Николай Данилевский
Россия и Европа
Идея, животворящая государство, не есть какое-либо отвлеченное мистическое представление, а, напротив того, – нечто, живущее в сознании всех или огромного большинства граждан государства, поддерживающее его жизнь, существование, независимо от правительства, часто вопреки самым очевидным, самым вопиющим его ошибкам, и выказывающее все свое могущество в таких кризисах, когда административный или вообще правительственный механизм оказывается несостоятельным или даже, вследствие стечения неблагоприятных обстоятельств, совершенно останавливается и разрушается. Почти всякое государство, не лишенное жизненности, представляет в течение своей истории несколько таких примеров, в которых народ приносит все в жертву сознательно или инстинктивно живущей в нем идее и тем самым спасает ее и себя. Что заставило русских ополчиться на поляков в 1612 году, оставить и сжечь Москву в 1812-м, французов последовать за Иоанною д'Арк или выставить 13 стотысячных армий в 1793-м, испанцев – бороться с Наполеоном, наводнившим их страну своими войсками? Что заставило, наконец, самых венгерских славян и мадьяр восстать за Марию-Терезию, как не эта живущая в них государственная идея, которая в этих случаях и во множестве других действовала на миллионы точно так же, как действует начало самосохранения на отдельные личности? Но очевидно, что для проявления этого начала необходимо, чтоб организм был живой, т. е. чтобы он заключал в себе животворящую идею.
Выше старались мы показать значение народности как органа, посредством которого совершается прогресс человечества в едином истинном и плодотворном значении этого слова, и значение государства, хранителя народности и всех тех задатков развития, которые в ней заключаются, для возможно полного проявления всех сторон всечеловеческой жизни. Нам не нужно поэтому доказывать здесь вновь, что под идеей, образующей, объединяющей, животворящей и сохраняющей государство, можно разуметь только идею народности. В начале этой главы было также доказано, что историческая идея (или, лучше сказать, суррогат идеи), объединявшая и оживлявшая агрегат народов, подпавших по наследственному праву под владычество Габсбургского дома, уже более ста лет как перестала существовать; и теперь спрашивается, в чем может заключаться смысл австрийской федерации? Почему должны именно те народы, которые были соединены под скипетром Габсбургов, составить между собою союз на радость и горе, на жизнь и на смерть? Всякое общежитие (как отдельных людей, так и племен) непременно налагает на членов своих разного рода ограничения – стеснения, которые приходится сносить, обязанности, которым приходится жертвовать многим. Во имя чего будут сноситься эти ограничения и стеснения, во имя чего – приноситься жертвы? Историческая идея уже давно перестала существовать, и федерация, то есть полноправность и равноправность всех составляющих Австрийское государство народностей, возвратит каждой полную свободу распоряжаться своею судьбою. Всякий особенный интерес, несогласный с другими интересами, всякое влечение отдельных племен к родственным им политическим телам, русских к России, сербов к Сербии, немцев к Германии, – кем и чем будут они сдерживаться? В чем будет заключаться соединительная сила, которая с некоторым успехом могла бы противиться этим разъединительным силам, как теперь еще противится им старая привычка, подкрепляемая немецким и мадьярским господством? Запечатленная резким географическим характером страна, строго самою природою начерченные естественные границы, каковы, например, островное положение Англии, полуостровное – Скандинавии, Италии, Индии, могут иногда служить объединительными началами для народов; но где же естественные границы Австрии? Остается, следовательно, опять-таки только начало народное, этнографическое, которое действительно только одно и может служить прочною основою государственности, одно придает ему истинный смысл и значение. Но где же этнографическая основа австрийского агрегата народов? Преобладающее значение имеет в нем, без сомнения, элемент славянский;но, с одной стороны, достаточно ли он преобладающий, чтобы наложить славянскую печать и на несколько миллионов немцев, сильных своею культурою, навыком к долговременному политическому господству и, наконец, своею органическою связью с объединяющеюся Германией, и на несколько миллионов мадьяр, сильных своею политическою опытностью, привычкою к господствующей роли? О румынах, имеющих также поддержку в соседних румынских княжествах, даже и не говорю. С другой стороны, какое же основание ограничивать эту федерацию, с преобладающим славянским характером, теми лишь славянами, которые жили в странах, доставшихся по наследству Австрийскому дому? Не значит ли это проводить границу по живому телу?
