Николай Черкашин
Нелегал из Кенигсберга
Лунь прекрасно понимал, что это была замаскированная финансовая помощь от Вейги, и именно поэтому отправился в ювелирный магазин и купил там почти на весь гонорар изумительной работы янтарное колье с серьгами.
Вечером в кафе «У Регины» он вручил свой подарок совершенно растерявшейся Вейге.
– Зачем вы это сделали? Я не могу принять такой дорогой подарок!
– Вот-вот, это опять намек на мою финансовую несостоятельность, – деланно обиделся Лунь.
– Никаких намеков и в помине! Я просто не вижу ни одного повода для таких подарков…
– Один повод все же есть! Это начало нашего делового сотрудничества. Для меня это большое событие, и я хотел бы ознаменовать его этой совершенно пустяковой вещицей.
– Ах, так?! Тем более не приму, раз вы считаете это пустяковой вещицей! – Но в голосе Вейги была уже игра.
– Она пустяковая только в масштабе наших весьма грандиозных отношений, – выкрутился Лунь.
– Вы считаете наши отношения грандиозными? – спросила Вейга, принимая все же коробку с янтарным гарнитуром.
– Для меня они воистину грандиозны. У меня сейчас нет более значимого в моей судьбе человека, чем вы. И это чистая правда!
– Спасибо. Для меня это высокая честь. И это тоже чистая правда.
– Хороший повод подкрепить нашу общую правду хорошим коньяком!
– Только коньяк я выбираю и оплачиваю сама!
– Так не справедливо! Это была моя идея!
– Хорошо. Тогда поступим так: завтра воскресенье, и я приглашаю вас на воскресный обед. Куда именно, скажу при встрече. Итак, завтра в четырнадцать ноль-ноль я жду вас на театральной площади. Помните? Там, где мы познакомились.
Вейга, как всегда, пришла минута в минуту. Лунь весьма ценил подобную точность. Вежливость королей – лучше не скажешь.
Вейга продолжала интригу:
– Только не спрашивайте, куда мы идем, – попросила она своего спутника. – Пусть это побудет загадкой еще четверть часа.
– Пусть! – радостно согласился Лунь.
Они прошли по мостам и переулкам старого Мемеля, вошли во двор трехэтажного дома, а потом поднялись по деревянной лестнице на второй этаж. Вейга достала ключ и открыла дверь из мореного дуба. Это была ее квартира!
– Я приглашаю вас на домашний воскресный обед! – радостно объявила она.
– Вот это сюрприз! Что может быть вкуснее домашнего обеда!
– Ну, в этом еще надо убедиться.
Овальный стол был накрыт золотистой льняной скатертью, на которой стояли две мейсенские тарелки, фаянсовая супница, удачно подобранная в тон остальной посуде, такие же салатница и хлебница. Вейга, надев белый вязаный передничек, разложила по тарелкам салат из свеклы, красной фасоли и припущенного лука, заправленный сметаной. На первое был луковый суп, а к нему пирожки с капустой.
– Божественно! – произнес после первой ложки Лунь, никак не ожидавший такого приема.
– Это все по рецептам моей бабушки, – скромно потупила глаза Вейга. – Она была личной кухаркой губернатора Виленского края. Я ее хорошо помню – жила у нее три года, пока училась в гимназии.
– Это была польская гимназия?
– Нет, русская.
– О, тогда вы, наверное, знаете русский язык!
– Немного знаю.
– Надо же! И я тоже немного знаю, – Лунь перешел на русский: – И суп, и пирожки, и салат выше всяких похвал!
– А на второе будут ваши любимые цеппелины!
Вейга говорила по-русски с сильным литовским акцентом, но Лунь был в тихом восторге от того, что слышит родную речь, да еще из уст Вейги. Хозяйка дома поставила на стол пузатенькую бутылку настоящего «Мерло», обернутую салфеткой. Лунь разлил вино по бокалам.
– У меня есть тост, – сообщил он.
– Пожалуйста.
– Я предлагаю выпить за ту чайку, которая нас познакомила. Ведь именно с ее ключей и началось наше знакомство.
