело, но не вполне. По крайней мере, дамы раз пять – шесть переглядывались между собою с тяжелою встревоженностью. Раза два Вера Павловна украдкою шепнула мужу: «Саша, что если это случится со мною?» Кирсанов в первый раз не нашелся, что сказать; во второй нашелся: «нет, Верочка, с тобою этого не может случиться». – «Не может? Ты уверен?» – «Да». И Катерина Васильевна раза два шепнула украдкою мужу: «со мною этого не может быть Чарли? В первый раз Бьюмонт только улыбнулся, не весело и не успокоительно; во второй тоже нашелся: «по всей вероятности, не может; по всей вероятности».

* * *

Но это были только мимолетные отголоски, да и то лишь сначала. А вообще, вечер шел весело, через полчаса уж и вовсе весело. Болтали, играли, пели. Она спит крепко, уверяет Мосолов, и подает пример. Да и нельзя помешать, в самом деле: комната, в которой она улеглась, очень далеко от зала, через три комнаты, коридор, лестницу и потом опять комнату, на совершенно другой половине квартиры.

* * *

Итак, вечер совершенно поправился. Молодежь, по обыкновению, то присоединялась к остальным, то отделялась, то вся, то не вся; раза два отделялся к ней Бьюмонт; раза два отбивала ее всю от него и от серьезного разговора Вера Павловна.

Болтали много, очень много; и рассуждали всей компаниею, но не очень много.

* * *

Сидели все вместе.

– Ну, что ж, однако, в результате: хорошо или дурно? – спросил тот из молодежи, который принимал трагическую позу.

– Более дурно, чем хорошо, – сказала Вера Павловна.

– Почему ж, Верочка? – сказала Катерина Васильевна.

– Во всяком случае, без этого жизнь не обходится, – сказал Бьюмонт.

– Вещь неизбежная, – подтвердил Кирсанов.

– Отлично дурно, следовательно, отлично, – решил спрашивавший.

Остальные трое его товарищей кивнули головами и сказали: «браво, Никитин».

* * *

Молодежь сидела в стороне.

– Я его не знал ^[140], Никитин; а ты, кажется, знал? – спросил Мосолов.

– Я тогда был мальчишкою. Видал.

– А как теперь тебе кажется, по воспоминанью, правду они говорят? не прикрашивают по дружбе?

– Нет.

– И после того, его не видели?

– Нет. Впрочем, ведь Бьюмонт тогда был в Америке.

– В самом деле! Карл Яковлевич, пожалуйста, на минуту. Вы не встречались в Америке с тем русским, о котором они говорили?

– Нет.

– Пора бы ему вернуться.

– Да.

– Какая фантазия пришла мне в голову, – сказал Никитин: – вот бы пара с нею.

– Господа, идите кто-нибудь петь со мною, – сказала Вера Павловна: – даже двое охотников? Тем лучше.

Остались Мосолов и Никитин.

– Я тебе могу показать любопытную вещь, Никитин, – сказал Мосолов. – Как ты думаешь, она спит?

– Нет.

– Только не говори. Ей можешь потом сказать, когда познакомишься побольше. Другим – никому. Она не любит.

* * *

Окна квартиры были низко.

– Вот, конечно, это окно, где огонь? – Мосолов посмотрел. – Оно. Видишь?

Дама в трауре сидела, пододвинув кресла к столу. Левою рукою она облокотилась на стол; кисть руки поддерживала несколько наклоненную голову, закрывая висок и часть волос. Правая рука лежала на столе, и пальцы ее приподымались и опускались машинально, будто наигрывая какой-то мотив. Лицо дамы имело неподвижное выражение задумчивости, печальной, но больше суровой. Брови слегка сдвигались и раздвигались, сдвигались и раздвигались.

– И все время так, Мосолов?

– Видишь. Однако иди, а то простудимся. И то уж четверть часа стоим.

– Какой ты бесчувственный! – сказал Никитин, пристально посмотрев на глаза товарища, когда проходили мимо ревербера⁴⁴ через переднюю.

– Причувствовался, братец. Это тебе впервой.

Подавали закуску.

– А славная должна быть водка, – сказал Никитин; – да какая же крепкая! Дух захватывает!

– Эх, девчонка! и глаза покраснели! – сказал Мосолов.

Все принялись стыдить Никитина. «Это только оттого, что я поперхнулся, а то я могу пить», – оправдывался он. Стали справляться, сколько часов. Только еще одиннадцать, с полчаса можно еще поболтать, успеем.

Через полчаса Катерина Васильевна пошла будить даму в трауре. Дама встретила ее на пороге, потягиваясь после сна.

– Хорошо вздремнули?

– Отлично.

– И как чувствуете себя?

– Превосходно. Я ж вам говорила, что пустяки: устала, потому что много дурачилась. Теперь буду солиднее.

Но нет, не удалось ей быть солидною. Через пять минут она уж очаровывала Полозова и командовала молодежью, и барабанила марш или что-то в этом роде черенками двух вилок по столу. Но торопила ехать, а другие, которым уж стало вовсе весело от ее возобновляющегося буйства, не спешили.

– Готовы лошади? – спросила она, вставая из – за закуски.

– Нет еще, только велели запрягать.

– Несносные! Но если так. Вера Павловна, спойте мне что-нибудь: мне говорили, у вас хороший голос.

Вера Павловна пропела что-то.

– Я вас буду часто просить петь, – сказала дама в трауре.

– Теперь вы, теперь вы! – пристали к ней все.

Но не успели пристать, как она уже села за рояль.