Итак, австрийская федерация не имела бы за себя ни исторических, ни этнографических, ни географических причин бытия; как же можно надеяться, чтобы она могла жить действительно историческою жизнью, быть чем-нибудь иным, нежели одним из моментов разложения австрийского политического тела – и притом моментом, в сильнейшей степени ускоряющим это неизбежное событие?
Чтобы пополнить эти доказательства невозможности Австрии и в федеративной форме, бросим взгляд на практические результаты, которые необходимо должны бы были произойти от федеративного устройства Австрии. При самом лучшем, так сказать, идеальном решении этой задачи, – т. е. при полной равноправности народов, составляющих эту федерацию, – разнородность состава австрийского союза была бы такова, что тому или другому племени непременно приходилось бы совершенно напрасно тратить и истощать свои силы для целей не только чуждых ему, но часто даже и совершенно враждебных. Пусть, например, Франция объявит войну Германии. Весьма естественно, что и австрийские немцы захотели бы помочь своим единоплеменникам; но какое дело вмешиваться в эту борьбу чехам, сербам или галицким русским? Или пусть, как в 1853 году, Россия пойдет войной на Турцию, чтобы содействовать освобождению сербов и болгар. Исключая случаев совершенно особенных, временных политических комбинаций, Германия, по всем вероятностям, стала бы этому противиться. Неужели же австрийским славянам идти против русских славян, для того чтобы препятствовать освобождению турецких славян, или австрийским немцам служить интересам, не согласным с интересами немцев германских? Такие действия племен и народов, входящих в состав иноплеменных государств, конечно, возможны при сильной правительственной власти, опирающейся на живую силу преобладающего народа; но возможно ли это при равноправности членов федерации – и именно при отсутствии такой преобладающей правительственной силы? Недавнее американское междоусобие служит ответом на этот вопрос. Как только политика центрального правительства оказалась несоответствующею интересам некоторых штатов, они сочли себя вправе выделиться из союза и подняли знамя междоусобной войны. Хорошо, что идея американского государства была так живуча, что могла воодушевить большинство его граждан на всевозможные жертвы и усилия для сохранения политического единства союза. Но откуда взяться этой силе в австрийской федерации и не неизбежен ли для нее жребий расторгнуться при первом внешнем толчке или при возникновении первого несколько серьезного вопроса, который возбудил бы рознь между членами федерации?
Отсутствие всякой внутренней основы, смысла, идеи в союзе или федерации австрийских народов заставило многих друзей славянства обратиться к более широкой мысли федеративного объединения австрийских народов с народами, несущими прямое или косвенное иго Турции. Этим путем исправляются многие неестественности в группировке народов; так, например, сербы Княжества соединяются с сербами Баната, румыны Молдавии и Валахии – с румынами Трансильвании под одну политическую кровлю; христианам Турции предоставляется, по-видимому, более светлая будущность. И – обстоятельство замечательное такого рода осчастливливающие славян планы не встречают того озлобленного сопротивления в общественном мнении Европы, которым обыкновенно встречается все могущее служить к освобождению, благоденствию и возвеличению славян. Даже и в политических сферах едва ли можно предвидеть сильное противодействие осуществлению такого плана – в свое время, конечно. Г-н Бейст, например, по всему, что слышно, не прочь бы усилить славянский элемент присоединением к Австрии Боснии и Герцеговины. Г-н Бисмарк также, при случае, не прочь бы был направить честолюбие Австрии на северовосточный угол Адриатического прибрежья и на низовья Дуная. Едва ли бы много стала возражать против этого и турколюбивая Англия. Что же касается до императора Наполеона, то и ему это было бы с руки по многим соображениям. Уже одно такое отношение европейских людей мысли и дела к этому, по-видимому, благоприятному для славянства плану делает его уже весьма сомнительным в моих глазах.
В самом деле, при отсутствии всякой исторической основы для такой комбинации, при отсутствии также и географических объединяющих условий, только национальные, этнографические требования могли бы заменить собою эти недостатки. Но и такую национальную идею, которая удовлетворяла бы этому, более обширному союзу разнородных племен, так же трудно отыскать, как и в более тесной, чисто австрийской федерации. Славянский элемент усилился бы, правда, несколькими миллионами сербов и болгар; но в такой же мере усилился бы и инородческий элемент – присоединением многих миллионов румынов, греков и рассеянно живущих турок. А главное, большинство славян все-таки оставалось бы вне славянского союза. Союз этот продолжал бы поэтому составлять случайную комбинацию, которая должна удовлетворять разного рода случайным и временным потребностям и соображениям, но не имела бы никакой действительной реальной основы, никакой внутренней причины бытия. В сущности, следовательно, и эта комбинация невозможна, потому что неразумна. Если посмотрим на дело с более практической точки зрения, эта неразумность и невозможность обнаружатся в еще более ярком свете.