– О, да! – засмеялась Вейга. – Наше знакомство было точно предрешено на небесах.
Потом настало время чая с тортом «Наполеон». Затем они листали семейный фотоальбом Вейги, сидя близко и тесно, соприкасаясь локтями, плечами, коленями… Вечер, как втайне и надеялся Лунь, закончился в спальне…
…Днем, в суете и делах, воспоминания об этой феерической ночи были затянуты плотной вуалью. И только вспышки, подобные фотоблицам, выхватывали из темноты то обнаженный купол груди с сургучно-красными, словно секретными печатями, сосками, то яростно закушенную губку в пароксизме страсти, то нежный живот с волнистым руном паха…
* * *
И началась новая, почти сказочная жизнь! Все было так, как это бывает у всех счастливых людей: каждый вечер Лунь возвращался домой к искусно накрытому столу, к Вейге, в ее объятия с невыразимо долгими и томительными поцелуями… Кто бы знал, что литовские бухгалтерины умеют быть сущими одалисками?! Единственное, что омрачало благоденствие, так это ощущение смутной тревоги. Вечной, неотступной тревоги, в которой живет всякий нелегал-разведчик. Увы, прошлое нельзя отсечь, как размотавшуюся ленту, оно тянется за тобой неотступным шлейфом, на котором ты всегда можешь споткнуться…
Лунь ясно ощущал всю эфемерность своего нового бытия, и потому каждый новый день, прожитый с Вейгой, был бесконечно дорог ему. У них не было рутины; каждая встреча посреди ли рабочего дня, вечером ли превращалась в праздник, и каждая ночь – в мистерию нежности и страсти.
Источало тревогу и само небо, ибо теперь каждую ночь мемельцы ждали налета британской авиации, и потому держали возле дверей чемоданчики с необходимыми вещами и продуктами. Оконные стекла заклеивали бумажными крестами, а во всех подвалах больших домов были поставлены скамьи и бачки с питьевой водой. Но англичан Мемель интересовал пока мало. Особенно после майского разгрома под Дюнкерком британского экспедиционного корпуса. Тем не менее война набирала обороты, и ателье Вейги перешло на пошив военной формы для вермахта. В один прекрасный день, и день этот был воистину прекрасным – солнечный апрельский день, когда ветер приносил с моря волнующие соленые запахи корабельной смолы, рыбацких сетей и сохнущих на прибойной полосе водорослей, – Лунь осторожно спросил Вейгу, представляла ли она когда-нибудь его в роли своего мужа. Подумав, Вейга твердо сказала:
– Да.
– А если бы ты была режиссером, утвердила бы меня в этой роли?
– Скорее «да», чем «нет», – не менее осторожно отвечала Вейга.
В этот день они решили связать свои жизни брачными узами. Тихую скромную свадьбу они сыграли в кафе «У Регины». Со стороны жениха был только один гость – отставной ротмистр с усами колечками Теодор Рейнхарт. Он преподнес молодоженам свой боевой трофей, взятый в боях под «русским Верденом» – местечком Сморгонью – хорошо начищенный самовар-вазон. Лунь тут же отметил про себя, что под Сморгонью они воевали в одно и то же время, но по разные линии фронта. О, судьба! Теперь они сидят за одним – да еще свадебным – столом!
Подруга невесты, хозяйка ателье Илона Жемайтис, подарила патефон с набором танцевальных пластинок. Именно под них и танцевали в кафе. А вот мама Вейги приехать не смогла. Она жила под Варшавой и пассажирские поезда оттуда в Кёнигсберг пока не ходили.
Лунь преподнес Вейге в качестве свадебного подарка картину Бёклина «Остров мертвых».
– Ну, уж совсем не свадебная тема! – озадачилась Вейга.
– В тему, в тему! – заверил ее Лунь. – Это символ того, что мы не расстанемся до самой смерти! И потом это очень ценная картина. Бёклин сделал семь авторских повторений. Мне удалось установить, что это его восьмая авторская копия. Ее стоимость равна стоимости «майбаха».
– Ну, хорошо, убедил! Подарок принят. Спасибо! Где мы повесим эту картину?
