Николай Гарин-Михайловский
Бурлаки
– Не понимай русску.
Маньяман переводит, краснеет Мялмуре и, присев на лавке, все смотрит, как молодой барин пьет чай. Вошел и Гамид, облокотился о дверь и тоже смотрит.
– Это кто, Марфа? – спросил барин, указывая на Гамида.
– Наш работник.
– Ты и повезешь? – обратился барин к нему.
– Так точно, ваше благородие, – ответил ласково Гамид и вытянулся, как солдат.
– В солдатах был?
– Так точно, ваше благородие.
– Женат?
– Никак нет, ваше благородие.
Барин подумал.
– Такой молодой, красивый, и не женат – надо жениться.
– Так точно, надо.
– Вот тебе жена – Мялмуре.
Загорелись глаза у Гамида, засмеялись все, отвернулась Мялмуре. Замолчали.
– А лошади приготовлены? – спросил барин.
– Так точно.
– И запрягать можно?
– Так точно, можно.
– Ну так запрягай.
– Слушаю-с.
– Хороший работник? – кусая бородку, спросил барин, когда ушел Гамид.
– Больно хороша, – отвечала Маньяман.
– Ну что ж, вот выдайте Мялмуре.
Старуха покачала головой.
– Дмитрий не хочет.
И доверчивым шепотом старуха рассказала барину о помыслах Елалдина и о старом Миньготе.
Барин задумчиво слушал, кусая бородку, и проговорил, когда кончила старуха:
– Нехорошо, Марфа!
– Знамо, нехорошо, – вздохнула старуха, – чего станешь делать?
– Надо уговорить Дмитрия.
– Не станет слушать, – мотнула головой Маньяман.
– Ты скажи, чтоб он приехал ко мне.
– Ладно… Ты ему говорить станешь?
– Стану.
– Не говори только, что я сказала. Больно сердиться будет.
– Ладно… А Мялмуре пойдет за Гамида?
Мялмуре, хотя и не понимала по-русски, но опустила голову и покраснела. Маньяман ответила за нее:
– Знамо, лучше, чем за старого.
Когда Гамид подал лошадей, барин встал и произнес:
– Ну, прощай, Марфа. Прощай, Мялмуре… тебя надо звать – красавица Зарема.
Старуха перевела ей.
Барин все держал за руку Мялмуре, а она краснела и смотрела в окно.
Лишь только барин вышел и сел в тарантас, как подъехал и сам Елалдин и, слезши у ворот с плетушки, пошел к барину.
– Здравствуй, Андрей Петрович, – проговорил он, озабоченно подходя и пожимая протянутую руку.
Елалдин был не в духе: верно, с Миньготой не ладилось дело.
– Здравствуй, Дмитрий, – ответил барин, – как поживаешь?
– Слава богу.
– Ну что, как хлеб?
– Не видно еще… Как бы худо опять не было?
– Будет урожай.
Елалдин покачал недоверчиво головой.
– Земля стара стала. Баба стара – нету детей, земля стара – нету хлеба.
– Будет. Год на год не приходит, Елалдин.
Елалдин опять кивнул бритой головой и, смотря в свою шапку, которую держал в руках, раздумчиво сказал:
– Год на год не приходит, час на час не приходит… Человек на человека не приходит… сейчас так думал, сейчас другое уже.
Елалдин вздохнул и, подняв голову, посмотрел в голубое небо.
– Да, да, – вздохнул и барин, – ну, прощай. Я вот без тебя чаю напился, дочка твоя угостила… Маленькая была, а теперь невеста стала… год на год не приходит, – весело кивнул головой молодой барин.
– Так, так.
– Пора замуж.
– Жених придет – замуж пойдет.
– Хорошего надо: молодого, сильного.
Елалдин нахмурился.
– Какого бог даст, – уклончиво и нехотя ответил он.
– Сама пусть выберет.
– Девка глупа – чего выберет? – уж совсем угрюмо ответил отец и ревниво покосился на сестру – не наговорила ли уж?
Но Маньяман, опустив голову, смотрела в землю, и ни один мускул не шевелился на ее старом вспухшем лице. Мялмуре, не понимая разговора, все смотрела своими черными глазами в лицо доброго барина. А Гамид так внимательно всматривался в спину коренника, словно в первый раз ее видел.
Неприветливо и сурово нахмурился Елалдин, как те синие тучи, что надвигались на веселое солнце:
– Ну, прощай, Дмитрий. Заезжай-ка ко мне: дело у меня есть, – сказал барин.