В самом деле, почему мысль об усилении Австрии на Востоке не только не встречает себе сопротивления в Европе, но даже пользуется там почти повсеместным сочувствием? Присоединение к Австрии Дунайских княжеств, или Боснии с Герцеговиною, скоро привело бы всю Европейскую Турцию к совершенному разложению, и трудно было бы назначить предел, до которого могли бы простираться объединительные планы Австрии, так что первый шаг по этому пути угрожал бы образованием огромного государства с 50-миллионным населением, обладающего богатейшими странами. Казалось бы, что такая перспектива не должна бы быть приятною руководителям евпропейской политики; и без сомнения, она и была бы им очень неприятна, если бы такое огромное государство, обладающее всеми условиями физической силы, имело хотя бы малейшие задатки силы нравственной, которая одна только и животворит.
Чтобы понять, почему перспектива такого государства, вместо того чтобы пугать Европу, пользуется ее сочувствием, надо лишь вникнуть в те причины, по которым Турция пользуется таким же сочувствием в настоящее время.
Наш взгляд никто, конечно, не упрекнет в излишнем пристрастии к Европе: упрекнут многие скорее в недоброжелательстве к ней – и, однако ж, мы не возьмем на совесть утверждать, чтобы варварство, турецкие порядки, турецкое угнетение, турецкая безурядица сами по себе возбуждали сочувствие Европы. Симпатия эта – только страха ради славянска. Собственно говоря, ее и нет вовсе, а совершенно напротив, естественное человеческое сочувствие большинства и в Европе на стороне угнетенных; но оно подавляется политическим расчетом, страхом перед брезжущею на горизонте зарею славянского объединения, перед тем колоссальным соперником, который имеет восстать, если это объединение состоится. Турция составляет препятствие к возникновению всеславянского сознания – и поэтому только она и люба Европе. Но Европа не может не видеть, что Турция и турки дурно исполняют свою роль. Помнят ли читатели сцену из теперь забытого, а некогда делавшего много шуму романа Евгения Сю "Вечный жид", когда иезуит Роден упрекает иезуита Д'Эгриньи в неумении вести дела ордена, в употреблении грубых материальных средств и насилия там, где должна быть пущена в ход тонкая интрига, основанная на нравственных пружинах, не для того только, чтобы заставить наследников опоздать ко дню открытия завещания, но чтобы принудить их добровольно отказаться от баснословного богатства в пользу ордена? Таким Роденом, запасным иезуитским провинциалом, является в глазах Европы Австрия с ее католическим, немецким, мадьярским и польским элементами. Турция оказывается несостоятельною не только для обезнародения славян, но даже просто для удержания их в своей зависимости, так что на это дело Европа принуждена тратить свои собственные дипломатические, нравственные, религиозные, финансовые, а подчас и военные силы. Следовательно, вся надежда на Австрию. Не успешнеели поведут дело немцы и мадьяры, чем турки?
Пока не заглохнет мысль о славянском общении, пока славянские народы не потеряют своего славянского характера, что может совершиться на разные лады: или религиозным, политическим и цивилизационным совращением, начиная с высших и постепенно спускаясь к низшим классам общества, как это, например, удалось относительно мадьяронов и вообще значительной части так называемой интеллигенции в разных славянских землях; или полным отступничеством от славянства, как, например, в Польше; или, наконец, полным поглощением славян другими народностями, как в странах поморских и полабских, – до тех пор Европа все будет находиться под дамокловым мечом, опасаясь, что то или другое событие (могуществом факта), тот или другой нравственный или политический деятель (могуществом слова или примера) возбудят чувство всеславянского общения. Ведь прорвалось же такое чувство в Италии при появлении Кавура и Гарибальди; ведь прорвалось же оно и в Германии, несмотря на весьма сильный господствовавший в ней партикуляризм, как только успешно приступил к осуществлению своих смелых замыслов гениальный Бисмарк. Есть только одно верное средство обезопасить себя от взрыва: уничтожить запас пороха или вообще скопление горючих материалов; а не то если не людская преднамеренность или неосторожность, то молния с неба воспламенит их в предназначенный час.