– Где скажешь. Можно в гостиной. Там есть место.
Так и сделали.
* * *
Первая угроза их благоденствию с Вейгой возникла в сентябре 1940 года, когда полицейский остановил мотоцикл Луня, на котором тот доставлял отрезы «фельдграу» в ателье. Внимательно изучив документы, блюститель порядка обнаружил, что в паспорте Луня нет отметки военного коменданта об освобождении от военной службы.
– У меня есть медицинское свидетельство! – убеждал полицейского Лунь. – Там ясно сказано, что я не годен к военной службе по причине эпилепсии.
Но страж порядка был неумолим и отконвоировал на своем «цундапе» мотоцикл Луня – вместе с отрезами – в управление военного коменданта.
– Вам что, неизвестно, что вот уже месяц идет мобилизация мужчин до сорока пяти лет? – орал помощник коменданта. – Я обязан предать вас суду военного трибунала как злостного уклониста!
– Поверьте мне, господин обер-лейтенант, – молитвенно складывал ладони Лунь. – Клянусь именем матери – мне ничего неизвестно о призыве моего возраста!
– Вы что, с Луны свалились? Вам сорок четыре года и вы обязаны быть в строю! Позор для мужчины – уклоняться от военной службы, когда вся страна воюет!
– Но у меня…
И тут Лунь мастерски изобразил припадок эпилепсии. Не зря же его учил этому доктор медицинских наук в разведшколе: Лунь рухнул на пол и стал корчиться в конвульсиях, пустив по губам пену. Помощник коменданта вызвал врача. Тот подтвердил диагноз. Но обер-лейтенант не собирался сдаваться. Его стараниями Луню определили-таки годность к нестроевой службе III категории и направили в школу военных поваров, что находилась в Кёнигсберге.
Вейга была в шоке, когда увидела мужа в немецкой военной форме, сидевшей на нем весьма мешковато.
– Боже, что они с тобой сделали? Совсем небравый солдат Швейк!
– И не говори! – горестно махнул рукой Лунь. Он никак не ожидал такого поворота судьбы. Единственное, что его утешало – легализация через военную службу обещала быть более надежной, чем через должность кладбищенского фотографа.
* * *
Школа военных поваров размещалась в одной из казарм редута «Крон-принц» на Литовском валу. Больше всего Лунь опасался, чтобы кто-то из бывших знакомых не узнал его в Кёнигсберге, поэтому он сам напрашивался на всякие наряды и дежурства – лишь бы не выходить в город. За такое служебное рвение его уже через месяц произвели в «ефрейторы».
«Ефрейтор-майор, – невесело подтрунивал над собой Лунь. – Такого чина еще не было за всю историю военного дела».
Вейга несколько раз приезжала к нему в Кёнигсберг, привозя мужу его любимые домашние рыбные котлеты, которые ей удавались особенно хорошо. Заодно она снабжала будущего повара рецептами разных блюд, доставшимися ей от бабушки-кулинарши.
Они бродили по гребню Литовского вала и целовались в укромных уголках этого и без того малолюдного места.
В декабре 1940 года ефрейтор Швальбе сварил свой зачетный гороховый суп с клецками и свиной рулькой, и был аттестован военным поваром 2-й категории. К величайшей своей радости, он получил назначение – о, судьба-рулетка! – на ту самую береговую зенитную батарею в Мемеле, которую скрытно фотографировал полтора года тому назад. Служить неподалеку от своего дома – да об этом даже и не мечталось!
Новый повар был представлен старшему офицеру батареи, и началась его нелегкая служба под началом помощника командира батареи по хозяйственной части лейтенанта Ланге. Двадцатитрехлетний юнец годился ему в сыновья. Поначалу он вел себя очень заносчиво и официально. Но Лунь сумел подобрать к нему ключик, точнее, ключики – это были пончики с яблочным повидлом – вот, что любил лейтенант-сладкоежка после плаумкухен, пирожков со сливами. И то, и другое новый повар готовил ему персонально. Вообще, Лунь старался готовить на батарее вкусно, чтобы – не дай бог – его не перевели в другую часть, в другой город. Его усердие было отмечено повышением в чине. Теперь он носил нашивки обер-ефрейтора, а самое главное, его иногда отпускали на ночевку домой. И он приходил к Вейге с пакетом свежих пончиков или пирожков с ливером, чтобы было весьма кстати, так как с января 1941 года все продукты в Мемеле вздорожали почти в два раза, а многие и вовсе исчезли из магазинов. Шел третий год, хоть и успешной, но довольно затяжной войны.
