Николай Гарин-Михайловский
Не от мира сего
– Да, язык у вас очень неправильный…
– Ах, я знаю. Знаете, я теперь учусь очень много… Только, знаете, так трудно и некому указать, что и как…
– Вы где живете?
– Я живу возле Абдулино… в деревне, знаете… маленькая аптека…
Либерман вспомнил, что через неделю надо платить за эту аптеку аренду, вспомнил, что надо непременно в Самаре достать денег, сделал гримасу и спросил:
– Пожалуйста, скажите мне откровенно: могу я быть писателем?
Блондин не сразу ответил.
– Талант писателя у вас есть и теперь… Но, откровенно вам скажу, этого мало…
– Мало?
И лицо Либермана так болезненно сжалось, что писателю жалко его стало.
– Вот что… если позволите, я попробую переделать вашу рукопись «Горе старой Рахили».
– Ах, пожалуйста!
– И пришлю вам на одобрение.
– Зачем? И тогда, вы думаете, это может быть напечатано?
– Я постараюсь.
– А когда?
– Не раньше, во всяком случае… недели.
– Ну что ж…
Либерман питал слабую надежду: доктор гнал его на юг лечиться, – на эти деньги он и хотел ехать.
«Ну, поедем осенью».
– Попробуйте вы вот как… – заговорил опять блондин. – Пишите вы из еврейского быта, но так, чтоб нельзя было и догадаться, что пишете это вы, а не тот самый простой еврей… Вот как у Короленко: он пишет теперь «Без языка»… там только польские крестьянки и крестьяне думают и говорят по-своему, и им нет никакого дела до того, как подумают об этом… Так и вы, возьмите человека, который ниже вас в умственном развитии, и пишите так, чтобы и не догадались, что это вы – образованный автор – пишете… Попробуйте так написать что-нибудь… Я думаю, тогда лучше пойдет дело…
– Я попробую… Я буду писать об наших евреях. Знаете, у нас часто считают, что как еврей, так уж и плохой человек… Знаете, это ведь совсем, совсем неверно… Я знаю хорошо, очень хорошо таких евреев. Старые, – они как-то за свою веру держатся, и тут худого нет! А молодые, знаете, евреи, – они хотят образоваться, хотят… Господи, если я буду писатель…
Либерман глубоко вздохнул.
– Я все это так напишу… И это будет хорошо, потому что все это такая правда… И, знаете, нет ничего больше, как правда на свете… И как трудно, знаете, нам, бедным евреям… Боже мой! Смеяться можно… всегда смеешься, а сердце болит…