Нельзя не признать также, что цели и намерения Европы относительно славян во многом облегчатся при замещении Турции австротурецкою федерацией. Теперь необходимость защищать турецкое варварство и угнетение часто ставит Европу в самое неловкое положение, часто срывает маску лицемерия с ее лица и дает бедным славянам всмотреться в настоящие черты Змея Горыныча, не терпящего славянского духа и готового пожрать их. Тогда же полный простор и раздолье лицемерному участию; все фразы о либерализме, гуманности и цивилизации смело могут быть пущены в ход; вся забота нежной мачехи в том только и будет состоять, чтоб предохранить своих любезных пасынков-приемышей от алчности русского колосса. Скольких увлечет волк в овечьей шкуре, если и без этой шкуры стольких удается ему заманивать?
Между тем Европа может с полным спокойствием производить свои опыты над обезнародением и ассимиляцией славян при помощи австро-турецкой федерации, потому что ни образование такого, по-видимому, могущественного, политического тела, ни даже скопление такого количества славян под одной державой нисколько не могут ее тревожить, так как эта федерация никакой внутренней силы иметь не может. Всякое славянское племя в этой федерации будет иметь, по крайней мере, по одному, а то и по нескольку внешних и внутренних врагов, – и частные интересы внутренних врагов будут более совпадать с интересами врагов внешних, чем с общими пользами и выгодами федерации, так что при всяком внешнем столкновении ей будет постоянно угрожать, кроме внешней опасности, и внутренняя измена с той или с другой стороны. Бросим, в самом деле, взгляд на положение каждого из славянских племен, долженствующих войти в этот союз.
Начнем с чехов. Без всякого сомнения, Германия никогда не забудет, что страны, населенные чешским племенем, составляли некогда одно из курфюршеств Священной Римской империи немецкой национальности, – не забудет пролитой ею крови для воспрепятствования развитию и укреплению в ней самобытной славянской жизни, – и поэтому никогда не откажется от овладения этою страною, составляющею передовой бастион славянского мира, если не будет принуждена к тому внешнею силою. Итак, чехи и моравы будут иметь постоянного врага в немцах, не входящих в состав федерации. С другой стороны, немцы внутренние, как населяющие Чехию и Моравию, так и живущие в австро-немецких землях, не всегда ли будут стараться усилить в этих странах немецкий и ослабить славянский элемент? В этом, следовательно, цели и стремления их будут совпадать с целями немцев германских, и если бы деятельность их была безуспешна и славянское влияние стало бы получать чувствительный перевес в делах федерации, не заодно ли с Германией стали бы они стремиться к присоединению к ней не только самих себя, но и этих славянских стран? Не так же ли точно стали бы поступать мадьяры по отношению к входящим в состав Венгерского королевства комитатам, населенным словаками: не стали ли бы они охотно содействовать присоединению к Германии Чехии и Моравии с тем, чтобы им предоставлена была полная воля и оказываема помощь мадьярить словаков? Они ослабляли бы через то силу славянского влияния на дела федерации, избавлялись бы от влиятельного соперника и в то же время получали бы долю в добыче. Итак, чехи и словаки имели бы против себя немцев внешних, немцев внутренних и мадьяр.
Положение сербских племен – сербов, хорватов и словенцев – было бы еще хуже. Немцы, входящие в состав федерации, конечно, не отказались бы внутренне от удержания за собою и постепенного онемечения славян Штирии и Крайны, в чем, конечно, пользовались бы сочувствием и содействием немцев германских, и в случае выделения из союза, конечно, старались бы захватить с собою славянские части этих провинций. Итальянцы, со своей стороны, не оставят, конечно, притязаний на Адриатическое прибрежье, в этой общей борьбе со славянством не останутся, конечно, без помощи немцев и, со своей стороны, не откажут им в ней. Наконец, и мадьяры, дабы удержать за собою или возвратить себе сербские части нынешнего Венгерского государства (Воеводство, Военную Границу, Славонию и Хорватию), конечно, охотно вступят в союз со внешними и внутренними врагами сербских племен, итальянцами и немцами, по тем же причинам, которые указаны были выше, когда мы говорили о чехах. (…)
Итак, славянской федерации угрожали бы непрестанно: в мирное время подземная работа, ведущая к их обезнародению то проповедью либерализма, гуманности и общечеловеческой европейской цивилизации, то покровительством крайнему партикуляризму, но всегда в ущерб общеславянскому духу и интересам; в дни же великих международных столкновений – отторжение той или другой области, при сочувствии явном или тайном содействии многих членов самого союза. Присоединив к этому симпатии Европы вообще ко всяким антиславянским стремлениям, можно ли сомневаться в конечном исходе такого порядка вещей?