Лунь старательно вживался в роль простого служаки-повара, запретив себе вспоминать прошлую жизнь. У него не было прошлого. И если что-то наплывало из глубин памяти, он умело отстраивался от ненужных ему воспоминаний. Они были опасны, поскольку могли выбить его из выбранной роли. Он отмерил себе безопасную границу памяти – с того дня, когда он впервые приехал в Мемель и увидел на площади красивую женщину, к ногам которой чайка бросила мешочек с ключами. Это были ключи от его московско-кёнигсбергской жизни, и он наглухо запер все ходы, ведущие туда. Он никогда не был офицером русской армии, никогда не был майором Разведупра, кенигсбергским нелегалом-антикваром. Отныне и навсегда он – обычный мемельский бюргер, который бережет свой дом, свою крепость. Так повелел ему инстинкт самосохранения.
Глава третья
Роковая дата
Ко дню рождения фюрера обер-ефрейтор Швальбе был произведен в фельдфебели. Этому способствовало еще и то, что Вейга бесплатно шила в своем ателье платья и прочие наряды жене командира батареи, с которой нечаянно, но весьма кстати познакомилась в кафе «Толстая утка». Возможно, по ее протекции обер-фельдфебель Швальбе получил краткосрочный десятисуточный отпуск в разгар лета, а не слякотной осенью. Да еще тогда, когда многим военным отпуска попридержали по случаю особой обстановки. Но Швальбе дали, правда, с оговоркой, что в любой момент его могут отозвать в часть.
Вейга уговорила мужа съездить к маме, которая жила в генерал-губернаторстве – в ста километрах от Варшавы: в местечке Седльце. Собрав баулы с подарками и нарядами, супруги отправились на Зюйдбанхоф, где очень удобно разместились в вагоне 2-го класса ночного экспресса. Утром, позавтракав домашними пирожками и неостывшим в термосе кофе, в прекрасном расположении духа они вышли на вокзале Варшава-Центральная. И тут благодушная жизнь была взорвана в мгновение ока: на перроне Лунь нос к носу столкнулся с капитаном Опитцем. Разыграть сцену «Вы, наверное, ошиблись, господин капитан» не удалось. Капитан на радостях схватил его за плечи и поволок в вокзальный буфет. Лунь сделал знак Вейге – я скоро вернусь – и положился на волю рока. По пути капитан засыпал его вопросами:
– Куда же ты делся? Я тебя так искал! Ты был так нужен! У меня для тебя крайне важная информация.
Поблизости никого не было, если не считать троих весьма шумных в дорожном подпитии летчиков. Капитан заказал по кружке пива. Со стороны казалось, что встретились два фронтовых товарища и вспоминают былые дни. Почти так все и было, за исключением той новости, которая – обухом по голове – ошеломила Луня.
– Гитлер собирается напасть на СССР 20 июня, – глядя в пивную кружку, сообщил Турман. – Сведения получены из очень надежных источников.
Сказав все это, капитан Опитц большими глотками допил пиво. Таить такой секрет в себе ему было просто мучительно, и теперь он наконец смог сбросить с души тяжелый груз.
– Войска потоком идут на восток. Ты сам видишь. Вся Варшава забита танками, техникой. Авиация сосредотачивается на полевых аэродромах. Фюрер сошел с ума – это война!
Капитан торопился. Они обменялись крепким рукопожатием и бесследно растворились в серо-зеленом воинском половодье.