– Пожалуй, только ведь я не умею петь, но это мне не остановка, мне ничто не остановка! Но mesdames и messieurs, я пою вовсе не для вас, я пою только для детей. Дети мои, не смейтесь над матерью! – а сама брала аккорды, подбирая аккомпанемент: – дети, не сметь смеяться, потому что я буду петь с чувством. И стараясь выводить ноты как можно визгливее, она запела:

Стонет сизый…

Молодежь фыркнула при такой неожиданности, и остальная компания засмеялась, и сама певица не удержалась от взрыва смеха но, подавив его, с удвоенною визгливостью продолжала:

 
…голубочек,
Стонет он и день и ночь:
Его миленький дружо… ^[141]
 

но на этом слове голос ее в самом деле задрожал и оборвался. «Не выходит – и прекрасно, что не выходит, это не должно выходить – выйдет другое, получше; слушайте, дети мои, наставление матери: не влюбляйтесь и знайте, что вы не должны жениться». Она запела сильным, полным контральто:

 
Много красавиц в аулах у нас,
Звезды сияют во мраке их глаз;
Сладко любить их – завидная доля!
Но, —
 

это «но», глупо, дети, —

 
Но веселей молодецкая воля,
 

не в том возражение, – это возражение глупо, – но вы знаете, почему:

 
Не женися, молодец!
Слушайся меня! ^[142]
 

Дальше, дети, глупость; и это, пожалуй, глупость; можно, дети, и влюбляться можно, и жениться можно, только с разбором, и без обмана, без обмана, дети. Я вам спою про себя, как я выходила замуж, романс старый, но ведь и я старуха. Я сижу на балконе, в нашем замке Дальтоне, ведь я шотландка, такая беленькая, белокурая; подле лес и река Брингал; к балкону, конечно, тайком, подходит мой жених; он бедный, а я богатая, дочь барона, лорда; но я его очень люблю, и я ему пою:

 
Красив Брингала брег крутой
И зелен лес кругом;
Мне с другом там приют дневной
 

потому что я знаю, днем он прячется, и каждый день меняет свой приют, —

 
Милей, чем отчий дом;
 

впрочем, отчий-то дом был не слишком мил и в самом деле. Так я пою ему: я уйду с тобою. Как вы думаете, что он мне отвечает?

 
Ты хочешь, дева, быть моей,
Забыть свой род и сан,
 

потому что ведь я знатная, —

 
Но прежде отгадать сумей,
Какой мне жребий дан.
 

«Ты охотник?» говорю я. – «Нет». – «Ты браконьер?» – «Почти угадала», говорит он, —

 
Как мы сберемся, дети тьмы, —
 

потому что ведь мы с вами, дети, mesdames и messieurs, очень дурные люди, —

 
То должно нам, поверь,
Забыть, кто прежде были мы.
Забыть, кто мы теперь.
 

поет он. – «Давно отгадала, – говорю я: – ты разбойник»; что ж, это правда, он разбойник – да? он разбойник. Что ж отвечает он, господа? «видишь, говорит, я плохой жених тебе»:

 
О, дева, друг недобрый я;
Глухих лесов жилец;
 

совершенная правда, глухих лесов, потому, говорит, не ходи со мною,

 
Опасна будет жизнь моя,
 

потому что ведь в глухих лесах звери, —

 
Печален мой конец, —
 

это неправда, дети, не будет печален, но тогда я думала и он думал; но все-таки я отвечаю свое:

 
Красив Брингала брег крутой
И зелен лес кругом;
Мне с другом там приют дневной
Милей, чем отчий дом. ^[143]
 

– В самом деле, так было. Значит, мне и нельзя жалеть: мне было сказано, на что я иду. Так можно жениться и любить, дети: без обмана; и умейте выбирать.

 
Месяц встает
И тих и спокоен;
А юноша – воин
На битву идет.
Ружье заряжает джигит,
И дева ему говорит:
«Мой милый, смелее
Вверяйся ты року!» ^[144]
 

в таких можно влюбляться, на таких можно жениться

(– «Забудь, что я тебе говорила, Саша, слушай ее!» – шепчет одна и жмет руку. – «Зачем я не говорила тебе этого? Теперь буду говорить», – шепчет другая.)

– Таких любить разрешаю и благословляю, дети: Мой милый, смелее Вверяйся ты року! совсем развеселилась я с вами, – а где веселье, там надобно пить,

 
Гей, шинкарочка моя,
Насипь меду й вина, —
 

мед только потому, что из песни слова не выкинешь, – шампанское осталось? да? – отлично! откупоривайте.

 
Гей, шинкарочка моя,
Насипь меду й вина,
Та щоб моя головонька
Веселонька була!
 

кто шинкарка? я шинкарка:

 
А у шинкарки чорнi брiвки,
Кiвани пiдкiвки – ^[145]
 

она вскочила, провела рукой по бровям и притопнула каблуками.

– Налила, готово! – mesdames и messieurs, и старикашка, и дети, – берите, щоб головоньки веселоньки були!

– За шинкарку! За шинкарку!

– Благодарю! Пью свое здоровье, – и она опять была за роялем и пела:

 
Да разлетится горе в прах!
 

и разлетится, —

 
И в обновленные сердца
Да снидет радость без конца, – ^[146]
 

так и будет, – это видно:

 
Черный страх бежит как тень
От лучей, несущих день;
Свет, тепло и аромат
Быстро гонят тьму и хлад;
Запах тленья все слабей,
Запах розы все слышней… ^[147]