Могут спросить, почему же эти гибельные влияния не оказывают своего действия теперь на агрегат австрийских народов? Во-первых, они оказывают его и теперь, как можно видеть из примера всех последних войн Австрии, в которых та или другая из существенных составных частей ее или не принимала деятельного участия в общем деле, как Венгрия в 1866 г., или прямо содействовала врагам Австрии, как итальянские провинции в 1859 г. Во-вторых, все эти элементы распадения не могут действовать с тою энергией теперь, когда интересы господствующих народностей, немецкой и мадьярской, заключаются в том, чтобы славянские элементы, находящиеся в подчинении у них, не выделились из государственного состава, ибо они могут надеяться все в большей и большей степени обращать эти элементы в материал для своего господства и в орудие для своих целей. Если бы же славянский элемент грозил получить преобладание, как это непременно должно бы случиться в федерации австрийских и турецких народов, то общегерманские симпатии немецкой части населения (не сдерживаемые жаждою господства, сделавшегося невозможным) и оскорбленное честолюбие мадьяр (роль которых в федерации могла быть только весьма второстепенною и подчиненною), конечно, не отступили бы от преследования своих особенных видов и частных целей перед чувством официального патриотизма к официальному отечеству.
Таким образом, и обширная австро-турецкая, так же точно, как и более тесная чисто австрийская федерация, может составить не более как ступень в разложении противоестественных политических групп, Австрии и Турции, потерявших всякое значение и всякий разумный исторический смысл, – ступень, предшествующую новой группировке их составных элементов. Но ступень эта может сделаться весьма опасною, ибо может привести эти элементы к судьбе несравненно печальнейшей, нежели та, под гнетом которой они теперь томятся и страдают. Мы видели, что в видах Европы австро-турецкая федерация может быть только средством для удобнейшего обезнародения славян – и вместе орудием, направленным против России, т. е. к разъединению славян. Если бы и этой последней цели удалось достигнуть врагам Славянства и России, то можно быть уверену, что они и этим удовольствовались бы только до поры до времени. Пока славянские народы сохранили бы свои народные черты, пока в них не совершенно умерло бы еще сознание Славянства, – это сознание, как бы ни затемнялось оно мелкими племенными соперничеством и враждою и напускным страхом, как бы ни держали его под спудом, все-таки не было бы лишено возможности просветления и пробуждения, как это уже не раз случалось со многими племенами, почитавшимися мертвыми и похороненными, как это было и с самими славянами. Поэтому самый простой и очевидный расчет заставил бы Европу, покровительствуя, по-видимому, федерации, рукоплеща и содействуя ей, если бы удалось вовлечь ее на гибельный путь враждебности к России, тем не менее стараться под шумок содействовать ослаблению и разложению союза отторжением от него частей и передачею их мало-помалу тем, которые представляли бы сильнейшее ручательство, чем федерация (хотя бы и с антирусским направлением), что в их рукахне проснется уже славянский дух.
И Турция, и Австрия потеряли всякий смысл. Никогда не имея внутренних основ и причин существования, они лишились теперь и того временного и случайного значения, которое служило оправданием их политического бытия; другими словами, они умерли – и, подобно всякому трупу, вредны в гигиеническом отношении, производя своего рода болезни и заразы. Что умерла Турция, в этом согласны едва ли не все, но ясный взгляд на вещи показывает, что столько же мертва и Австрия, и ни централизм, ни дуализм, ни просто австрийский, ни австро-турецкий федерализм не оживят ее. С исчезновением исторической идеи, под влиянием которой группировались народные элементы в политическое тело, элементы эти становятся свободными и могут соединиться вновь не иначе как при воздействии на них нового жизненного принципа, который, сообразно преобладающему, верховному значению народности во всякого рода политических комбинациях (начиная от цельного сосредоточенного государства до политической системы), не может быть не чем иным, как принципом этнографическим. В настоящем случае принципом этим может быть только идея Славянства, но не идея какого-нибудь частного австрийского, турецкого или австро-турецкого Славянства, а идея Всеславянства.