Лунь лихорадочно соображал, кому и как передать эту архиважную жизнесущую для страны информацию? Собственно, ради этого сообщения и создавалась вся кенигсбергская сеть. Да только ли кенигсбергская? Это был триумф всей военной разведки – назвать точную дату нападения противника! Лунь безоговорочно доверял капитану Опитцу и ничуть не сомневался в верности его сведений. 20 июня! До вторжения оставалось всего семь дней, или еще неделя – как посмотреть. За это время можно успеть изготовиться и встретить войну в поле, во всеоружии. Но как передать эту весть в Москву? Ах, как поспешили там расправиться с таким кадрами, как Орлан! Что же теперь делать? Прийти в советское консульство в Кёнигсберге? Подбросить письмо в почтовый ящик? Но от чьего имени? От имени «Турмана»? Но он же человек Луня, ему тоже нет доверия…
Лунь оборвал все связи со своим ведомством. Значит, надо действовать по-другому…
Немецкому фельдфебелю Швальбе сегодня поверят больше, чем своему, кадровому, разведчику – майору Северьянову. Это факт. «Немцу поверят, а мне нет!» Эта мысль просто убивала, но она же и подсказывала план действий. Надо перейти границу и под видом немецкого патриота, бывшего коммуниста, передать дату вторжения… Но откуда у заурядного фельдфебеля сведения такой важности? Обязательно спросят и наверняка не поверят. Тут нужна дополнительная легенда. И очень убедительная…
«Мой старший брат служит в люфтваффе и общается с крупными бонзами на аэродроме Растенбург…» Пусть не поверят до конца, но ведь должны же насторожиться. Ведь наверняка и по другим каналам поступают подобные сведения… А если не поступают? А вдруг он один обладает точной датой начала войны?
А Вейга? А что сказать Вейге? Ну, да – война, перевели в другую часть. А потом сообщат – пропал без вести. Для нее это будет ударом и каким…
А что будет с ним на той стороне? Наверняка профильтруют и поймут, что за птица этот псевдофельдфебель Швальбе! Но это будет потом, позже. Главное – успеть предупредить. И даже если разберутся и выяснят что к чему, – так, может, простят и оценят, какую информацию он передал? А если все-таки капитан ошибся? Тогда точно голову на плаху – как провокатора фашистской разведки, перевербованного абвером. О, формулировки там найдутся – каленые, рубленые, убийственные…
Ладно… Это все шкурные интересы. Главное – передать, а там видно будет. Как говаривал бравый солдат Швейк: «Пусть будет, как будет, ведь как-нибудь да будет, ведь никогда не было, чтобы никак не было!» Или как повторял дед при сложном выборе: «Бог не без милости, казак не без удачи!»
Вейге надо будет сообщить, что его переводят к новому месту службы. А там – война, и никаких вопросов.
Но неужели война? Неужели Гитлер решится воевать на два фронта? Правда, никакого фронта в Европе нет. Есть Англия, загнанная на свой остров, как крыса в угол. Бои идут где-то в Северной Африки да на морях. А вот в Европе руки у Гитлера практически развязаны… Понимают ли это в Москве? Наверняка понимают. Наверняка готовятся к отпору. И тут так важно – жизненно важно знать эту точную дату – 20 июня 1941 года! Всего лишь два слова. Но как? Как их передать?
Лунь бродил по варшавскому вокзалу, как сомнамбула. Надо было на что-то решаться. Вдруг накатило сомнение: а нужна ли вся эта суета? Ведь если эта дата известна всего-навсего капитану люфтваффе, наверняка берлинская агентура выведала ее у более высокопоставленных фигурантов. Лунь почти согласился с этим выводом и даже успокоился. Он вернулся к Вейге, но какой-то червячок тревожно точил душу. Вейга тоже встревожилась:
– Что случилось? На тебе лица нет!
– Встретил сослуживца. Он сказал, что всех отзывают из отпусков. Надвигаются серьезные дела…
– Ты что-то скрываешь от меня…
– Нет. Будет еще одна война. Здесь, на востоке. Тебе надо немедленно увозить маму в Мемель! Здесь будет опасно.
– И тебе тоже надо срочно возвращаться?
– Да, но сначала я провожу тебя к маме.
Вейга расстроилась, но не раскисла.
– Я вернусь вместе с тобой. Мы соберем маму в один день и уедем все вместе.
– Посмотрим, как пойдет дальше… – сказал Лунь.
