Николай Гарин-Михайловский
Не от мира сего
Либерман покраснел от напряжения и заговорил еще взволнованнее:
– Извините, пожалуйста, – я так прямо все говорю, я так рад, что могу говорить с вами… Это такое удовольствие говорить с образованным человеком… У нас в деревне только нищие, мужики… Только придет, – расстроит… Я и доктор у них, и лошадь и корову лечи… Простые, добрые люди… Книжки я им даю… Извините, пожалуйста, я вам все не то говорю… Ах, как вы меня обрадовали!..
И Либерман, восторженный, радостный, говорил и говорил. Казалось, вот-вот он улетит.
– Вы что же это нарочно, чтоб поговорить со мной, поехали? – спросил его блондин.
– Да… Ну, это ничего…
– А как же вы назад?
– Я доеду до скрещения…
– Это где?
– В Сызрани.
– Ах, нет, зачем же… Неужели нельзя раньше?..
– Зачем раньше? Я с удовольствием…
Поезд в это время подходил к Кряжу.
– А это что за поезд стоит? – показал блондин на товарный поезд. – Он в Самару идет?
– Я не знаю…
– Пойдем узнаем… Если в Самару, – вы с ним и возвращайтесь назад… Нет, нет… Мне совестно… Мы обо всем переговорили… Едет с нами и инженер: мы все это устроим…
И Либерман уже через несколько минут, устроенный на площадке товарного вагона, провожал глазами уходивший пассажирский поезд.
В дверцах первого класса кланялся писатель и смотрел на растерянную, не от мира сего, фигуру молодого еврея.
Писатель крикнул ему на прощание:
– Пишите же с богом и присылайте написанное… Пойдет дело…
«Пойдет дело! Какое это счастье!» – и Либерман с ощущением этого счастья блуждал глазами кругом.
И его поезд тронулся.
Небо было теперь красное; на скале в облаках сидел какой-то старик и смотрел с обрыва в огненную даль.
Исчез и старик: только лира повисла, огненная маленькая лира в позолоте догорающего дня.
А на другой день в Самаре было столько хлопот.
Либерман искал денег и не нашел – ни за аренду, ни Белякову, местному зажиточному крестьянину; опять ничего не привезет он для уплаты своего долга. И доктор опять настоятельно гнал его на юг. Все это угнетало, но рядом со всеми этими невзгодами, рядом с знакомой четырехлетней тяжелой болью в груди, с бессонными ночами, лихорадками и потом ярко горела в его душе все та же радость вчерашнего дня.