Те западнославянские публицисты, которые, обманываемые своим узким национально-племенным взглядом или иными неосновательными теориями, не хотят признавать в славянском мире центральности России, этого истинного солнца славян, уподобляются древним астрономам, которые, не умея отвлечься от ложного понятия центральности земли, громоздили эпициклы на эпициклы, чтобы этими искусственными комбинациями как-нибудь согласовать наблюдаемые ими явления со своими ложными теоретическими представлениями. Публицисты эти так же точно принуждены громоздить политические эпициклы в виде различных федеральных комбинаций, с воображаемыми центрами притяжения, для поддержания своих противоестественных теорий о том, что центр тяжести славянской системы лежит будто бы где-то посреди австрийских земель. Когда знаменитый чешский историк Палацкий говорил, что если бы не было Австрии, то ее нужно было бы создать в интересах славянства, – не утверждал ли он этим, что славянство не имеет никакой реальной основы, не проповедовал ли системы настоящих эпициклов (в полнейшем значении этого слова) с их нереальным, мнимым центром притяжения? Жалкое, бедное славянство, в интересах которого может быть нужна такая политическая нелепость, как Австрия!
Степень сосредоточенности, плотности и единства которой могут и должны достигать политические тела, зависит, как показано было выше (гл. X), главнейше от двух условий: от степени родства между народными элементами, входящими в состав политического тела, и от степени опасности, угрожающей ему со стороны других государств. По этнографическим условиям славяне действительно должны составить федерацию; но федерация эта должна обнять все страны и народы – от Адриатического моря до Тихого океана, от Ледовитого океана до Архипелага. Сообразно этим же условиям, а также согласно с фактами истории и с политическим положением в непосредственном соседстве с могущественным и враждебным романо-германским миром, – федерация эта должна быть самая тесная, под водительством и гегемонией цельного и единого Русского государства. Такая всеславянская федерация, удовлетворяя вполне требованиям этнографического принципа, подобно всякому полному решению вопроса, упраздняет вместе с тем и все прочие несообразности и препятствия, которые возникли перед нашим умственным взором на каждом шагу для федерации австрийской и австро-турецкой.
И в всеславянскую федерацию должны, волею или неволею, войти те неславянские народности (греки, румыны, мадьяры), которых неразрывно, на горе и радость, связала с нами историческая судьба, втиснув их в славянское тело. Но эта чуждая этнографическая примесь, так сказать, теряясь в массе славян, не может уже иметь для всеславянского союза того вредного разлагающего влияния, как для частных славянских союзов. Этого мало: главные из этих неславянских членов славянской федерации, греки и румыны, не могут даже считаться в ней чуждою примесью, потому что недостаток кровного родства восполняется для них родством духовным: не будучи славянами, они – православные. Но и этого мало. Эти народы не так чужды славянам и по крови, как некоторые думают и как многие того бы желали; они, так сказать, пропитаны славянскими элементами и в системе славянских народов составят аналогичное звено с теми романскими народами европейской системы, которые, как французы, пропитаны германскими элементами. Не славянского в них – собственно лишь тщеславные притязания на обособление, раздутые в их интеллигенции соблазнами, наущениями и подстрекательствами наших западных недоброжелателен В этом отношении стоит лишь указать на замену, при Кузе, славянского алфавита молдаво-валахов латинским и на замещение множества славянских слов румынского языка французскими словами с румынскими окончаниями, вследствие чего новый литературный румынский язык сделался непонятным для народа. Что касается до мадьяр, то к ним применяется пословица: "Любишь кататься, люби и саночки возить". Вторгнувшись в славянские земли, получив в них ничем не оправдываемое господство, которым пользовались в течение нескольких веков, они должны разделить и все судьбы великого племени, переменив первенствующее и господствующее положение на второстепенное и подчиненное. Впрочем, и это племя, подобно румынам и теперешним грекам, сильно смешано со славянами. Что касается внешних врагов славян, которые, при сочувствии и содействии внутренних врагов, в австрийской или австро-турецкой федерации могли сделаться столь страшными для них, то и они теряют свое значение относительно всеславянского союза, сил которого хватит на то, чтобы и волос не смел упасть с главы славянской.
Итак, всеславянская федерация – вот единственно разумное, а потому и единственно возможное решение восточного вопроса. Но прежде чем подробнее рассматривать его и разбирать все возражения, которые могут быть против него сделаны и делаются со стороны друзей и недругов, нам должно еще обратить все наше внимание на один из самых существенных элементов этого вопроса, которого мы еще не касались, но который по справедливости считается его гордиевым узлом. Этот узел желательно было бы не рассечь, а развязать, т. е. решить по справедливости, или (иными словами) сообразно с внутренними существенными требованиями дела. Я разумею вопрос о Константинополе.