Пассажирские поезда на восток от Варшавы ходили только до Седльце. Дальше к границе продвигались одни воинские эшелоны. В Седльце, на вокзале, забитом военными, их встретил старший брат Вейги, Казик Заритовски, бывший улан-хорунжий, а ныне малый без определенных занятий. Казик носил фамилию матери, а Вейга – отца. Но оба они были очень похожи, как близнецы.
Со слов Вейги Лунь знал, что Казик числился в списке «живых торпед», и за ним охотилось гестапо, как охотилось оно и на всех остальных, кто пожелал быть живыми торпедами для польского военно-морского флота. Перед самым началом Второй мировой военное ведомство, осознав малосильность польского флота в сравнении с его вероятными противниками – германским кригсмарине и советским Краснознаменным Балтийским флотом, объявило набор добровольцев в отряд «человекоуправляемых торпед». Свыше полутораста молодых патриотов, в том числе и девушек, записались в него; подал заявление и хорунжий Казимир Заритовский. Все они были готовы пожертвовать жизнью ради независимости Польши, то есть направить свои «живые торпеды» на вражеские корабли. Однако приобрести такую подводную технику министерство обороны не успело. А списки добровольцев попали после сентября 1939 года в руки гестапо…
Казик отобрал у них оба чемодана и понес сам, радуясь долгожданным гостям, июньскому солнцу и своей силе. Лунь пытался вернуть себе свою ношу, но Казик так и не отдал чемодан до самого дома. Хорошо, что он был не так далеко от вокзала. Вейгина мама, совсем еще не старая женщина, встретила их у калитки в палисадник, обняла дочь, потом зятя. И вскоре в доме под черепичной крышей и кронами лип собралась вся седлецкая родня. Всем было интересно взглянуть на избранника Вейги, так что застолье очень напоминала свадьбу, разве что невеста была в дорожном наряде, да и жених тоже. Лунь смотрел на них с некоторым угрызением совести: скольких же людей он подставит, если гестапо его однажды раскроет… Однако гостям он, судя по всему, понравился несмотря на «немецкое» происхождение. Разошлись поздно, молодоженам отвели место для ночлега в бывшей девичьей комнате Вейги, приспособленной теперь под швейную мастерскую. Полночи Лунь проворочался без сна. То обдумывал план перехода через границу, то пытался убедить себя, что надо оставить все как есть. Пусть будет, как будет. Но под самый рассвет выбрался из постели, переоделся в свою форму и тихо постучался к Казику.
– Мне пора уходить! Вейге я сказал, что нас отправляют на запад, но на самом деле я должен ехать на восток…
Не проснувшийся толком свояк молча кивал головой.
– Я не хочу ее пугать, поэтому скажи ей, что меня срочно вызвали в часть. И передай ей эту записку.
– Тебя проводить?
– Спасибо. Доберусь сам.
Они обнялись и распрощались. Дом спал. Спала и улица, ведущая к вокзалу. Лишь на станции, несмотря на ранний час, кипела жизнь: с каменной рампы – грузовой площадки – заезжали на платформы танки. Солдаты закрепляли их гусеницы проволокой. Пушки танков смотрели в сторону восточной границы. Лунь скорее по привычке, чем для дела, от которого его отлучили, пересчитал количество платформ и запомнил значок дивизии на башне. За платформами шли несколько вагонов для самих танкистов.
– До Тересполя довезете? – спросил он высокого рыжего штаб-фельдфебеля, стоявшего у вагонной подножки с сигаретой.
– Дорого будет стоить…
– Сколько?
– Три пачки сигарет.
– У меня только одна.
– Давай одну. И занимай место, скоро поедем, – рыжий щедро поделился сигаретой. – Отстал от своих?
– Отпустили на денек к жене.
– Повезло. А моя женушка сама ко мне приезжает.
– Тоже неплохо.
В вагоне, битком набитом солдатами, Лунь пристроился в уголке, рядом с рыжим штаб-фельдфебелем, и поскольку ночь была испорчена, попытался уснуть, слегка вытянув ноги и откинув голову. Вольно или невольно, он прислушивался к солдатским разговорам, стараясь понять, знают ли эти парни, куда и на что едут?
