Николай Гарин-Михайловский
Волк
С широким красным лицом крестьянин, весь обросший светлыми волосами, прищурил свои заплывшие глазки на Петра Федоровича и тихо заметил:
– Высоко летит, где-то сядет?
Петр Федорович сановито подошел и, кланяясь, сказал хриплым от волнения голосом:
– Мир вам, старики!
– Здравствуй и ты, – ответили ему редкие голоса.
– Экзамен я, старики, сдал!..
– Слыхали!
– И приходится мне, старики, просить вас отпустить меня на вовсе.
Старики молчали.
– Сколько с меня следует?
– Это так, – перебил его богатый крестьянин Фаддей, нервный, высокий, худой, – сколько следует, да сколько следовало, да сколько причтется вперед, да старикам сколько за уважение…
– Вперед-то за что?
– А ты думаешь, выкуп за тебя кто платить станет?
– Кто землей будет пользоваться, тот и будет платить.
– Ну, там будет или не будет, а все уйдут и платить некому будет… Ты свое знай, и всякий пусть знает свое!..
– Ну, да, словом, вы сколько же насчитываете на меня? – начал терять терпение Петр Федорович.
– Да ведь вот… писарь сочтет!..
Писарь прокашлялся и мягким тенорком скороговоркой ответил.
– Тысяча сто семьдесят два рубля тридцать четыре копейки.
Петр Федорович даже попятился и растерянно оглянулся на толпу.
Крестьяне не смотрели на Петра Федоровича, потупились, и стало так тихо, что каждый слышал, как билось его сердце.
– Что вы, что вы, старики, побойтесь бога! – заговорил Петр Федорович.
– А ты думал что ж? – злобно выступил из толпы взвинченный, с тонкой шеей, крестьянин Егор. – Ты как бы хотел? Там в попах себе чаи распивать и сладко есть, сладко спать, да и тут еще какой был хомут нам на шею бросить? Нет, уж ладно, и свой-то всю шею протер…
– Да ведь какой же хомут, старики? Тридцать пять лет отец и я платили за землю, две тысячи рублей с лишком выплатили уж. Мне получить с вас эти деньги следовало бы или земли на эти деньги, – я бы землю эту продал да с деньгами бы ушел.
– Деньги к деньгам и были бы, – иронически поддакнули ему.
– Ну, уж бог с ними, и с деньгами и с землей, но за что же еще приплачивать-то мне? Не моя же земля будет!
– Там чья – видно будет!..
– Да что тут за спор опять начинается! – раздраженно вмешался староста. – Сказано тебе ясно, сколько с тебя приходится, хочешь уходить – давай деньги, нет – стариков не мори!.. Довольно на своем веку поморил!..
– Поморил довольно!..
– Будет чем помянуть!..
– Иуду Искариотского!
– А вы не лайтесь там! – оборвал староста. – Пустых разговоров нечего заводить здесь, говори каждый дело.
– А дело все сказано от нас…
– Вот и ждем от тебя твоего слова: что ты теперь скажешь?..
– А слово короткое, – взвизгнул кто-то, – согласен – так согласен, а нет – нечего и морить нас!.. Как говорится: семеро одного не ждут!..
Староста опять вмешался:
– Ну, постойте вы там!.. Пусть он говорит!..
Все уставились на Петра Федоровича.
Петр Федорович стоял напряженный, растерянный. Он глубоко вздохнул и тихо, покорно заговорил:
– Вижу, старики, сам, что неприятен я вам!..
– Так уж неприятен, – перебил, корча рожи, пришедший недавно из солдатчины, шут Егорка, – что вот этот господин неприятен, – Егорка ткнул ногой в пса, покорно стоявшего возле него с поджатым хвостом, – а ты неприятнее и его даже…
Толпа завыла от восторга.
– А вы будет!.. – прикрикнул на толпу староста.
Петр Федорович напряженно проглотил слюну и снова заговорил:
– Старики, может быть, я и виноват перед вами?..
– Он, видишь, еще и сам не знает?..
– Ну, пусть буду я виноват, старики! Я принимаю от вас все наказание: был я богат – беден стал, было дело – отняли, был силен, здоров – смотрите на меня – в гроб ведь лучше кладут… Старики, зачтите все это за все мои вины и простите меня, Христа ради, простите, разойдемся и забудем друг друга… Христа ради прошу: простите.
– Да ты-то хоть шапку сними, коли уж просишь прощения.
– И шапку сниму!
И Петр Федорович снял шапку.
– Можно бы и на колени стать, – подсказал кто-то.
– И на колени стану и в землю поклонюсь.
Петр Федорович опрокинул назад голову и, взмахнув как-то вверх руками, упал с размаху на колени, потом на землю.
Он лежал так, когда вдруг послышались его рыдания, глухие, отдававшиеся в землю; его громадное тело тряслось, как в лихорадке.
Толпа, не ожидавшая ничего подобного, затаив дыхание, смолкла на мгновение, но Петр Федорович слишком долго лежал, – бессилье лежавшего вызвало новое раздражение.
– Плакали и мы, когда по твоей милости пороли нас в холеру…
Искра была брошена в порох.
– Плакали, плакали! – раздраженно подхватила толпа, – кровью плакали!
– Поплачь и ты теперь!
Петр Федорович вздрогнул и поднялся на колени, растерянно уставившись в толпу. Страх вдруг овладел им, страх предчувствия, что не выпустят его, страх перед этой толпой, страх человека, попавшего в трясину и поздно понявшего, что не выбраться ему из нее.
Он хотел было встать, но судорога начавшегося истерического припадка свела ему ступни, и, с воем вытянув к толпе руки, он пополз на коленях. Толпа с ужасом отшатнулась и уходила от него, а он полз, пока, корчась, не упал на землю.