– Ладно, заедем… с богом.
– Прощайте.
Отперли ворота, и выехал барин, а с ним и праздник души старой Маньяман. Тихо пошла она с Мялмуре в избу, а Елалдин угрюмо стал выпрягать во дворе свою лошадь.
IV
Татарин пахарь плохой, но ездить умеет. Его тройка поджарых башкирских лошадей ничего не стоит на вид против сытой тройки русского. Кажется, и полстанции не пробежать им. Такое же впечатление неуверенности производит и хозяин их. Он все время в нервном напряжении. Если грязно, дорога тяжелая или горы, он сам не свой. Он дергает то и дело своих лошадей, не умолкая покрикивает и все мучительно ерзает на козлах, словно ищет местечка, откуда бы ловчее стегнуть свою загнанную тройку.
Но если дорога хороша, татарин едет со скоростью, на какую только способны его лошади: пятнадцать, семнадцать и двадцать верст в час. Его окрик, резкий, жесткий и страстный, все крепнет, и кроткие кони, прижав уши, мчатся. Они сами словно свирепеют и рвут постромки и дико отбрасываются, обскакивая на ходу препятствия, или скачут чрез них, – будь то пень или какой-нибудь иной предмет. Толчок, рытвина, овраг с маленьким мостиком там, внизу, – все проносится с головокружительной быстротой, и экипаж, как лодку в бурю, бросает во все стороны.
Двадцать, тридцать верст – час, полтора – и станции нет. Загнанные лошади, сразу понурившись, уже стоят опять клячами у подъезда новой станции, а ямщик, соскочив с козел и не обращая больше внимания на лошадей, возится возле седока.
– Ему что, – пренебрежительно сплевывает русский крестьянин, знай пошел, а загонит – только всего, что шкуру сдерет, а махан[1] опять-таки сожрет. А вот дай-ка на семьсот верст потянемся?!
Гамид не только не хуже других возил, но, может, и лучше.
У барина несколько раз открывался рот крикнуть: «Легче!» Но самолюбие удерживало, и двадцать пять верст были проеханы. Потягиваясь, барин, посмотрез на часы, проговорил:
– Час с четвертью… Молодец! Никто еще так не возил меня.
Пока запрягали новых лошадей, барин повел с Гамидом на крыльце такой разговор:
– Ну, так как же, Гамид, – хочешь взять Мялмуре?
– Хочу, ваше благородие, да денег нет.
– А много надо?
– Меньше ста рублей Елалдин не возьмет, да на свадьбу надо сто.
– Гм! А ты их где достанешь?
– Где достану? Нигде…
Барин думал о чем-то и кусал свою бородку.
– Ну, а если я тебе их дам?
– Я бы отработал их.
– Как?
– Как прикажешь… В работники пошел бы с Мялмуре вместе.
– А Елалдин? Он как без ямщика будет?
– У Елалдина сын скоро придет, – он все равно не станет нас держать. Он жену возьмет себе.
– А когда бы ты свадьбу сыграл?
– Нынче.
– Сейчас?
– Сейчас можно… Елалдин если согласится.
– Ну, хорошо.
И, вынув двести рублей, барин сказал:
– Вот тебе… А Елалдину скажи, чтобы завтра приехал… Непременно завтра.
Такой уж был барин: любил все скоро и аккуратно чтоб было.
Гамид так растерялся, что не хотел даже брать денег.
– Как же… условие надо…
– Ничего не надо… верю…
Когда он, наконец, взял и хотел поцеловать руку барина, тот спрятал руку за спину и проговорил:
– Так поцелуемся.
Они поцеловались, и, когда барин уехал, Гамид думал, что это ангел Магомета, а не барин.
Гамид знал, что все двести рублей он до последней копейки отработает, но то, что ему без расписки поверил барин, было еще дороже ему, и он готов был теперь за барина и умереть и в огонь и в воду идти. А барин – баловень судьбы, уже мчался дальше, согретый своим добрым порывом. Что ему, молодому, богатому, с блестящей карьерой в будущем, эти двести рублей, которые еще к тому же отработаются?
Он хотел пить кумыс в этом году: Мялмуре будет готовить его, а Гамид будет конюхом.
На другой день к нему в усадьбу приехал Елалдин. Дал ему барин лесу, дал под хлеб две десятины чищобной земли, подарил жеребенка, – и сдался Елалдин.