Похоже, что не знали. Кто-то всерьез талдычил про Индию, где можно заразиться всякими страшными лихорадками.
– Ты думаешь, Сталин, в самом деле пропустит нас через свою территорию?
– Куда он денется, если мы въедем на танках!
– И ты надеешься всерьез добраться до Индии на танках?
– А железные дороги на что?
– Разве у Сталина есть железная дорога на Индию?
– Дурак. А Иран на что? Вон, смотри, Отто уже «Камасутру» изучает! К встрече с индианками готовится.
– Идиоты! – огрызнулся Отто. – Это «Евангелие».
– Думаешь, поможет?
– Тебе-то уж точно нет.
Часа через полтора эшелон с танками прибыл в Тересполь, последнюю перед границей станцию. Поодаль, на запасных путях, стояли два бронепоезда. Лунь попрощался с рыжим попутчиком и поспешил в город. Собственно, это было всего лишь местечко, некогда примыкавшее к Бресту, почти как заречный городской район. Теперь оно было отрезано от города пограничным Бугом и наводнено войсками всех родов оружия.
В светлеющем предрассветном сумраке Лунь увидел, как с ревом и лязгом съезжает с грузовой рампы на трейлерные многоколесные тележки странная гусеничная машина, похожая на бетономешалку. За ней следовал небольшой подъемный кран, тоже на гусеничном ходу… И еще один. Сначала он подумал, что это саперные машины, строительная техника… Видимо, будут строить какие-то укрепления. Вон и крытые грузовики выстраиваются за тяжеловозами в колонну… Но пригляделся – и похолодел: то, что он принимал за «бетономешалку», оказалось толстенной бочкообразной гаубицей с зачехленным жерлом, а кран – это снарядоподъемник, в грузовиках же должны были быть уложены сами снаряды чудовищного калибра! Об этих сверхмощных орудиях он только слышал краем уха – осадные гаубицы типа «Карл».
За первой колонной следовал второй такой же монстр, похожий на гибрид бизона и гусеницы-плодожорки. Со всей очевидностью, этим батареям предстояло крушить своими – полуметровыми в обхвате! – снарядами крепостные стены, доты, подземные укрытия… Более зримого признака надвигающейся войны представить было нельзя. Ради одного этого стоило бы пересечь границу и сообщить своим то, что сейчас им точно никто не сообщит.
Опасаясь фельджандармов, Лунь решил укрыться до вечера в каком-нибудь частном доме. Но фельджандармы были озабочены отселением горожан-поляков из приграничной полосы. Вся восточная часть местечка была объявлена для тереспольцев запретной зоной. Военные же могли проходить беспрепятственно. Фельджандармам помогали пограничники, которых, как выяснилось из случайно услышанного разговора, сняли с границы, а вместо них ходили вдоль Буга армейские патрули. Все это, вместе с бронепоездами на станции, с огромным скоплением войск и непрестанном их рассредоточении, вкупе со множеством других примет, яснее ясного говорило о неизбежности нападения.
Чтобы собраться с мыслями, Лунь зашел в православную церковь посреди русского кладбища. Службы не было, но храм был открыт, женщина у свечного ящика с удивлением и неприязнью покосилась на немца, вошедшего в трапезную – принесла нелегкая праздношатающегося оккупанта, интересно ему видите ли…
Лунь постоял перед большой настенной иконой Николая Чудотворца и тихо попросил у него помощи в переходе границы. Переходить нелегально границу его учили в разведшколе, но ни разу не приходилось это делать по жизни. Он весьма смутно представлял себе, как это произойдет сегодня ночью. Разумеется, ночью он переплывет Буг. Но надо еще подойти к реке, не вызывая ничьих подозрений. В кармане у него лежал отпускной билет, выписанный в Седльце, за полтораста километров от Тересполя. Как объяснить фельджандармам, зачем его принесло в это местечко?
Фельджандармов он увидел сразу же, как только вышел из кладбищенских ворот на дорогу, ведущую одним концом в городок, другим – к Бугу. Двое рослых «кеттенхунде» – «цепных пса» – со стальными горжетами на цепочках прогоняли паренька, который вознамерился порыбачить в Буге.
– Цурюк! Цурюк! Ферботен зонен!
Обескураженный рыбак с удочками на плече поплелся в город. Лунь догнал его за поворотом. Он протянул ему двадцать марок.
– Спшедай мне вендки![2]
Паренек вылупился на него, пока не сообразил, что за эти деньги он купит себе десять новых удочек. И тут же протянул товар:
– Проше пана!
Продажа состоялась. В придачу к удочкам Лунь получил еще ведерко и жестянку с червями. Теперь он вполне обоснованно мог появиться на берегу реки. До Буга было рукой подать, и через четверть часа Лунь, пройдя по берегу подальше от города, забросил лески в довольно быструю воду. Он был хорошо прикрыт ивняком, к тому же на стволе поваленного дерева можно было переждать светлое время с некоторым комфортом. Он снял фуражку и повесил на сук, расстегнул мундир – жарко, и тут же принялся отбиваться от беспощадных к чужеземцам комаров. До темени оставалось часов семь, и все эти долгих-предолгих четыреста двадцать минут надо было просидеть над удочками в комарином рое. Он готов был это сделать – главное, чтобы никто не помешал его «рыбалке». За два часа поодаль лениво прошел разомлевший на солнце армейский патруль, не заметив в кустах рыбака. Да если бы и заметили, Лунь смог бы отговориться-отшутиться. Солдаты – не пограничники, с погранцами ладить труднее.
Это был самый длинный и мучительный вечер в его жизни. Но все же он благополучно закончился. Да еще хорошим клевом, чего Лунь никак не ожидал – рыбак он был аховый, а тут выдернул из воды одного окунька и трех подлещиков: на уху хватило бы! Однако надо было готовиться к решающему броску…
Солнце ушло за Варшаву, Берлин и еще дальше, тень левого берега перекрыла русло до половины, а дальше шла светлая полоса – короткая летняя ночь никак не хотела чернеть, тем более что вода, как хорошее зеркало, все еще отражала последний почти истаявший сумеречный свет. Его вполне хватало, чтобы открыть огонь по пловцу-нарушителю как с немецкого берега, так и с советского.
Русло в этом месте было не самым широким – не более сорока метров, а может, и поменьше. Но течение быстрое, с воронками, вирами, со спутанными струями. Пониже вода громко журчала, обтекая застрявшую корягу.
Лунь снял сапоги и прихватил их поясом так, чтобы они смотрели подошвами вверх, держа воздух. Лишняя плавучесть не помешает. Плавал он хорошо, но незнакомая река могла таить немало сюрпризов.
Снял фуражку и зашвырнул ее на середину реки: головной убор поплыл, как ладья, кружась и кренясь. Ни с того, ни с этого берега никого не заинтересовал плывущий предмет.
Посмотрел на светящийся циферблат – почти полночь; часы, подарок Вейги, завернул в носовой платок и спрятал в жестянке из-под наживки. Авось не промокнут!
«Вперед!» – скомандовал он сам себе и бесшумно вошел в воду. Быстро присел, и, не чуя от волнения холода, поплыл брассом. Греб сильными рывками, не щадя мышц. Порой надолго уходил в воду с головой, чтобы как можно меньше быть на виду. Несмотря на мощную работу рук и ног его все же сносило по течению, но не дальше взятого упреждения. Самое главное – никаких выстрелов ни с той, ни с другой стороны не раздалось. Ночная тишина нарушалась лишь звуками бегущей воды да легким плеском плывущего человека. Переплыл! Выбрался на топкую отмель почти на четвереньках, ожидая немедленного оклика: «Стой, кто идет?» Однако никто его не окликал, и он даже успел отжать одежду. Пошел напролом сквозь речные заросли, шумя листвой, хрустя сломанными под ногами ветками. «Где же вы, бойцы в зеленых фуражках? Неужели тоже сняли с обхода наряды?» Никто его не останавливал, никто не задерживал. «Вот дела! Хоть самому иди на погранзаставу, знать бы еще, где она расположена». Лунь даже слегка покричал:
